Эдуард Тополь - Московский полет
– Я же тебе говорил! – усмехнулся Михаил. – Сейчас другие времена! КГБ не знает, за кого держаться, чтобы сохранить свою контору. Если они будут свирепствовать, как раньше, а завтра власть возьмут либералы, то их тут же распустят. Поэтому они сейчас между двумя силами.
– И ты думаешь, что по телевизору покажут все интервью? И то, как они ему руки выкручивали?
– Конечно! У нас сейчас и не такое показывают! И как милиция закрывает объективы руками, и как арестовывают телеоператоров…
– Ну и ну! – сказал я и оглядел стол на кухне, где мы сидели. Тут были масло, хлеб, соленые огурцы, винегрет и даже куриный суп, а у плиты стояла жена Михаила Лариса и консервным ножом открывала банку шпрот. Она была удивительно похожа на знаменитую советскую кинозвезду Людмилу Гурченко.
– Лариса, я не ем шпроты, – сказал я мельком.
Ее руки замерли над открытой банкой, а потом она повернулась ко мне со слезами на глазах и в голосе.
– Сволочь ты, Вадим! – сказала она. – Это же последняя банка шпрот во всей Москве! Я за нее три кило сахара отдала!
Я встал, подошел к ней и обнял за плечи.
– Ларочка, извини, пожалуйста!
А она вдруг уткнулась мне лицом в плечо и всхлипнула:
– Прости! Мы тут озверели совсем из-за этих продуктов…
– Детка, – сказал я ей. – Ты знаешь, зачем я приехал в Москву? Угадай!
– Найти свою Аню, – ответила она, вытирая слезы.
– Нет. Узнать у тебя секрет семейного счастья.
41
Это была моя пятая бессонная ночь в Москве. Хотя я проглотил таблетку снотворного и выпил почти пол-литра водки, сна не было ни в одном глазу. Ни сна, ни опьянения. Проворочавшись с час на диване, я встал, оделся и закурил у открытого в московскую ночь окна. Через несколько часов предстояла моя встреча с Бочаровым и, возможно, с Ельциным – встреча, которую мне сосватала Марина Князева. О чем говорить с ними? В этой стране все твердят о гражданской войне, но, кажется, только армия готовится к этой войне всерьез.
В темной гостинице громко тикали часы-ходики, а за окном по Мосфильмовской улице прошли поливальные машины. Дальше в черноте теплой августовской ночи я не то видел, не то угадывал памятью высокие дома Ломоносовского проспекта, Воробьевы горы и открывающуюся с них панораму ночной Москвы…
…Тогда была тоже теплая августовская ночь. Мы поехали на такси до Второй Кабельной, вышли у дома номер 28, поднялись по лестнице на второй этаж, и Аня своим ключом открыла квартиру номер 6. В квартире ярко горел свет, Аня крикнула в прихожей:
– Мама! Вот твой любимый Вадим!
Но никто не ответил.
Мы удивленно шагнули в гостиную. Там посреди комнаты стоял стол, накрытый накрахмаленной белой скатертью, на столе – ваза с цветами, бутылка шампанского, блюдо с пирожными «эклер» и высокие хрустальные бокалы. К шампанскому была приставлена записка:
«ДЕТИ, Я УШЛА НОЧЕВАТЬ К ПОДРУГЕ.
ЖЕЛАЮ ВАМ САМОЙ ЛУЧШЕЙ НОЧИ.
И ВАДИМУ СЧАСТЛИВОГО ПУТИ.
АНЕЧКА, ЕЩЕ РАЗ С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ.
ПОСТЕЛЬНОЕ БЕЛЬЕ В КРОВАТИ СВЕЖЕЕ.
ОБНИМАЮ ВАС, МАМА».
Мы прочли записку и переглянулись. В глазах у Ани были испуг и вопрос. Мне кажется, то была первая в нашем романе ночь, когда мы любили друг друга. Не занимались сексом и даже не делали любовь, как говорят в Америке, а – любили. Под утро, лежа своей шелковой головой на моем плече, Аня сказала:
– Самое ужасное, что ты мне снился всю последнюю неделю. Как будто ты нищий и больной валяешься в Нью-Йорке на Бродвее. И когда ты пришел с цветами и сказал, что уезжаешь… у меня сердце упало.
Я молча гладил ее по голове. Мне хотелось плакать от жалости к самому себе. Почему-то и мне в те дни казалось, что в Америке со мной случится что-то ужасное. По ночам мне снилось, что я, безработный, вербуюсь на рубку сахарного тростника на Кубе. И там, на кубинских сахарных плантациях, сдыхая от ностальгии, слушаю московскую радиостанцию «Голос Родины»…
…Легкие шаги босых ног послышались у меня за спиной. Я оглянулся. Лариса – в одном халате – вышла из спальни, подошла ко мне и взяла сигарету из пачки, которая лежала на подоконнике.
– Ты что не спишь? – сказала она, прикуривая.
Я пожал плечами.
– Ты видел Анну? – спросила она.
– Я не могу ее найти.
– Может, она тоже уехала? Ведь ее муж еврей. Сейчас все бегут из этой страны.
Это было новым и неожиданным для меня поворотом – за все эти дни я ни разу не подумал, что ведь и Аня могла эмигрировать. Но если бы она эмигрировала, неужели бы не нашла меня, не дала знать, где она и что с ней?
– А вы не собираетесь? – сказал я Ларисе. – Твой муж тоже еврей. Он сказал, что у вас в почтовом ящике была листовка «Памяти» насчет погрома.
– Нет, мы не уедем. Ты же знаешь Михаила – он будет сидеть здесь до тех пор, пока они дают ему возможность держать в руках кинопленку. А все остальное ему просто до лампочки. Чаю согреть?
– Нет, спасибо…
– Уже светает.
– Да. Так что ты мне скажешь?
– О чем?
– О секрете семейного счастья.
– Да перестань, Вадим! – отмахнулась она.
– Ты знаешь, что я разошелся с женой?
– Да, Миша мне сказал. Сколько вы прожили?
– Много, Лара. В эмиграции семейную жизнь нужно считать, как в лагере строгого режима, – год за три.
– Я не знаю, что тебе сказать, Вадя. Ты ведь помнишь, что у нас было на Урале. Эта женщина, КГБ… Но… Наверное, я его просто люблю, вот и весь секрет! – Она нервно загасила свою сигарету и сказала: – Пошли чай пить! Расскажешь мне про дочку. У тебя есть ее фото?
Часть шестая
42
Все входы в гостиницу «Москва» были перекрыты милицией – в эти дни тут жили в основном депутаты Верховного Совета. Возле гостиничных подъездов стояли толпы избирателей с плакатами и петициями в руках, многие названивали депутатам из телефонов-автоматов:
– Я приехал из Костромы! Второй год продолжается безобразие с детскими садами…
– Мэня уволили за пэравду! Солиев моя фамилия, Мирза-Ахмед, из Таджикистана. Я всю жизнь разоблачал этих негодяев, как настоящий коммунист, а мэня уволили! И они пырадалжают бырат взятки!..
– Мы из Соликамска от имени всех женщин! Наш химкомбинат отравляет атмосферу, дети мрут в детских садах…
Михаил Бочаров, худощавый 48-летний мужчина с острыми глазами, быстрой умной улыбкой, с красным депутатским значком на пиджаке, встретил меня у входа и сказал постовому милиционеру:
– Это ко мне.
– Пожалуйста, – вежливо проговорил милиционер. – Только документики надо в книгу записать.
Я протянул водительские права штата Массачусетс.
– А по-русски у вас ничего нет? – спросил он.
– Нет, – сказал я и не удержался от иронии: – По-русски уже не держим. Но тут довольно ясно: «Р» это русское «П», «L» это «Л», «О» это «О» и так далее…
Старательно перерисовав мою фамилию в большую конторскую книгу, милиционер сказал:
– Проходите.
И вот я сижу на шестом этаже, в гостиной номера «люкс», где у Бочарова штаб-квартира, почти как у американского сенатора, – два помощника, стол для заседаний, постоянно трезвонящий телефон, а за окном видна утренняя Москва.
– В нашей региональной группе депутатов руководство коллективное: Сахаров, Афанасьев, Ельцин, Попов и Пальм. А я вхожу в координационный совет, в этом совете 20 человек… – сыплет краткими фразами Бочаров, и я почти физически чувствую, как он весь заряжен энергией на целый день работы. Сейчас, с утра, избыток этой энергии так и прет из него, как из Майкла Тайсона перед боем.
Но я тоже заряжен какой-то непонятной энергией, которая вот уже шесть суток носит меня по Москве без сна и отдыха. Я говорю:
– Насколько я знаю, вы один из авторов экономических программ и реформ перестройки. Поэтому я хотел бы обсудить с вами одну проблему, которая встала передо мной, когда я про вашу перестройку сочинял в США роман. Можно?
– У нас есть час. Можете обсуждать любые проблемы! – Бочаров чуть ли не подпрыгивал на стуле от нетерпения ринуться в бой.
– Хорошо. Так случилось, что при сталинском режиме довольно значительная часть русского народа была переселена в окраинные национальные республики. Принудительным способом, экономическими методами и так далее. В Эстонию, в Казахстан, в Среднюю Азию. Я внимательно слежу за советской прессой, но нигде не вижу – ни в левой печати, ни в правой, ни даже в программах «Памяти» – призыва к русскому народу вернуться к себе домой.
– Вы имеете в виду – вернуться из-за границы? – спросил Бочаров.
– Нет. Вернуться из-за границы – это сейчас, может быть, даже легче, чем из Латвии переехать на Рязанщину. Я имею в виду возвращение русских людей в Россию из Казахстана, из Эстонии, из Азербайджана. Как вы, русский человек, относитесь к этой проблеме? Вы за то, чтобы русские люди продолжали жить в нацреспубликах как колонизаторы и оккупанты? Или, если действительно возьмете власть в свои руки, вы постараетесь вернуть русский народ на родину?
