Наринэ Абгарян - С неба упали три яблока. Люди, которые всегда со мной. Зулали (сборник)
– Нет!
– Жаворонок. Нет, подожди! Сова!!!
– А вот и нет.
– Передай соль, мне не достать, – попросила Девочку бабушка Шушик.
Когда Девочка обошла стол, чтобы передать солонку, она шепнула ей на ухо:
– Это ветер!
– Ну конечно же, ветер, – хлопнула себя по лбу Девочка, – это ведь так просто!
– Просто, когда знаешь отгадку. А когда не знаешь – сложно.
– Загадай мне еще одну загадку, бабушка Кнарик. Эту я точно отгадаю.
– Уверена?
– Ага!
– Ладно. Что это за дерево такое – не цветет, но плодоносит?
– Нууууу! Откуда мне это знать?
– Ты его каждый день видишь!
Девочка перебрала в памяти все деревья – яблоня, груша, орех, вишня, черешня, слива, айва, гранат, инжир… Вроде все цветут. Обернулась к бабушке Шушик за подсказкой. Та кивнула в сторону сада, вздернула брови.
– Сестра, смотри, чтобы голова от такого энергичного кивка не оторвалась, – хмыкнула бабушка Кнарик.
– Не оторвется, не волнуйся.
– Что же это такое может быть? – Девочка подошла к окну, принялась изучать сад – вдруг пропустила какое-нибудь дерево.
– Ты очень любишь по нему лазить, – подсказала Вера.
– Тутовое? – осенило Девочку.
– Конечно!
– А оно разве не цветет?
– А ты вспомни.
– И правда не цветет. Я и не знала.
– Ты просто не обратила на это внимание.
– Но я отгадала, да? Да, бабушка Кнарик?
– Конечно, отгадала!
– Ура! Я не говорила, что отгадаю!
– Умница ты наша!
В печке потрескивали дрова, от порыва ноябрьского ветра тихо звенел стеклами шушабанд, в тарелке лежала недоеденная горбушка хлеба – по ее боку сонно стекала прозрачная капля меда. Бабушка Лусинэ, подперев голову рукой, о чем-то шепталась с нани, шепот ласковый, убаюкивающий, Жено водила пальцем по узору скатерти – мелкие букетики ромашек по зеленому полю, Вера допивала чай – чашка большая, белая, в синий горох. Тата, Шушик и Кнарик сидят напротив, Девочка переводила взгляд с одной бабушки на другую – они были совсем разные, но, если посмотреть на их руки, сразу становилось ясно, что это родные сестры. Ладони бабушек были совершенно одинаковые – маленькие, сухие, узкие, средний и безымянный пальцы повернуты кончиками чуть вбок, словно обижены на остальные.
Завтра будет совсем другой день, завтра, с самого утра, во дворе натянут большой шатер, расставят столы – много столов, рядом лавочки, каждая лавочка накрыта пледом – чтобы удобно было сидеть. К приезду гостей выставят угощение – салаты, закуска, сыры, зелень, спиртное, горячие блюда подадут потом, когда все уже рассядутся по местам и тамада произнесет тост за счастье и благополучие молодоженов, будет играть живая музыка – зурна, доол, дудук, но это потом, а сначала, когда во дворе будет шуметь и толпиться приезжий из далекого Арарата народ, знакомиться с родственниками невесты, обмениваться подарками, будущая свекровь со своими двумя старшими дочерьми заведет Жено в отдельную комнату – переодеваться, Девочка увяжется следом, будет цепляться за подол платья тети – не надо, не надо, Жено растеряется, прижмет ее к себе – так надо, солнышко. Она нечаянно заденет Девочку круглым обручальным кольцом, кольцо напугает ребенка больше, чем беспомощность Жено, и она заскулит, скорбно выгнув губу. Одна из сестер жениха попытается вывести Девочку из комнаты, но та не дастся, забьется в угол и, горько всхлипывая, будет наблюдать, как, спотыкаясь о колючие взгляды женщин своей новой семьи, переодевается Жено.
Она впервые увидит свою тетю голой – узкая талия, розовые соски небольших грудей, родинка на бедре, Жено переоденется во все чужое – кружевное белье, вычурное, хрустящее от обилия воланов и оборок платье, белые прозрачные колготки, длинные нелепые перчатки, пышная фата. Потом, когда ее накрасят – бестолково, обильно, спрыснут из большого флакона сладкими духами и выведут из комнаты, Девочка сдернет с кресла простенькое, пахнущее крахмальной чистотой и чабрецом платье Жено, завернется в него, ляжет на кровать и проснется, лишь когда придет время прощаться.
Свадебный кортеж уедет засветло, чтобы успеть в Арарат к наступлению темноты; зарядивший с утра мелкий дождь к полудню превратится в настоящий ливень – тяжелый, кусачий; тропинка, ведущая от калитки к дороге, взмокнет, разбухнет, жирно зачавкает под ногами разряженных гостей; машины завизжат, застревая колесами в набрякшей колее; Шушик, увозят твою дочь, хоть обними ее на прощание, скажет кто-то из гостей, не хочу расстраивать ее слезами, шепнет бабушка Шушик, но потом, когда свадебный кортеж, сигналя, двинется в путь, она выскочит из дому и побежит под ноябрьским дождем, увязая туфлями в грязи, кортеж резко затормозит, и Жено выпорхнет из машины, в кипенно-белом платье, в развевающейся фате, пачкая длинный подол в осенней грязи, мама, мама, ты только не плачь, все будет хорошо, мама, крикнет она и, обливаясь счастливыми слезами, побежит навстречу бабушке Шушик.
В Берде очень низкое небо. Оно стелется по синему краю горизонта, размывая косые линии холмов в акварельную зыбь. Оно опрокидывается на крыши домов с тяжелым вздохом столетнего старика:
«Пшшш…»
«Пха-пха-пха», – откликаются полотенца и простыни.
Бельевая веревка тянется через длинный двор, на ней аккуратным рядом вывешено приданое Жено – восемь махровых полотенец, шесть комплектов вышитого гладью постельного белья, льняные кухонные полотенца, два больших покрывала, стеганые шерстяные одеяла – тяжелые, неподъемные. На кривом заборе подставил спину солнцу большой ковер – нежно-желтый по краям, темно-вишневый по центру. Если внимательно приглядеться, можно прочитать в бесконечном его узорном плетении всю жизнь Жено – с того дня, как она переступит порог чужого дома, и до того, когда уйдет насовсем – молодая, недолюбленная, несчастная. Но никому не дано распознать молчаливое предначертание узоров старого ковра. Он погреется-проветрится на скудном ноябрьском солнце, потом его загрузят с остальным приданым в большой грузовик и увезут в Арарат. Туда, где теперь живет Жено.
Марья
– Гял бура! – У нищего морщинистая ладонь – узкая, с длинными, причудливо загнутыми кончиками пальцев. Локоть не разгибается – неправильно срослись кости после перелома. Нищий улыбается беззубым ртом и кивает мне: – Гял бура!
Я хочу подойти, но мама крепко держит меня за руку:
– Стой на месте!
– А что он сказал?
– Он сказал – подойди ко мне.
– А почему нельзя подходить?
– Нельзя, и всё. – Мама поворачивается к нищему спиной, роется в сумке. Достает из кошелька несколько монет, кидает в баночку для мелочи.
– Пошли, – говорит.
Нищий протягивает обезображенную руку – ладонь беспомощно сгибается в запястье, он что-то быстро говорит, в речи много звуков «я» и грубого, на выдохе – «и». Смеется неожиданно визгливым, резким смехом.
– Иншалла, – говорит мама, и мы уходим.
– Мам, а что такое «иншалла»?
– Так говорят азербайджанцы. Иншалла – дай бог.
– Но ведь мы тоже говорим – дай бог.
– Ну да. Бог один, но все его по-разному называют. Мусульмане называют его Аллах.
– А кто такие мусульмане? – не прекращаю расспросы я.
– Люди.
– Тогда почему ты не дала мне к нему подойти?
Мама не отвечает. Она крепко сжимает мою руку и убыстряет шаг. Мне непонятно, почему она так странно себя ведет.
– Смотрим сначала налево, потом направо, – напоминает мама, когда мы переходим улицу.
Я послушно поворачиваю голову, стараюсь не отставать. Чувствую затылком взгляд нищего. Мне нравится его взгляд, затылку от него тепло и щекотно.
– Нам сюда. – Мама ныряет в высокую арку.
– В булочную? – уточняю я.
– Да.
В булочной пахнет сладким – плюшками, печеньем «Кура-бье», мятными пряниками. На прилавке, рядом с деревянными счетами, стоят два больших подноса. На одном плавится темными боками огромный брус халвы, на другом – кунжутные козинаки. Эту булочную я запомню на всю жизнь – тяжелая, гладкая на ощупь деревянная дверь, пахнущая старым и немного сырым, металлические решетки, запирающиеся на большой амбарный замок. Замок находится с внутренней стороны решетки, поэтому продавщице каждый раз приходится просовывать руки через прутья и вслепую, царапая ключом стекло, отпирать витрину. Вдоль стен высятся полки со свежим хлебом. Мы всегда берем маленькие, величиной с ладошку, кирпичики белого – к завтраку, и черный, обсыпанный семенами кориандра, – к обеду.
У продавщицы большой живот, золотые зубы и густо обведенные сурьмой глаза. С мамой она любезно здоровается, расспрашивает, как дела, отвешивает килограмм халвы – отрезает из середки, там, где она не обветрилась и не изошла масляными слезами.
– Возьми, яхшы гыз, – протягивает мне пахнущий семечками бумажный сверток. Я прячу руки за спину. Мне не нравится взгляд продавщицы – тяжелый, недобрый, он пронизывает так, что делается больно в животе.
