Андрей Коржевский - Вербалайзер (сборник)
Еще пару часов, утоптав площадочку перед подъездом до состояния льда на хорошем катке, мы зло– и сквернословили, измышляя все новые версии неприхода Аллы Алексеевны домой вовремя. Надо ли говорить, что ни одно из выдвигавшихся предположений позитивного характера не носило! Обеспокоенный явной угрозой безопасности дочери, Аллин папенька пару раз выглядывал из окошка, интересуясь, не отвалили ли мы еще, и явно надеясь, что вот-вот разойдемся, – холодно же. Недооценил он нашу упертость. Потом папаша смело вышел из подъезда и сообщил нам, что готов вызвать милицию, если мы сейчас же не прекратим отвратительную сходку. Папе Аллы тотчас же напомнили, что многие революции начинались гонениями на студентов, и предложили махнуть за дружбу по махонькой. Это его неожиданно успокоило, но пить папа не стал, а дружественно сообщил, что у его дочери сегодня должны были быть дополнительные занятия, поэтому де – придет поздно, расходитесь, товарищи, расходитесь… Не можем – деваться некуда, зачет нужен, честно объяснили мы. «Да что ж она, здесь у вас зачет будет принимать?» – опять возмутился папенька. «Зачет не зачет, а что-нибудь точно примет», – мало обнадеживающим для отцовского спокойствия тоном высказался замерзший до отвращения к курению Орловский.
Московская ночь тогда – тишина, пустота, ни машин на дорогах, ни людей на улицах, темень, редкие неоновые фонари пятнами освещают куски дворов и вдольдорожных тротуаров, светофоры только цветными новогодними блестками видны на серо-черном фоне проспектных провалов в перспективу. Собаки подвывают к морозу в гаражах по соседству. Винишко кончилось, есть хочется, Аллы все нет. Безнадега. Всё – решили уйти. Пошли к Ленинскому. И, подойдя уже к краю параллельной проспекту узкой дороги, видим – останавливается пыхнувший искрами с облепленного снежком провода синий троллейбус, из него выходит Алла Алексеевна и, внимательно глядя под ноги, не свалиться на скользком чтобы, движется навстречу нам. Мы встали. Ни слова. Скульптурная группа «Лаокоон и его сыновья, удушаемые змеями». Все вдруг испугались, что Алла испугается нас, побежит, не дай бог, да под машину. И что тогда?
Она действительно увидела нас, доскользив до середины дороги, подняла глаза и тоже – замерла от неожиданности. Испугаться она не успела. Подбежав, мы окружили ее и многоголосо, путано стали ей внушать, что нехорошо, нехорошо так делать, зачем же так, не по-людски, сама, что ли, студенткой не была, ну выучим мы это клятое «um … zu» после Нового года…
Смолкли. Пауза. Некрасивая, но румяная на ветерке и от эмоций Алла Алексеевна, в последний раз прямо и близко глядевшая в мои бессовестные глаза, вздохнула и сказала: «Да что вы волнуетесь, поставлю я вам всем завтра зачет, зачем же мне… Но вы понимаете теперь, что неверно относились?» Ответ был положительно-общим – понимаем, понимаем, исправимся. А я – промолчал, неловко мне было. Перед всеми.
Может, и правда – неверно? До сих пор не знаю. «Um … zu». Ламца-дрица.
Служивый
Не большой знаток библейских обстоятельств и уж тем более ветхозаветной лирики, в июне 81-го года я, тем не менее, засыпая и просыпаясь, поминал Соломона, сына Давидова, царя Израильского. Нет, я не цитировал «Песнь Песней» возлежавшим рядом подружкам, потому, во-первых, что в вербальных оценках своих сосцов они совершенно не нуждались, а во-вторых, наизусть я ее не помнил. В уморившейся госэкзаменами голове Валтасаровым граффити сверкал несомненный хит мудрости Соломона Давидыча – «Все пройдет», находчиво подчеркнутый им эпохальным сиквелом своего знаменитого слогана – «И это пройдет тоже». Древнеиудейский суверен был горячим сторонником телесных наказаний – «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына…» (Притч., 13:24) – и, говоря, что пройдет, мол, пройдет, просто убеждал одного из бастардов не горевать о поротой заднице. Мой угнетенный проклятьем последней сессии разум кипел, возмущенный ощутимым осознанием завершения пятилетней институтской отсрочки от военной службы, – «все прошло, все умчалося». В ближайшие полтора года как имеющему высшее образование, хотя кто из нас с образованием кого имел – это вопрос, мне предстояло творчески интерпретировать другой Соломонов завет – «Кроткий ответ отвращает гнев…» (Притч., 15:1). Причем, если отпрыск Вирсавии не указал, как лучше выразить кротость ответа, то я догадывался. Не только кроткий, но и краткий ответ, действительно предохраняющий от многих невзгод, – чеканное слово «Есть!».
И я пошел в военкомат, повинуясь, натурально, патриотическому чувству долга и повестке, коротко поведавшей, что меня заждались и что, коли я теперь же не отзовусь на клич призывной комиссии, плачущей по мне слезами каймана-гавиала-аллигатора, то меня приведут под конвоем. Впадать в подконвойное убожество не желалось, но по пути в предварительное узилище тревожное слово «военкомат» рифмовалось в натруженной привычным стихоплетством голове только со словами «автомат», «гад», «глад», «ад» и «мат» просто, – слова «брат», «рад» и «клад» не подходили по стилю. Стыдный процесс разглядывания моих причиндалов молоденькой медсестрой и надувания живота, согнувшись пополам и разведя руками ягодицы, убедительнее прочего утверждал в убеждении, что я уже себе не принадлежу.
Корректный сухой подполковник пригласил побеседовать. Поигрывая большой логарифмической линейкой, насторожившей меня, алгебраического придурка, даже больше вкрадчивых манер военного, он начал разговор, изображая графа Орлова, пригласившего князя Потемкина шлепнуть по «мерзавчику» в извозчичьей харчевне.
– Ну, как ты себя чувствуете?
– Утомлен, знаете, экзаменами, – я хотел сказать – в Пажеском корпусе, но сдержался.
– Это хорошо, хорошо, – раздумчиво протянул офицер, разглядывая мой подбородок.
– Э-э, вероятно, – на всякий случай я избрал путь непротивления злу насилием.
– А что вы любите пить больше всего?
– Квас.
– Нет, – подполковник омрачился, – я имею в виду… – лицо его посветлело, и он щелкнул пальцами возле уха, слегка втянув голову.
– Тогда коньяк.
– А много?
– Сколько будет, – откровенно поведал я.
– Это хорошо, раз приводов нет, – заявил вербовщик, изумляя меня все более. – А с девушками у вас как?
– Вполне охотно, – я уже растерялся.
– Это понятно, это хорошо, – заверил он, – но вы же за забором будете, в армии-то. Через забор не будете, а?
– Под забором я тоже не люблю.
– Отставить! – гаркнул подполководец и тут же смягчился слащаво. – В женском общежитии не побежишь в самоволку прятаться, воздерживаться от этого сможете?
Я сознался, что в женском общежитии бывал не раз и твердо убежден, что такого объема не потяну. Этой лингвистической издевки он уже не уловил и обозначил, что 7 июля поутру мне надлежит прибыть к отправке. 3 июля у меня был последний экзамен, и я поинтересовался, нельзя ли приступить к несению несколько позднее. Ловец рекрутов твердо вывел альтернативу: либо 7 июля я начинаю службу под Москвой, либо осенью уезжаю долбить мерзлоту на Камчатку. Мерзлодолб из меня никакой, – и я кивнул, понурясь. «Исчислите все общество… от двадцати лет и выше… всех годных для войны…» (Числ., 26:2). Мне было двадцать два, но воевать не хотелось.
В ночь с 6 на 7 июля все дееспособные родственники собрались у нас на проводы, которые удались хотя бы потому, что рано утром мне вслед облегченно кивали лицами из открытых окон почти все невыспавшиеся соседи. По набережной Канавки, ведущей от Садового кольца к кинотеатру «Ударник», напротив которого и был военкомат, бодрящаяся толпа квалифицированно похмеленной родни сопроводила меня. Миленькая первокурсница, желавшая считать себя невестой, рыдала, обливаясь слезьми, на груди у моей мамы, сомневавшейся по поводу ее не(из)вестного статуса, но сердечно утешавшей. Аскетические ужасности трехдневной отсидки на Угрешской, куда сгоняли отары призывной баранты, свелись на нет тем, что там меня поджидал одногруппник и приятель Мишка Орловский, знавший, зараза такая, о предстоящем нашем однополчанстве, но ничего заранее не разгласивший. К нам прибился Игорек, поблескивавший академической натасканностью аспирант-экономист, скоропостижно женившийся за неделю до призыва. «Зачем, Игорь?» – периодически вопрошали мы, недоуменно ставя брови торчком, поглядев на свадебные фото, где родственники жениха лицами выражали скорбь членов Политбюро о безвременно ушедшем тов. А. Я. Пельше, а невестина родня скалилась довольством почище Нельсона Рокфеллера, прочитавшего годовой финансовый отчет. «Так уж вышло», – застенчиво жмурясь, ответствовал Игорек, на что мы с Мишкой ржали, что не вышло, а вошло.
Часть приняла нас технично, как, бывало, принимал мяч в штрафной Герд Мюллер, и точным пасом переправила в учебку, где били баклуши, бутылки и друг друга штук двадцать сержантов, страдающих отсутствием свежепризванного материала. Два десятка девятнадцатилетних пэтэушников из Курска и Тамбова на троих двадцатидвухлетних московских студентов – это вроде поездки русских князей в Золотую Орду, где на них клали доски, садились рядком и пировали ладком, услаждая хана славословиями, возлияниями и воскурениями. Первая же во главе с сержантами утренняя пробежка внушила им, что они сядут, если мы помрем, а шансы были, и они отстали, отдрессировав нас за неделю только подавать команду «Смирно!», когда кто-то из них входил к нам в курилку. Еще месяц мы служили по хозяйству, а первым моим выполненным боевым заданием был тщательный отмыв скульптуры В. И. Ленина, без кепки и протянутой руки, но в порыве, от разносортного птичьего дерьма, которого на ней было больше, чем на морских береговых скалах. Площадь вымытых мною лично полов превысила площадь Большого Васюганского болота примерно вдвое.
