Владимир Шаров - Воскрешение Лазаря
Когда Кротов кончил рассказывать, она была рада и, ставя точку, сказала, что она и отец за все очень ему благодарны. Однако точка не получилась. Кротову просто была нужна передышка, то, о чем пока шла речь, было предисловием, теперь пришло время главного, ради чего, собственно говоря, он и приехал. Они тогда были уже не вдвоем. С ней вместе слушала Кротова ее двоюродная сестра, а полчаса назад подъехал и школьный приятель.
Между тем Кротов допил очередную чашку и, словно сговорившись с сестрой, начал объяснять, что у них в лагере хоронили не так, как на других зонах. Общих работ не было, леса вокруг море, и у них построили специальный цех, где делали гробы. Бóльшая часть шла в Инту, прочие шахтерские поселки, но и собственных зэков хоронили по-человечески. Сестра, когда он это сказал, посмотрела на нее чуть ли не с ненавистью, да и сама Ирина чувствовала себя дрянью. Хотя в чем она была виновата? Повторила, что сказал прокурор.
А Кротов продолжал рассказывать. В лагере была специальная похоронная команда. И вот гроб выносили за пределы зоны и несли примерно километр в сторону леса. Кладбище располагалось прямо на опушке – и красиво, и земля посуше. Главное же, повторил Кротов, что хоронили за пределами зоны. Здесь, на опушке рыли могилу, обычно неглубокую, ниже двух метров везде была вода, потом, опустив гроб, чуть присыпали его землей, а дальше похоронная команда вынимала принесенные с собой лучины, зажигала их. И, как охрана ни ругалась и ни материлась, как ни лаяли собаки, пока лучины, будто свечи, не догорали, зэки стояли вокруг и молились за упокой новопреставленной души, которой при жизни сполна досталось всяческих мук. Отпевали, конечно, по возможности ближе к православному канону, но всех равно. Никому и в голову не приходило смотреть, кто в гробу: поляк, еврей или не верующий ни в кого, кроме Ленина, коммунист. Каждый успел настрадаться. Только отпев покойного, могилу засыпали окончательно.
Словно решив отрезать Ирине последний путь к отступлению, Кротов добавил, что на опушке и в других отношениях кладбище было самым настоящим. Дело даже не в гробах: над могилой усопших они втыкали в землю колышек с небольшой фанерной табличкой, где были написаны фамилия, имя, отчество зэка, который здесь похоронен, – но уже без статьи, без срока и номера – и даты его жизни.
Сестра теперь смотрела на нее почти не отрываясь, и Ирина уже знала, что сейчас и Кротов станет уговаривать ее ехать в Инангу разыскивать могилу отца. Почему-то она не сомневалась, что так будет, хотя зачем ему это надо, не понимала.Конечно, сестре можно было сказать, что раз кладбище за пределами зоны, значит, отец больше не заключенный. То есть отговорка у нее была, вдобавок и школьный приятель поддержал, заметил, что там ведь летом болото, а зимой лед и сумасшедшие ветры, от колышков с табличками, которые они просто втыкали в землю, за двадцать лет наверняка ничего не осталось. Сколько ни ищи, никого не найдешь. Довод был разумен, Кротов замолчал, не стал возражать, и они заговорили о другом, о Старой Ладоге, о его нынешней работе. Целый час он с увлечением рассказывал о Доме культуры, о хоре, которым руководил. Но и Ладога оказалась передышкой; Иринин приятель ушел – вот-вот должно было закрыться метро, а денег на такси у него не было. Сестра, жившая рядом, тоже собиралась. Впрочем, сестра ей была не помощница. Получалось, что Ирина против Кротова скоро опять будет одна.
Сначала, оставшись вдвоем, они продолжали говорить о его работе, дальше – об ее, и Ирина немного успокоилась. Только позже сообразила, что спешить ему было некуда. Не то чтобы Кротов с ней играл, но и форсировать ничего не хотел. Лишь поутру, она и не заметила, он снова заговорил о лагере, сказал, что Ирина должна, вернее, не должна, а обязана поехать в Инангу, разыскать могилу отца и перевезти его прах в Россию. В сущности, она давно знала, что он к этому вернется и что Кротов сильнее – как он скажет, так и будет, поэтому лишь вяло повторила слова приятеля насчет ветра и выломанных колышков, да от себя добавила, что, ища отца, они потревожат прах многих людей, по-другому не выйдет, а ведь все имеют право на покой. Но от последнего Кротов отмахнулся, сказал, что Серегин похоронен прямо у корней огромной старой ели, рядом других больших деревьев нет, и неважно, есть колышек или его повалило – в любом случае могилу Ирининого отца они найдут без труда.
«Я уже говорила, – рассказывала Ирина, – что он был сильнее, и пусть это предприятие казалось мне безумием, понимала, что поеду в Инангу, буду с ним на пару раскапывать одну могилу за другой, пока он однажды не скажет, что именно это мой отец. Как мы за две тысячи километров повезем его прах в Москву, я даже спрашивать не хотела – боялась. В общем, родилась я бабой, бабой и умру. Ведь дело не в том, что я сразу поддалась человеку, которого видела первый раз в жизни, бросилась, виляя хвостом, исполнять команду, интересно, и что я при этом думала. Прежде я не могла взять в толк, зачем ему нужно, чтобы мы ехали в Инангу, а тут вдруг решила, что, едва мы окажемся в поезде, он мне объявит, что отец, когда умирал, сказал, что если ему, Кротову, повезет и он выйдет на свободу, пускай разыщет его дочь и на ней женится. Такова его последняя воля.
Что я отвечу, если отец и вправду говорил, что он хочет, чтобы его внуки были кротовскими детьми. Кротов – самый преданный, самый верный ученик, и вот он будет рад, если их духовная связь была дополнена связью кровной. Ничего близкого отцу никогда бы и в голову не пришло; слова эти, конечно, были ему знакомы, но выстраивать их подобным образом он бы не стал ни при каких обстоятельствах.
А я продолжала и продолжала придумывать, что именно он Кротову сказал, и снова про завещание и что, в свою очередь, я, когда Кротов мне его сообщит, отвечу. Не исполнить последней воли отца я не могла, – говорила Ирина, – но и представить, что лягу с Кротовым в постель, тоже не могла. Даже не знаю, почему: внешне, пожалуй, он был вполне симпатичный.
В Инангу, – рассказывала Ирина, – мы поехали ровно через два месяца. Кротов оказался весьма деловым человеком, я его недооценивала. Во-первых, он разыскал в Инте адрес лагерного охранника и, заранее списавшись, нанял его нас сопровождать. Оплата – частично деньгами, частично водкой: в день одна бутылка. Тот же охранник взялся найти железнодорожника с ручной дрезиной, на ней можно было доехать до лагеря и вернуться обратно: других дорог там не было. В общем, в Кротове был не только напор – что можно было сделать, не выезжая из Старой Ладоги, он сделал. Билеты на поезд брала я, – продолжала Ирина, – соответственно, число помню точно – пятое августа. Деньги у меня тогда были, и я взяла места в купе, чем Кротов остался недоволен, заявил, что плацкарты было бы достаточно, купе – никому не нужная роскошь. Наверное, и вправду ненужная, если учесть, куда и зачем мы ехали. Сейчас я думаю, что, раз взяла дорогие билеты, выходит, ждала, что предложат руку и сердце, а в купе, согласитесь, антураж более подходящий. Но с женитьбой, слава Богу, обошлось; ехали мы почти двое суток, времени и возможностей у него было достаточно – треть пути были в купе вдвоем, без соседей, но он на брачную тему и не заговаривал. Я успокоилась, поняла, что дура – и это надолго.
В Инте на вокзале нас встретил завербованный охранник – грязный, оборванный человек; вдобавок вдребезги пьяный, просто лыка не вязал. Когда взялся за мой чемодан, его повело – если бы не Кротов, свалился с платформы. Тут я и очнулась, поняла, что мы затеяли, а главное, это безумие никому не нужно, меньше всего – отцу. Наверное, мне тогда не следовало уходить с вокзала, дождаться первого поезда на Москву и ехать обратно. Но из-за брачных подозрений я перед Кротовым чувствовала вину и снова дала себя уговорить, пошла в гостиницу. Решила, что там вполне безопасно. Завтра утром скажу, что ни при каких условиях никуда не еду – что они со мной сделают? Кротов с охранником довели меня до гостиницы „Воркута“, благо она была здесь же, на привокзальной площади, и ушли, им еще надо было встретиться с железнодорожником, окончательно договориться и осмотреть дрезину.
Я боялась, что в «Воркуте» нет мест или есть, но лишь для командировочных, однако хватило десятки в паспорте, нашлась койка в пустом двухместном номере на третьем этаже. Даже не понадобилось платить за него целиком. Поднявшись в номер, я приняла душ, для порядка подкрасилась, но вещи разбирать не стала, зачем, если завтра уезжаю. На первом этаже гостиницы был ресторан, я там чего-то съела, купила местные газеты и пошла к себе. Сначала читала, потом задремала и проснулась уже ночью от стука в дверь. Открыла, вижу – Кротов. Причем, явно пьян, конечно, меньше охранника, но тоже хорошо.
Объясняться с мужиком, когда он набрался, глупо, мне, однако, было не до политеса, я хотела одного – поставить точки над i. Едва он вошел, сел, сразу же заявила, что в Инангу не поеду, наоборот, завтра возвращаюсь в Москву. И тут, ничего не говоря, он вдруг становится передо мной на колени и начинает плакать. Это было так неожиданно, что я решила, что Кротов издевается. Он стоял, плакал, а потом все так же на коленях стал ко мне подползать. Больше не молчал, наоборот, скороговоркой, комкая слова, упрашивал не уезжать, не отказываться, и раз мы здесь, в Инте, раз добрались сюда, добить дело. „Ведь тут ваш отец, – повторял он, – тут, рядом, и мы должны, обязаны, пусть мертвого, но освободить его!“
