Виктор Ерофеев - Акимуды
В Иране ночь. Первоначально ты испытываешь чувство предельного одиночества, движешься в умственной тесноте, все кажется чужим и зловещим. Тебе скорее не страшно, но жутко, ты не видишь подобных тебе, погашены все понятные тебе ориентиры. Постепенно к тебе начинают тянуться чьи-то руки, вокруг тебя образуются тени, они разглядывают тебя с боязнью и любопытством. Любопытство растет. И ты растешь в своих глазах. Ты начинаешь чувствовать себя Андре Мальро или Бернардом Шоу, которые в 1930-е годы посетили Советский Союз… Вдруг – яркий свет: ты видишь себя идущим по солнечной стороне шумной тегеранской улицы. Ты дышишь разряженным воздухом плоскогорья, ты чувствуешь вокруг себя живых здоровых людей, спорт здесь в фаворе, баскетбол, футбол, крутятся колеса велосипедов и мопедов с приставной крышкой от солнца над головой водителя, везут по городу самовары, словно их похитили из русских народных сказок. Машины несутся, как стадо механических баранов, не соблюдая никаких правил, дорожным полицейским нет до них дела. Они – показушники в черных очках, косящие под голливудских актеров. Но тебя не оставляет ощущение обмана. Повсюду на тебя смотрят двойные портреты, сжимающие, по закону диктатуры, смерть и жизнь в одном кулаке. Но если Сталин, политическая рифма к Ленину, когда-то владел у нас жизнью и смертью, то апостолы Ирана хотят владеть и жизнью после смерти. Половина страны вольно или невольно обманывает себя, вторая – чувствует себя обманутой. Так что же делать со своими впечатлениями? Вместе с Шоу славословить Советский Союз во время голодомора? Или превратиться в Андре Жида? Тот обеспокоенно спрашивал высоких советских собеседников о правах гомосексуалистов в СССР; вернувшись в Париж, написал враждебную книгу.
Перед тем как попасть в Иран, тебя хватают за руки, оставшиеся в живых друзья кричат:
– Что ты делаешь! Остановись! Не езжай туда! Тебе устроют провокацию! Они же большевики! Посадят в тюрьму! Будут пытать! На тебя будут сыпаться американские бомбы. Завтра там начнется война!
Тебя предупреждают:
– Не смей! Они засовывают заключенным бутылки в задний проход!
– А у нас не засовывают?
– Ты поощряешь тиранию!
По тебе наносится мощный словесный удар. Тебе кто-нибудь обязательно скажет: лететь в Тегеран не этично! Это не comme il faut!
Но если для писателя жизнь – зверинец, то почему мне надо ходить только в сторону кроликов?
Ты попадаешь в измерение жизни, искаженное страхом и злобой. Ты летишь в Тегеран с перекошенным лицом. Уже с бутылкой в заднем проходе. Ты уже слышишь над собой рев израильских бомбардировщиков. Ты падаешь на сухую землю полупустыни. На губах запретный вкус иранского урана.
Страх нагнетается. Тем более что все шатко-валко: тебя приглашают в Иран, но приглашения не высылают, мейлы оттуда идут медленно, словно обычной почтой с Луны. Кто виновен: Восток или диктатура?
Три дня до поездки. Ни визы, ни уверенности в себе. Я пытаюсь дозвониться до Зейнаб – моей переводчицы. Эта сорокалетняя женщина – мой связной. За пару лет до нашей Мертвой войны в Московском Доме книги она наткнулась на мою книгу. Прочла и решила перевести на фарси. В Иране нет международного авторского права. Там могут переводить или не переводить все, что ни захотят. Два года она «жила со мной». Я об этом не знал. Не знал, что ее муж ревновал ко мне. Не знал, что она дочь бывшего министра внутренних дел. Ничего не знал. Только после того, как она перевела книгу, до меня докатился ее первый мейл. Согласен ли я на публикацию книги в Иране? Дружеский шаг. Могла бы и не спрашивать. Да! Я согласен! Она задала мне несколько вопросов по тексту. Я вежливо ответил на них. Но это еще не все! Книга должна пройти цензуру в Министерстве культуры и исламского образования. Дальше молчание. Дальше – прошла! Но не без потерь. Выбросили «эротику» и «фривольные пассажи». Диктатура – это когда человека все время ставят перед выбором. Можно послать, а можно согласиться. Но диктатура сжирает и согласившихся. В кратком послесловии для иранского читателя, вынесенном на заднюю обложку, я не скрывал своего отношения к режиму:
Человеческие испытания в репрессивном режиме, типа советского, страшны своей нравственной неопределенностью. Каждый шаг – это новый вызов свободе выбора, погружение в вязкие глубины тайны жизни. Мучения писателя при деспотизме – отличная тема. Я странным извращенным образом благодарен моей стране за то, что она меня не любила. Я родился бунтарем – писатель должен быть бунтарем, – но где пределы бунта, ненависти, самосохранения?
Прошло время – Зейнаб прилетает в Москву, с двумя экземлярами книги. Здравствуйте! А вы не хотите приехать в Иран? – Я? Ну конечно хочу!
Ну, вот и закружилось. Из Ирана мне задают вопросы: являюсь ли я врагом религии и Бога? состою ли я в радикальной сионистской организации? Я замолчал. На вопросы не ответил…
Спешу воспеть мою переводчицу, но боюсь, что окажу ей медвежью услугу.
– Я хочу быть свободной, но жить по-ирански, – объявляет она мне в Тегеране.
– Что это значит?
– Соблюдать уважение к старшим, есть нашу еду.
В Иране она признается мне, что ходила на демонстрации против фальсификации выборов тайком от мужа, обманывала его, говоря, что идет на занятие в университет, а сама шла на улицу и вместе с друзьями выкрикивала лозунги, и, хотя было страшно, домой приходила веселой. Муж замечал в жене непонятную дозу адреналина и подозрительно выспрашивал. Он, лидер небольшой независимой партии, представленной в парламенте, умолял ее держаться осторожно. Она ходила на демонстрации, как на дискотеку, пока не начали стрелять. Рядом с ней убило студента.
– Представляешь, он лежит в большой луже крови…
Оппозицию разогнали, часть посадили, другие уехали, третьи спряталась по домам, как ее отец.
Зейнаб окружает себя молодыми друзьями. Диктатура рождает крепкие дружбы! За столом в тегеранском кафе мнения молодых раскололись. Али, он работает режиссером на государственном радио, уверен, что оптимизм уместен. Через тридцать лет страна будет свободной. Его друг – скептик: высокие цены на нефть продлят жизнь режима до бесконечности.
– Через тридцать лет иранские девушки снимут платки? – спрашиваю я.
– А зачем? – удивляются молодые люди.
Они не хотят эмигрировать. Али: здесь друзья. Другой: здесь такие девушки! – Какие? – С перцем! – Сладким или острым? – Острым! Острым!
Молодая фотохудожница Неда, острый перец и наша спутница в поездке по Ирану, хохочет…
Пусто. Ни одного туриста. Люля-кебабы прекрасны, но однообразны. Великие мечети Эсфахана восхитительно однообразны… Шираз – город кальянов. Мавзолей Хафеза. Лунная ночь. Пахнет цветами. Пальмы и кипарисы. Прозрачный мрамор могильной плиты. Здесь принято гадать по книгам Хафеза. Гадаем. Я раскрыл наугад. О любви к вину и о лицемерии. Сошлось! Зяблик открыла на странице, где описывалось в подробностях наше первое с ней свидание…
В гостиницу возвращаемся глубокой ночью. Такси нет – как в Москве. Машем машинам. Не останавливаются. Вдруг тормозит малолитражка. Открывается передняя дверь. Из нее вылетает кальян с горячими углями. Пожилая женщина машет рукой. Она усаживает Неду себе на колени. Мы втроем – сзади. За рулем – молодой парень. Мы не можем найти гостиницу. Но разговор увлекает всех. Мать шофера жалуется на сына: он – дурак! Боится встречаться с девушками! А ему пора жениться! Все смеются. Мать шофера просит Неду выйти замуж за робкого мальчика… Все рыдают от хохота. Мальчик – тоже. В машине возникает чувство: Иран – большая шумная семья.
Я путешествую по стране секретной полиции и относительно свободного рынка, политических заключенных и остатков академического плюрализма, лицемерия и памяти о потерянной свободе. Перейдет ли режим к массовому террору или отступит?
Мои собеседники, которых я бы назвал поляками Востока из-за их патриотизма, горделивого арийского сознания и подчеркнутого уважения к женщинам, долго жили надеждой на реформы. Но со времени уличных расстрелов – главный вопрос дня:
– Как найти себя в этой ситуации?
Закрыты многие газеты, культурные центры, культурологические штудии. Умеренные оппозиционеры во всем винят демонстрантов, радикалы считают правителей отступниками от «истинного ислама». Иран похож на Советский Союз, но не времен Брежнева, а НЭПа. Еще не прошел Великий Террор 1937 года; еще все по-настоящему не испугались. В моде политические анекдоты, как когда-то у нас в России. Но на свой 1937 год у Ирана не хватит сил.
– Людей толкают в потребительство, – объясняют мне молодые люди в кафе под платанами, – растет количество западных магазинов, лишь бы мы не лезли в политику.
– Нынешний режим нужен для будущего, чтобы люди поняли, чего они хотят, – говорит Али. – И захотели бы свободы!
Но все мрачнеют, когда речь заходит об Израиле. Его считают креатурой Англии, созданной для дестабилизации Ближнего и Среднего Востока. Говорить положительно об Израиле – опасно. На любой намек, что они похожи на арабов, отвечают гневно. Оппозиция тоже не прочь иметь ядерное оружие – для укрепления страны. Почему Пакистан или Израиль обладают бомбой, а мы нет? Ядерное оружие скорее объединяет страну, чем разъединяет.
