Дмитрий Раскин - Хроника Рая
Знание, лучше сказать, гипотеза – внезапная, яркая – ничего не несет, не разрешает ничего здесь, но делает мизерными все его обретения, всё, что до… И оно вот дороже ему покоя и счастья… Это, пришедшее только что и уже мучительное, муторное знание, сомневающееся на собственный счет… Он вот так, теперь независим от света – это не выигрыш, не приз… Знание это не может, да и не собиралось обосновывать, предположим, любовь… но любовь и тоска, и забота… И они не полны вне этого знания.
Лоттер чувствовал – этому листку, что он пишет сейчас, нужно время. Время пройдет, тогда и определится, будет ли это заключением или же завязью… Заключением, завязью философского текста или же стиха, верлибра… Время придет, и какие-то мысли текста, ему будет стыдно за них, быть может. Стыдно за саму эту «минуту счастья», за эту его внезапную полноту вы-сво-бо-жде-ния в мысль, из-под тяжести мысли, что так долго не шла, не давалась из-под маяты занудного небытия.
Эта его минута свободы от наносного, случайного, главного (о ней мечтал Лехтман и его с Прокофьевым заразил). Искупленье судьбы и бытия?! Сейчас это не столь уж нужно ему-Лоттеру, даже если это и так.Прокофьеву не продлили контракт. Факультет, как положено, в срок вручил извещение. И собственно, всё. «А вот и изгнание из Рая», – кисло улыбнулся Прокофьев.
Уже по пути к Ломбертцу (придется отвлечь его от размышлений о любовнике Кристины, но он же здесь не обманутый муж, в конце-то концов!) Лоттер понял: в их раскладах, пасьянсах получилось так, что он – Лоттер, уже не нужен в совете, то есть это не значит, что его хотели б убрать, но он может быть, а может не быть – им стало все равно теперь, почему-то. Почему? Он не узнает. Точно так же, как он не узнал, почему был нужен. Да и какая разница! Он тогда согласился, не зная правил. Казалось, его цель делала его выше ситуации, тем более, что он не собирался быть в «команде», и сама «команда» прекрасно знала это. Вот на этой иллюзии превосходства он и попался. А ведь на самом деле они не меняли правила игры по ходу. Просто игра закончилась, потеряла смысл для них почему-то. То есть что получается, они честны перед ним?! Они не обманули, просто у них какая-то другая игра теперь. Если б дело вела Кристина? То же самое. Но она, конечно же, предупредила бы об окончании игры. А они нет. И не по умыслу, забыли просто. Он, конечно, из совета выйдет, как ни комично это будет теперь. Может, они и рассчитывали, что он останется, дабы не быть смешным? Вряд ли, просто они действительно забыли о нем. Так вот, он из совета выйдет, наплевав на самолюбие. Перешагнет через привычку быть правым. Как ни смешно, но это будет едва ли не самый решительный его поступок за жизнь…м-м… да.
Прокофьева надо будет попробовать устроить в мегаполисе, в «долине», в какой-нибудь колледж (у Лоттера в двух местах были кое-какие связи). Или же здесь, «на горе», в библиотеке? Пусть, конечно, значительно меньше оклад, но зато покой. Когда он последний раз общался с кем-нибудь из библиотечного руководства? Можно еще и в архив, но Прокофьеву придется заниматься не своим делом и опять же за мизерное жалование. Лоттер что-нибудь придумает, словом. Остается еще лицей. Только Лоттер не мог представить Прокофьева в лицее. Он же не выдержит, чтобы не посмеяться над тамошней субординацией. Нужно думать, в общем, что-нибудь, в конце концов, получится. Не может не получиться. Не может же быть, чтобы всё и осталось так. Ясно только одно: прежней прокофьевской жизни уже не будет....\ Из дневника Тины \
Мы знаем точно, что умрем. Иногда принимаем это за доказательство, что мы живы. Тогда как нет ни жизни, ни смерти. Только наше недоуменное вопрошание посередине… Если бы это действительно было посередине сна.
Лехтман. Это пережитое им… Это внезапное высвобождение Бытия, Ничто, Бога… (Высвобождение того, что свободно, само есть источник любой свободы). Он сейчас понял так.
И набирают скорость вещи во Вселенной…
Эта последняя не-вы-сво-бо-жда-емость
сути Бытия
и смысла Страдания…
Промозглая ночь осени растекается по
оспянóму лицу асфальта.
Пятна мазута, солярки преломляют свет фонарей
по спектру
радуги тускловатой. Пространство
состоит из одних лишь углов
бесчисленных острых. Ветер
ищет створку, ставню, раму,
отставшую жесть пространства,
дабы
раскачивать
всё не найдет.
Прутья, ветки как
доказательство ненадобности листьев. Вещь
указует на
занудность, прямолинейность
всякой мысли о вещи. Вес
всего, что имеет хоть сколько-то веса,
помножен на темень
и исключает вообще движенье…
Только лишь по мерцанью огней вдалеке, на трассе
вспоминаешь про звезды.
По столбцам и шашечкам окон,
скорее всего, про счастье.
По удлиненности донельз я пейзажа
про то, что отсутствие
человека в пейзаже добавляет больше,
чем вся полнота хода жизни, течения времени и тэ дэ,
не отменяя тени.
Небо бросило было несколько пригоршней
дождя,
его крупных зерен
тебе в лицо,
но отвлеклось. Снова мелкая морось. С утра не хватило
ума взять зонтик, понадеясь на плащ. Пересекаешь трассу,
пустую, впрочем,
желтый глаз семафора уставился так,
будто взаправду
глядит в никуда.
Ты не взбаламутил материи воздуха,
не добился эха,
не сократил расстоянья
от А до B. Если и есть
сейчас вот сухое что – это как раз твой мозг
и мысли вполне под стать:
истина, вечность ли, смысл – всё достояние дня,
не более.
В эту ночь обрести свободу?!
Суть постичь Мироздания?
Но понимаешь сам.
И деваться, собственно, некуда.
Твой предел не Ничто
(ты, дружок, себе сильно льстишь).
не Ничто и Бытие —
мысль о них
И ты не прорыв высветляющий к …
в усилии неимоверном и безнадежном заведомо,
даже если ты этот прорыв.
Ты – паденье обратно.
От потолка отскочивший мячик,
отскакивающий.
Это надо признать.
А так, чтобы вдребезги, в брызги, в кровь,
почему-то тебе не дано.
Ты живой, но привкус саднящий остался.
В общем, наверно, смешно.
Ты теряешь .
Всё, к чему не пробился.
Всё, что не выхватил за краешек даже,
они обрели .
Вот такая механика,
ладно.
Лишь бы только была.
Дебют твоих полуботинок оказался не слишком.
К утру просохнут,
скорее всего. Почему-то в башку не лезет
даже праздная мысль о себе, хотя пейзаж располагает
к осмысленью прожи/ той жизни.
Будто душа в самом деле знает,
пусть не то, что ее оправдало б,
то, что выше, важней оправдания …
Ты всегда относился к времени без
особого трепета, хотя признавал все его права,
что позволяло тебе рассуждать
о мужестве пред его лицом.
Комизм сей привычной позы,
в общем-то, сам замечал и вот всё же…
Ты вдруг обнаружил, что ночь
не нуждается более в звуке.
Даже ветер – как будто и не было. Но
это не тишина —
нет полноты покоя, хоть какой расслабленности,
только сжатые желваки пейзажа.
Этот дар одиночества.
Всё остальное?
напротив, есть вычитание,
опять же вот, из тебя.
Твоя тяга, может быть, страсть
к абсолюту,
к его невозможности.
У Ничто домогаешься Смысла,
может, еще у Безмолвия.
Эти твои попытки
испытать на излом метафизику —
всё это не очень чистó по корню,
не искупает тебя,
но оборачивается
глотком воздуха,
теплом женщины,
благоговением перед
жизнью-и-смертью,
равнодушием к смерти,
чудным вкусом мороженого в летний полдень,
то есть тем, что есть вообще-то и так,
но если держится ни на чем,
получается безысходнее и взаправду.
И Бытие и Ничто чего-то так никогда и не смогут.
Ты влезаешь в их свары, вникаешь в их счеты,
Воображая себя отважным первопроходцем истины.
Ужас. Абсурд. Безликость.
Непонятно, неважно чьи.
А вот и не вырваться,
Не выкрутиться из-под.
Не перевести дыхания.
Мир, вывихнутый в …
То ли в суть , то ли в это от-сутствие сути ,
в пользу света,
наверное…
О, эти ритмы бытия.
И ритмы, и Свет, и Хаос.
Только, кажется, будто бы ночь отменяет —
она просто изнанка,
принявшая себя самоё за лицо.
Сколько-то есть надежды.
Еще больше привычки.
Всегдашняя доза страдания по пустякам,
хоть какая свобода
от себя самого,
Но навряд-ли от собственных
истин ли, смыслов и проч. – твой примерный
портрет. И не то, чтобы страх,
просто знаешь, не выдержать
жизни. Много, чего не выдержать
из вещей, что попроще,
чем бессмысленность смерти.
В последнее время и занят
по преимуществу тем, что латаешь в стареющем теле
очередную течь.
Но еще не попробовал горя.
