Алексей Никитин - Victory Park
Сумасшедших ночей ждали и в этом сезоне, но что-то разладилось в парке, привычный порядок вещей сменился новым, пока не очень понятным. Никто не знал, какой станет жизнь на границе Комсомольского и Очеретов, но сходились на том, что перемены начались после убийства Вили и слишком явно совпали с исчезновением Алабамы. Все, кто был тогда парке, да и те, кто не был, ярко описывали трогательную сцену прощания прежнего хозяина с подчиненной ему фарцой, а потом сокрушенно замолкали, забивая косяки: какой все-таки был мужик. Торпеда – не то, совсем не то. Не будет в парке прежней жизни без Алабамы.
Все понимали, что теперь станет иначе, но никто не сомневался, что продолжение последует. Чтобы жизнь здесь пресеклась, надо вырубить парк, засыпать озеро, залить все асфальтом и открыть автостоянку. Однажды из этого ничего не вышло, значит, и дальше не предвидится, а раз так, то лучше ли, хуже ли, но праздник продолжается.
Как-то ранним вечером, еще засветло, Пеликан заметил Багилу, спешившего домой через парк. Они не виделись с начала лета. Иван не появлялся в парке весь сентябрь, и это казалось странным, но лишь до тех пор, пока по Комсомольскому массиву не прошел слух о смерти старого. Пеликан несколько раз собирался зайти к Ивану и сам же себя останавливал, откладывая разговор до более удобного случая, а неожиданная встреча в парке – это и был удобный случай.
– Да хреново мои дела, – ответил Иван на ритуальный вопрос Пеликана. – Уеду я, наверное, отсюда.
– Ты что? – не поверил Пеликан. – Из Очеретов? Что за ерунда?
– Да вообще с Украины уеду. Извини меня, тут все закрутилось так, что совсем не было времени с тобой поговорить.
– Что закрутилось?
– Падовец, следак из нашего РОВД, вцепился в горло, как бульдог. На ровном месте, вообще без повода, придолбался, как к столбу. Может быть, он на старого взъелся по старой памяти и теперь мстит, а может… Я не знаю. Но, кстати, он и под тебя начинает рыть…
– О чем ты говоришь? – не мог понять Пеликан.
– Помнишь убийство Вили? Зарезал его будто бы Коля, что само по себе смешно. Коля боялся Вильку, ты же знаешь. Но он дурак безответный, какой с него спрос? А вот направили Колю будто бы мы с тобой – ты все организовал, а я контролировал по твоему поручению.
– Слушай, но это же бред. Такие вещи доказывать нужно. Как он собирается?.. Так всякий может придумать что угодно.
– Он странно ведет все дело, Пеликан. Я ничего не понимаю, но эти допросы выматывают страшно. Сил совсем не остается, хочется тихо сдохнуть где-нибудь в темном углу. А еще он говорит, ты прикинь, будто через меня Бородавка что-то там поставлял Алабаме… Бородавку ОБХСС взял в начале лета. Ну взял и взял. При чем тут Падовец? При чем тут я?
– Может, тебе с адвокатом поговорить?
– Надо бы, – согласился Багила, и Пеликан тут же понял, что ни с каким адвокатом говорить Иван не станет. – Но лучше уехать. Отец зовет к себе, он уверен, что его друзья в прокуратуре все мгновенно погасят. Ты не говори пока никому, я еще не решил окончательно. Но если этот мрак не рассосется, то у меня просто выхода другого не будет.
Пеликан проводил Ивана до Покровской церкви, а когда вернулся в парк, Ирка встретила его недовольной гримасой. Недовольной и вопросительной. Багила не любил Ирку, Ирка не любила Багилу, жизнь была непроста и запутанна.
– У него дед умер и еще куча неприятностей, – объяснил Пеликан.
– Да я ничего, – пожала плечами Ирка. – Я только хотела спросить…
Но тут, не дав ей договорить, из густых вечерних сумерек тихо возник Калаш.
– Здорово, граждане наркоманы и алкоголики, – пожал он Пеликану руку и чуть приобнял Ирку. – Дайте пыхнуть ветерану.
– С этим не к нам, Калаш, ты же знаешь, – ответил Пеликан, удивившись, с каких пор Калаша интересует дурь. – Тебе к Белкину или к Гоцику…
– Да знаю я, к кому, знаю. Это проверка, Пеликан. Человек с косяком для борьбы потерян, я считаю.
– Ладно тебе, – засмеялся Пеликан. – Октябрьскую революцию сделали на кокаине. А косяк – главное оружие твоих братьев, леваков Парижа и Гринвич-Виллиджа. Не будет косяка, не будет на Западе и левого движения.
– Взгляд упрощенный и ошибочный, к тому же, они мне если и братья, то очень троюродные. А вот революцию ты не трогай. Ее настоящие бойцы делали, не то что мы с тобой. Ты, кстати, о нашем разговоре не забыл?
– Азот будет, я договорился. Два литра. Сам он копейки стоит, нам нальют бесплатно, но дюар дорогой, поэтому надо вернуть, и обязательно в рабочем состоянии. Вернешь?
– Не сразу. Дней через десять, например. Устроит?
– Я уточню, но думаю, да. Если не подведем ребят, то они потом смогут еще понемногу сливать. Познакомлю тебя, будешь сам с ними договариваться.
– Отлично, отлично! На когда стрелу забиваем?
– Через два дня. Устроит тебя?
– Хорошо. Встречаемся, как в прошлый раз. В березовой роще, – и Калаш, не прощаясь, тихо исчез.
– Со мной не поговорил даже, – обиделась Ирка.
– Поговорите, когда отнесем ему азот. Я заметил, он это дело любит, хотя оратор из него никакой.
– Калаш не болтун, но если обещает, то делает, – Ирка тут же вступилась за паркового робингуда. – И разве важно, какой он оратор? Он боец, это всем известно.
– Боец, я же не спорю. Ему бы стать боевым генералом, прямым, честным воякой, отцом солдатам, слугой царю-батюшке. Не знаю, как у них распределена власть, но если Калаш у них и главная интеллектуальная сила, и лидер, а мне кажется, все обстоит именно так, то будущее ребят печально.
– Ты хочешь сказать, что Калаш дурак? – Иркин взгляд вспыхнул злым черным пламенем.
– Да нет же. Он не дурак хотя бы потому, что способен задавать вопросы, от которых вся страна отважно прячется под толстым теплым одеялом. Мы – гигантский медвежий угол. Все хотят спать, никто не желает шевелиться. Так не может продолжаться вечно, однажды кто-то сдернет одеяло. Это случится рано или поздно, через двадцать лет, через тридцать, оптимисты говорят – через сто. Никто не знает, когда, но все понимают, что однажды одеяло исчезнет. Всем станет стыдно, холодно и неуютно. Всем, кроме Калаша, потому что он будет к этому готов. Он уже готов, у него есть отряд, а даже небольшой отряд в дни смуты способен взорвать ситуацию и взять власть, которая, как пишут классики и подтверждает история, в такие дни валяется на городской мостовой. Так уже было много раз, в том числе и в семнадцатом.
– Что же тогда не так?
– У него нет новых мыслей. Он честный парень с пустыми ленинскими лозунгами в башке. Его идеал – матросы Балтфлота на улицах Петрограда. Калаш ничего о них не знает, но дело не в этом – нельзя просто копировать чужой опыт, даже если он тебе кажется удачным. И тем более если он таким не был.
– Но ты ему помогаешь, достаешь азот. Зачем?
– Должно же происходить хоть что-то. Я не верю, что азот ему пригодится, скоро он сам это поймет. Не верю я и в то, что Калаш добьется хоть какого-нибудь результата. Но среди моих знакомых он единственный, кто шевелится. Остальные просто существуют – озабоченные насекомые.
– А ты?
– И я, – честно ответил Пеликан, еще не зная, что девушки в семнадцать лет такой честности предпочтут любую сказку, лишь бы она была яркой и героической.
Два дня спустя они отнесли Калашу небольшой дюар с азотом, а еще через неделю Пеликан отправился в военкомат за повесткой. Ирка пошла с ним.
Через плац военкомата, огороженный сеткой высокого металлического забора, рассекая его по диагонали, тянулась длинная очередь призывников. Голова очереди утыкалась в желтый канцелярский стол, на котором лежали две папки и аккуратная стопка учетных книг в грубых картонных обложках. За столом сидел плешивый отставник в рубахе цвета хаки, кое-как удерживавшей его тяжелый безразмерный живот.
Начинался октябрь, метеорологи усердно и убедительно обещали холодный фронт, сопутствующие ему дожди, шквальный порывистый ветер и резкое снижение температуры, но погода упрямо, изо всех сил держалась солнечная. Заканчивались последние теплые дни тихой и сонной осени.
Плац был залит солнцем. Очередь жизнерадостно и беззлобно ржала над взмокшим от жары и напряжения толстяком, который то и дело путался в повестках, гроссбухах, растерянно матерился и от этого потел еще сильнее. Вместе со всеми над ним смеялся и Пеликан. Только Ирка печально стояла рядом, молчала, держала Пеликана за руку, не отпускала его, но вдруг расплакалась и быстро ушла к выходу. В тени рябины, возле забора, она нашла скамейку и села, повернувшись спиной к военкомату, не желая больше видеть ни очередь из глупых хохочущих мальчишек, ни плац, ни весь этот неестественно солнечный день.
Очередь двигалась быстро, и вскоре Пеликан уже мог слышать, о чем толстяк говорит с призывниками.
– Студент? – спрашивал он, отбирая повестку. – Какой курс?
Первокурсники получали повестку на расчет без разговоров. Парень, стоявший в очереди перед Пеликаном, уже перешел на второй.
