Анатолий Маев - Генетик
– Странно… – произнес он, разглядывая исписанную необычным образом тетрадь: буквы располагались вверх тормашками, слова шли справа налево и, ко всему прочему, поднимались снизу вверх. – Почерк-то мой, но я никогда ничего подобного не писал.
Это было чистой правдой: Во-первых, Еврухерий Николаевич Макрицын действительно после окончания школы никогда и ни в каких целях не использовал ученические тетради. Привычка держать таковую на тумбочке возле кровати принадлежала Тамаре Ивановне: иногда она просыпалась среди ночи, чтобы по свежей памяти отразить интересный сон. В силу того, что последние несколько недель ночной покой женщины был не по годам крепок, белые в полоску страницы оставались чистыми. Ну а во-вторых, ясновидящий если что и писал, то уж точно не столь замысловатым образом.
«Коренной москвич» отложил рукопись в сторону и направился в ванную, где несколько минут продержал голову под струей холодной воды. Боль от ушибов слегка притупилась. Еврухерий осторожно вытер волосы полотенцем, после чего поставил на плиту чайник. Тарелка с оставшимися в ней блинами одиноко стояла на журнальном столике. Рядом без признаков особой любви со стороны владельца валялись пожилые брюки с лавсаном и мятая, несвежая рубашка. Медленно, по причине плохого самочувствия, Макрицын оделся и присел на оказавшийся поблизости стул. Он все еще пребывал под впечатлением утреннего кошмара, пытаясь понять, что же случилось. После недолгих раздумий версия о покушении отпала окончательно, а других мало-мальски правдоподобных объяснений произошедшего не возникло.
Завтракать совершенно не хотелось – аппетит отсутствовал. Выпив один за другим два стакана крепкого чая, Еврухерий вернулся к тетради. Он вертел ее в руках до тех пор, пока не заметил, что напечатанные на задней обложке афоризмы известных людей оказались перевернутыми. Тогда и записи предстали в нормальном виде. «Коренной москвич» порадовался тому, что одной загадкой стало меньше, и углубился в чтение. Периодически отрывая глаза от таинственных строк, он ненадолго задумывался и вновь возвращался к тексту.
После того как все двадцать четыре страницы были прочитаны, Макрицын, невзирая на ранний час, позвонил Ганьскому и попросил разрешения нанести ему визит. Но перед тем как выйти из дома, он решительно вырвал из тетради и уничтожил несколько листов, начинавшихся заголовком «Кемберлихин и Шнейдерман».
* * *– А я грешным делом подумал, не случилось ли что с тобой, – сказал ученый, встречая гостя. И, сопровождая в гостиную, добавил: – Я через пару дней улетаю в Англию: пригласили лекции прочитать. Готовлюсь к поездке. Между прочим, несколько раз звонил тебе, но ты все где-то пропадаешь. А что это с тобой? Похоже, накануне ты лбом стену пробивал.
Вопрос Ганьского остался без ответа.
Присутствие в квартире Залпа и Кемберлихина оказалось для Еврухерия неожиданным. Со словами «На, взгляни» ясновидящий передал Аполлону тетрадь.
Едва прочитав половину страницы, Ганьский обратился к Макрицину:
– Ты совсем ничего не можешь сказать по поводу рукописи?
«Коренной москвич» ответил без промедления:
– Совсем ничего. Проснулся утром и на кровати нашел. Дома один был.
– Почерк твой?
– Мой, – уверенно подтвердил ясновидящий.
Аполлон Юрьевич закрыл глаза и круговыми движениями слегка растер виски, после чего встал и прошелся по комнате.
– Друг мой! Едва открыв тетрадь, я обнаружил поразительные вещи. Определенно могу сказать, что писал ты справа налево – это отчетливо видно по наклону и соединениям букв. А раз так, то получается, что еще и снизу вверх. Самое же удивительное и невероятное заключается в том, что все это указывает на поразительный факт: буквы ты писал перевернутыми. Как тебе удалось? Тем более каллиграфическим почерком? Зачем? Настоящая загадка!
Кемберлихин с Залпом подошли к Ганьскому посмотреть на текст.
– Неправдоподобно! – под впечатлением увиденного произнес Федор Федорович.
Аполлон Юрьевич снова приступил к чтению. По мере того как он углублялся в содержание, лицо его становилось все более напряженным. Он несколько раз глубоко вздохнул, нервно перебирая пальцами, закурил сигару. Ученый вгрызался в текст, многократно возвращаясь к уже прочитанным отрывкам.
– Это невероятно! Не-ве-ро-ят-но! – повторял Ганьский, изучив рукопись и пристально глядя в глаза Еврухерию. – В той части, что касается меня, – абсолютная правда! Пойдем…
Они подошли к книжному шкафу.
– До сегодняшнего утра здесь лежали мои дневники.
Ученый указал рукой в сторону пустых полок, на которых не успевшие покрыться пылью прямоугольные пятна четко указывали места, где хранились отчеты о научных работах за многие годы. Затем Аполлон Юрьевич подвел Еврухерия к небольшой плетеной мусорной корзине и произнес одно слово: «Смотри». Ясновидящий увидел осколки какой-то посуды. Ганьский пояснил, что это и есть разбитая чашка Петри, после чего достал из мусора два небольших пузырька, на одном из которых было написано «преципитант», а на другом «рН до корректировки».
– Постарайся хоть что-нибудь вспомнить! – попросил он.
– Странный ты, – с легким недоумением молвил Макрицын. – Я же сразу сказал: проснулся и на кровати нашел тетрадь, а откуда она – не знаю.
– Ты кому-нибудь показывал ее или говорил о ней? – плохо скрывая тревогу, поинтересовался ученый.
Вопрос обидел ясновидящего.
– Ты что, Аполлон, меня за идиота считаешь?
Ганьский немного успокоился и дружелюбно произнес:
– Да, действительно, иногда у меня слово впереди разума бежит. Извини, виноват, не хотел тебя обидеть.
– Ладно, я не сержусь. Ты мне только скажи: про тебя там правда, что ли?
– К моему величайшему сожалению, Еврухерий, да.
– Получается, Марина шпионила за тобой? – вздохнул ясновидящий.
Ганьский опустил голову и задумался.
– Именно так, сколь ни горько это признавать, – тихо ответил ученый. – Я чувствовал последние пять-шесть лет что-то неладное и… ругал себя за излишнюю подозрительность. Если бы не моя привычка держать наиболее важные результаты исследований в голове, в Москве появился бы нобелевский лауреат в лице господина Зайцевского.
Кемберлихин и поэт оставались безучастными свидетелями разговора, пока Аполлон Юрьевич не обратился к Александру:
– Уверен, что для тебя тут много чего интересного найдется. Ознакомься.
Залп, листая страницы, изредка усмехался и высказывался вслух:
– Никогда о подобном племени не слышал. Занимательно. Подозреваю, что людишки тамошние на клюкве разбогатели… С определением любви категорически не согласен… Женщину никогда и ни при каких обстоятельствах не ударю – здесь явный перебор…
– Друг мой, никто из нас не застрахован от состояния аффекта, – прокомментировал Ганьский.
– «А что материально вы можете дать ей? Надо у мужа спросить – как муж решит, так и будет», – процитировал Залп навязчивую фразу и передал тетрадь Аполлону Юрьевичу.
– Какие впечатления, уважаемый? – обратился к нему Ганьский.
– Полный бред! Галлюцинации, спроецированные на бумагу!
– Я пойду, – неожиданно сообщил Макрицын.
Но хозяин квартиры попросил его остаться. Затем попросил у Залпа разрешения еще раз ознакомиться с той частью записей, которые касаются его, и получил согласие.
– Напрасно ты назвал это бредом, – закончив читать, обратился к поэту Аполлон Юрьевич. – Уверяю, тебе есть смысл заучить все наизусть, чтобы попытаться избежать описанной трагедии. А что произойдет именно трагедия, у меня не вызывает ни малейших сомнений! Ты говоришь – галлюцинации? Не согласен. Поверь мне на слово – я слишком хорошо знаю Еврухерия и его необычные способности. И если говорю, что предсказанные им события, тебя касающиеся, более чем правдоподобны, так оно и есть.
– Останемся каждый при своем мнении, – ответил Залп. – Мне надо идти, завтра загляну после обеда.
Оставшись втроем, Ганьский в присутствии Кемберлихина стал пытать ясновидящего вопросами, рассчитывая получить хотя бы минимальную информацию по поводу рукописи, но ни к чему, кроме как к раздражению со стороны Еврухерия, его усилия не привели. Тот твердил одно и то же:
– Ничего не помню. Проснулся утром с петлей из простыни на шее. Вся голова в шишках. Тетрадь лежала на кровати. Ночью я спал. Один – Тамара Ивановна в Харькове.
Собравшись уходить, Макрицын взял рукопись, перегнул пополам и сунул в задний карман брюк.
Ганьский мгновенно изменился в лице.
– Одну секунду, Еврухерий!
Макрицын остановился.
– У меня к тебе одна маленькая просьба, – плохо скрывая волнение, произнес ученый.
– Слушаю, – сразу откликнулся ясновидящий.
– Премного благодарен, – прозвучало в ответ. – Я всегда ценил тебя за доброту и готовность пойти навстречу. Оставь мне, пожалуйста, тетрадь на пару дней. Сведения, касающиеся меня, представляются мне чрезвычайно важными и, несомненно, подлежат более глубокому изучению и осмыслению, для чего необходим открытый первоисточник перед глазами.
