Ася Михеева - Где светло (сборник)
На следующий день Тхика начал бредить. Шу молча лежал рядом, пытаясь рассудить, насколько быстро могут обернуться солдаты. В самый жаркий час бык обошел телегу, сильно толкнув ее, и убрел в направлении дальней рощицы. Тхика стонал и бормотал себе под нос. Глаза его закатились – в щелки меж ресницами виднелись только белки. Шу долго смотрел товарищу в лицо, потом сморщился и начал ощупывать доски клетушки.
Достаточно острый сучок он отыскал совсем в ногах – пришлось скорчиться, придавливая ноги обеспамятевшего товарища. Тхика забормотал громче.
Первые капли с запястья Шу облизал сам – до Тхики еще распрямляться, а просто капать жаль. Он аккуратно держал разорванную руку над пересохшим ртом товарища и поддавливал, едва кровь останавливалась. Тхика глотал, не открывая глаз.
Когда начало темнеть, он пришел в себя и некоторое время молчал, недоуменно причмокивая.
– Ты как? – спросил его Шу.
– Да не могу понять, губу прокусил, что ли… Во рту привкус, а нигде не больно.
Шу подумал, что объясняться было бы слишком утомительно. У него кружилась голова.
Когда стемнело, вернулись охранники с парой низеньких упряжных лошадей. По тому, как солдаты ругались, отойдя в сторону рощицы, узники поняли, что бык все-таки издох.
Утром один из солдат наклонился над ящиком и протянул бурдюк.
Тхика жадно глотал – два, три… пять глотков, потом осторожно протянул бурдюк Шу.
– Что у тебя с рукой?
Шу не отвечал, пока не напился. В бурдюке оставалось немного воды, он вернул его Тхике.
– О сучок оцарапался.
– А если бы охрана не нашла бы тягла так быстро? – спросил старший узник, бережно допив последние капли.
Шу поморщился.
– Я не столько о тебе думал, – сказал он поразмыслив, – сколько о себе. Если бы ты умер, то довольно скоро начал бы дурно пахнуть. А я очень не люблю вони.
После какого-то поворота Тхика вдруг грустно засмеялся.
– Что случилось? – спросил Шу.
– Ты действительно спас мне жизнь. В городе, который за левым поворотом, меня никто не знает. А здесь живет моя мать.
– Ну.. – Шу помялся, – значит, я все-таки не зря прожил – хоть в конце пригодился.
Тхика внимательно посмотрел на товарища.
– Иногда мне кажется, что не тебе у меня надо учиться, наоборот. Я-то боддхи… А ты словно пробуешь каждый раз – так ли, и решаешь сам. Вовсе не по привычке, как любой из нас.
– А боддхи – что такое?
– Это народ. Был народ, точнее. Сейчас несколько семей осталось, – Тхика помялся и добавил, – наверное, осталось. Считались мудрецами. На самом деле просто очень старый народ – хочешь не хочешь, а ум накопился.
В городке их вытряхнули из ящика и небрежно привязали к столбу посреди площади.
Шу жадно разглядывал рынок, раскинувшийся вокруг них – женщин с корзинами на изящных коромыслах, важных мужей со стайками слуг, пестрые халаты, накидки с кистями, шлепающие по пыли ноги, белых долгорунных коз, смуглых запыленных ребятишек и громкоголосых нищих. Над деревьями, опоясывавшими рынок, вились бабочки. Тхика сидел, опустив голову.
– За тобой ведь придут? – тихо спросил Шу.
– Да, я видел пару знакомых лиц. Думаю, матери уже сообщили.
Она пришла наутро, еще до восхода солнца. Небо начало светлеть, и отливало той легкой предрассветной зеленью, которая без перехода затем сменяется розовым. Шу жалко было спать – всю ночь он слушал шепот парочек под прилавками и голоса птиц, наблюдал охоту кошки за длинноногой крысой. Старуху, медленно бредущую по крутому подъему к площади, в предутренних сумерках он разглядел издалека. Старая женщина спокойно подошла к столбу и, не мигая, смотрела на Шу.
– Тхика, проснись, – он дернул рукой, обмотанной общей веревкой.
– Ммм?
– Кажется, за тобой пришли.
Тхика поднял усталое лицо – казалось, он постарел за ночь на добрый десяток лет – и посмотрел на мать.
– Ана, – нежно сказал он.
Шу смотрел, как ночевавшие на стволах деревьев бабочки отогреваются и вспархивают одна за другой, пронизывая кроны навстречу полосам солнечного света.
Тхика говорил с матерью мягко, однако она возражала что-то, потом внимательно посмотрела на Шу и покачала головой.
Тхика настаивал.
Она наклонила голову, соглашаясь, и повернулась, чтобы уйти. На сморщенных щеках блеснули мокрые полоски.
– Почему она уходит? – испуганно спросил Шу.
– Она вернется к полудню, когда будут выкликать родичей.
– Какие странные законы, – подумал Шу вслух, – а если настоящие шпионы или разбойники придут, чтобы забрать своего человека, им отдадут? Или если кто-то просто пожалеет?
– Закон не может быть странным. Просто надо всегда задаваться вопросом, для чего он. Человек в империи должен быть чьим-то. Хотя бы нравиться кому-то. Ничьи государству не нужны – ими нельзя управлять. А уж разбойник ты, добрый ли гражданин – на человека, который чей-то, управа найдется.
Странный тон для человека, который готовится уйти – и оставить другого у этого столба – отметил про себя Шу. Хотя… взялся учить и учит.
– А почему нельзя забрать двоих?
– Одному отдают одного… А кроме меня, у матери никого нет.
Они, не сговариваясь, сменили тему. До полудня они успели обсудить схожесть и различия Империй, в которых выросли, и положение завоеванного народа, в котором каждый родился; идею единственной жизни и Бога-личности, вопрос существования посмертия и возможность реинкарнации в нечеловеческом теле.
В тот момент, когда к столбу подошел чиновник и принялся выкликать желающих признать родичами арестованных бродяг, Шу увидел в рыночной толпе фигуру матери Тхики.
Он улыбнулся товарищу и сказал:
– А жаль, что мы не успели поговорить про боддхи. Судя по тебе, вы замечательный народ.
Тхика опустил голову.
Его мать вышла и низко поклонилась чиновнику.
– Я хотела бы забрать своего сына, досточтимый.
Чиновник записал ее имя в книгу и махнул рукой солдатам. Мать Тхики подошла к Шу и похлопала его рукой по спине.
– Что? – в ужасе спросил Шу, – нет, вы ошиблись!
– Иди уже, – досадливо ответил Тхика. – хватило мне ее уговаривать.
Солдаты оторвали Шу от столба и выпихнули наружу. Зеваки смеялись, глядя на ошалевшего от везенья дурачка, который рвался к столбу из рук матери. Чиновник зачитал приговор, и Тхику начали привязывать к столбу стоя.
– Давай-ка встанем в другое место, – властно сказала старуха, – отсюда ему нас не видно. А ему будет легче, если он сможет видеть.
Шу, как ягненок, поплелся вслед, ведомый крепкой рукой, опутанной сетью жилок.
Тхика посмотрел на них и улыбнулся.
Казнь бродяг в великой империи носила не столько устрашительный, сколько упорядочивающий характер, поэтому смерть Тхики была быстрой.
По распоряжению чиновника лекарь убедился в том, что мучения казнимого окончены, солдаты взвалили тело на тележку и увезли. Мать Тхики молча кивнула и повернулась к Шу.
– Сейчас я куплю тебе грамоту паломника и положенные вещи. После этого тебя пропустят, когда ты будешь идти к границе. Ведь ты уже собирался домой?
– Да, – ответил Шу. – но как я теперь вас оставлю – одну?
– А ты думаешь, мне будет приятно на тебя смотреть? Нет. Стоило ли менять его жизнь на твою, чтобы из твоей жизни сделать его? Тоже нет. Сын мой почему-то решил, что тебе обязательно нужно пожить еще. Он у меня не глуп, стало быть, делай, что раньше собирался.
Старуха говорила негромко, но четко, ведя Шу все дальше от площади по горбатым переулкам чужого города.
– Но как вы согласились? – голос Шу сорвался.
– Неужели тело сына для меня дороже его просьбы? – отозвалась старуха, не поворачиваясь к плачущему спутнику, – то, что он мне сын – временно; то, что он сделал свой выбор – истинно. Народ наш закончился на нем, – быть может, и пора ему закончиться. Может быть, все тысячи лет нашей памяти – все ради этого поступка. Неужели я увижу в сыне только свое телесное продолжение и сберегу тело в упрек выбору?… Нет.
– Он был… последний? – Шу остановился и потянул старуху за руку.
– Да. Народ боддхи умер. Все народы умирают. Этот способ не хуже иного другого. Да и пора уже, пожалуй – ровесников боддхи остались лишь дравиды на юге да мин на востоке, – она наконец посмотрела на потрясенного Шу.
– Да, мальчик, ты выменян за недешевую цену. Придется тебе в этой жизни потрудиться.
– Но целый народ… целый мир…
– Дитя, есть только люди. А если у народа и есть душа, то, скорее всего, она тоже человеческая. Каждому настает его время – неужели ты пожелаешь своему народу пережить ровесников и жить среди новых единств смешным, старым обломком, цепляющимся за ветхие мослы? Человеку ведь не пожелал бы.
– Если жизнь продолжается, – сказал Шу, – тогда…
– Ты – это Я, говорили наши мудрецы. Стало быть, и Боддхи – это ты. В следующий твой раз… Или предыдущий.
