Ася Михеева - Где светло (сборник)
Анна закатила глаза (и за что мне это горе?) и вздохнула.
– Если бы девочка делала аборт, вы бы этого даже не узнали, честное слово! Она бы ушла домой еще в пятнадцать часов, вместе со всеми, мы палаты абортные в шестнадцать уже моем и кварцуем, там нет никого, вы понимаете? Она бы сейчас сидела дома и вы думали бы, что у нее месячные. Все. Класть ради этого в больницу нет никакой, я подчеркиваю, никакой необходимости. А к вашей девочке я бы рада была вас пропустить, но сейчас ходит ветрянка, а в отделении несколько палат беременных на сохранении, так что уж простите, это карантин, с этим строго. Дня два она пробудет на постельном режиме, если кровотечение не повторится – послезавтра придете и заберете ее домой. Никто не собирается мариновать тут ее без причины, вы уж поверьте.
Доводы Анны на даму подействовали, она слегка успокоилась и удалилась, бурча, что она, тем не менее, проверит все, что можно.
Анна поспешила на почти пропущенную пятиминутку. Бедная Аникушина. Надо ей будет выписку сфабриковать поподробнее, и заставить завотделением тоже подмахнуть. Такие мадамы очень уважают, когда много подписей и синяя печать. Хотя казалось бы, чего ради стараться? Ради залетной малолетки? Анна усмехнулась про себя, поняв, что своим выступлением Аникушина-старшая заставила ее переживать гораздо больше сочувствия к непутевой девице. Врать в таких случаях на белом глазу приходилось порой всякому врачу из отделения. Право совершеннолетних девиц на распоряжение собственным телом – вещь, которую слишком муторно растолковывать таким вот мамашам. Что делать, сказал А, говори Б – а иначе зачем вообще принимать без родителей?…
К шести часам в школу, напомнила себе Анна.
Новая учительница изрисовала красной ручкой пол-разворота в сабинином дневнике, как будто та как минимум сорвала пару уроков. Нет же – «возражала на классном часе, подрывала авторитет учителя». Что за авторитет такой, что от возражений подрывается? Анна вздохнула, подумав о том, что Юлечка Владимировна уже, наверное, отправилась готовиться в третий роддом, под крылышко к Анниной подруге и однокурснице Маше Багрицкой. До того Анна молоденькую учительницу приглядывала сама. Та вся извелась, что бросает деток в середине четвертого класса – но про аборт, слава Богу, даже не заикалась. Не все ж коту масленица – пара месяцев не прошло, как Юлечка Владимировна в декрете, а уже и двойка, и в школу вызывают. Ну ничего, Маша присмотрит не хуже, чем сама Анна. Тридцать лет бок о бок, а если бы пятый роддом не закрыли на капитальный ремонт, так и еще бы вместе поработали… Увидеться бы надо. Подгадать чтобы обе не дежурные.
Последние дети, пыхтя, переобувались на первом этаже. Учительница еще не спускалась. Дверь класса была заперта, но в полутемный коридор из щелки пробивался свет. Анна постучала.
Негромкое бурчание изнутри прервалось, послышались шаги, из открывшейся двери на Анну брызнул яркий свет. Она поморщилась, пытаясь разобрать что-нибудь, кроме силуэта. Невысокая, кудрявая. По фигуре судя – лет сорок; широкоплечая, кряжистая тетка.
Учительница громко сглотнула. «Где же я ее видела?» подумала Анна.
– Что с Ксюшей? – спросила учительница, и вдруг Анна сообразила. Это же Аникушина-старшая.
– Я по поводу Сабины, – успокоительно ответила Анна, – у Ксюши ничего нового не случилось.
– Ах, вот оно что… – протянула Аникушина, оглядела Анну заново, с ног до головы, и потянула дверь на себя, – тогда подождите в коридоре.
Анна осталась стоять перед дверью. Ну ничего себе! В голову не шла ни одна дельная мысль. Наконец Анна поняла, что ее беспокоит даже больше, чем желание немедленно перевести внучку в другую школу. Силуэт Аникушиной напомнил ей… кого-то. Не Аникушину. И хоть силуэт был тот же, видела она его… иначе.
Снизу.
Дарья Мокиевна стояла босиком в горячей деревенской пыли, а Матрена перед ней – в блестящих нагуталиненных сапогах. На Дарье Мокиевне был белый досиня платок, аккуратно подвязанный так, чтобы ни одной волосинки не выбилось, а Матрена закрутила букли, куда там Любови Орловой.
Аня держалась за спиной у Дарьи Мокиевны, крепко держа чистую полотняную сумку с повитушьим обиходом. За Матрениной спиной стоял городской партиец, Котя Завозин, и улыбался.
– Поворачивай-ка отсюда, – ласково сказала Матрена, – Нам доктора пришлют. Уже едет, настоящий, городской доктор. Через два часа тут будет. Иди домой, Дарья.
– Что ли я против доктора? – холодно отвечала Дарья Мокиевна, – а и два часа поблюсти надо.
– Иди домой уже, я тебе русским языком говорю! Нечего весь Тогучин перед людями позорить, доктор приедет, а тут знахарка со своим тряпьем да сеном поганым. Иди, иди, шептунья, прошло твое время. Наше время будет!
Матрена, начав говорить спокойно, к концу речи распалилась настолько, что стала брызгать слюной.
Дарья Аникиевна вытащила из кармана фартука платочек, утерла щеку.
– Ох, Мотя, нельзя с тобой говорить. Как бабка твоя, прости Господи, кликушей была, так и ты кликуша, только покойница все у икон билась, а ты по партейной линии…
Матрена набрала в грудь воздуху и начала багроветь.
Городской перестал ухмыляться и равнодушно сообщил в воздух:
– Я бы на вашем месте таких сравнений не проводил. Матрена Ивановна вам не фанатичка какая-нибудь, а секретарь сельской партячейки.
– Ты мне еще будешь бабку вспоминать!!! – взорвалась Матрена, – бабка еще до войны перекинулась, а только у вас, сплетниц старых, память резиновая! Да мозги такие же! В Чулыме уже больницу построили, а мы все как чушки отсталые, по знахаркам бегаем. И все из-за таких, глаза твои бесстыжие, в гроб пора давно, а нет же, еще свою антинаучную линию гнешь, девчонку вон приучаешь. От заберем ее в интернат, неповадно будет! От таких как ты детей вообще охранять надо, ведьма!!
Дарья Мокиевна посмотрела на Котю так, что тот поежился.
– Ну, с Матрены-то что взять, с припадочной. Но ты-то городской, понимать должен. Что я испорчу, если за роженицей пригляжу до доктора? Вон, погляди… – она расстегнула ворот платья и вытянула бисерное ожерелье в несколько густо унизанных нитей, – видишь? Белая бусина – девочка, синяя – мальчик, а коли беда так черная бусина. Много ли черных видишь?
Городской присмотрелся внимательно.
– Так вы хотите сказать, что на вашей совести не меньше.. эээ… не меньше семи… восьми мертворожденных?
– А как ты хотел? По всякому выходит. А сколько живеньких, ты не считаешь?
– Знаете, Матрена Ивановна, – важно сказал Котя, – вы совершенно правы, что ограждаете роженицу от такой сомнительной помощи.
Из дома высунулся хозяин, Колька Романовский.
– Матрен, ну скоро уже приедут-то?
– Два часа сказали, – ответила та раздраженно, – ждите.
– Коль, – окликнула его Дарья Мокиевна, – меня к Насте не пускают.
Коля потупился.
– Дарья Мокиевна, да правда уж, пускай доктор примет. Что уж по старинке-то…
– Да ты вроде в партию собирался, да? – Дарья Мокиевна покачала головой, – партийным оно понятно лучше… А Матрена поди, грозит не принять, коли меня позовешь?
Коля совсем скуксился.
– Так уходить мне или зайти?
– Уходите, Дарья Мокиевна, – продребезжал Колька. В доме тихо застонала Настя, и он исчез.
– Отцово слово недешево, – спокойно сказала Дарья Мокиевна пустой двери и помолчала. Слегка сузила глаза, словно всматриваясь в темноту, и вдруг холодно, страшно улыбнулась, – пойдем, Анюта, домой.
Анна прислонилась к холодному подоконнику и потерла лоб. Да, точно… Приехавшая молоденькая врачиха немного помяла Настину девочку щипцами – не то, чтобы всерьез, но глазик набок повело. Колька напился и с друзьями искал бить Матрену, та пряталась в сене, а после со злости засадила Кольку в тюрьму за хулиганство. Точно-точно, через пару лет она уже в город перебралась, потому что народ сельский злопамятный и ходу дальше Матрене не стало.
Дверь в класс растворилась, выпустив полную даму с двумя большими пакетами чего-то мягкого.
– В следующий раз размерчик сразу поглядывайте, – проводила ее Аникушина и мотнула головой Анне, – а вы заходите, поговорим.
– Извините, пожалуйста, – сказала Анна, шагнув в класс, – может, я ошибаюсь, у вас родственников в Тогучине не было?
– Мать вроде там родилась, – удивленно и слегка испуганно ответила та, – но не жила никогда, в интернате выросла.
Да, похоже, Матренина внучка. Вот же ж корень злой, как ни кинь, а всегда кем-то командуют. Как бес им шепчет, в какую струю прыгать. Анна припомнила, что слышала еще в детстве про старую кликушу. Тоже была стервь та еще; бабки вспоминали, вместо попа у баб исповеди тщилась принимать. Не одну семью покалечила.
И вот снова встретились.
– Так. Это неважно. Так, – сказала Аникушина, – судя по всему, идеи, которые высказывает Мошкина – это последствия вашего воспитания?
