Вероника Капустина - Намотало
«Лёнька не то, чтобы процветал: наша специальность, это правда, сейчас нужная, но не из самых денежных. Я бы сказала, у него всё нормально. Ни с какой женой он не разводился. Слыхала, что были у них трудные времена, а у кого их не бывает? И потом, у них дети, а тут он, по-моему, человек железный. С Пашей, уж не знаю, где они там «посидели», разве что на заключении сделки между фирмами (кто же знал, что наш пострел везде поспел?), в разных концах комнаты. Лёня и со мной-то до сих пор разговаривает через губу, и никому из нас того собрания никогда не простит. Может, и правильно, не знаю, теперь просто некогда об этом думать. Киваешь при встрече и всё, а USA – страна маленькая, и кто ухитрился сохранить профессию, варятся в одном котле, так что иной раз и наткнёшься на старых знакомых где-нибудь в Колорадо, на конференции. Но Паше он бы даже не кивнул, это точно.»
Это точно. Может, и мне бы не кивнул. Мне тем более. В общем, у Лены получалось, что он замечательный, просто ослепительный, что можно проснуться от этого ночью и не заснуть больше, всё думать: «Как хорошо, что и меня не обошли жизнью, а то, как бы я могла о нём думать…», хотя ни одного из этих слов в Ленином письме не было. А что у человека иной раз так забавно приподнимаются крылья носа, когда он улыбается, что у него такие особенные по форме пальцы на руках, что он высокомерно запрокидывает голову – на самом деле просто задумывается, что он никогда больше вас не поцелует, что если бы можно было просто положить ему руку на грудь, и всё… то, когда ваше сердце опять примутся выжимать, как бельё, когда станут уж очень сильно выкручивать, можно ведь и заплакать. Это мужчинам ничего такого нельзя.
Живите долго
В середине августа, под вечер, тринадцатилетняя девочка вышла из блочного дома, где жила в двухкомнатной квартире с родителями и младшим братом, и медленно направилась к автобусной остановке на углу. Там она каждый вечер встречалась с подружкой, и они гуляли минут сорок с подружкиной собакой, довольно вредной, мелкой дворняжкой. Было уже часов девять, прохладно, только что прошел дождь. Навстречу девочке до остановки попались только двое – молодой человек и девушка, лет, наверное, двадцати, не старше. Не то чтобы влюбленные, а так, «он с ней ходит», может быть, чуть подвыпившие, но не сильно, и места для лиц у них, безусловно, имелись, но самих лиц девочка не запомнила. Тем более, что, поравнявшись с ней, оба опустили головы. Проходя мимо, она боковым зрением видела, как они согнулись пополам от хохота. Был такой беззвучный миг: молния уже сверкнула, а грома ещё нет, и ждёшь грома. Он грянул, и она не только услышала его ушами, но и почувствовала спиной, затылком и шеей. А после смеха был вздох облегчения и «Н-н-да-а!» или «Бывает, конечно, и хуже…», а, может быть, и другое что-то, фразы она почему-то не запомнила, хотя запомнить должна была.
Девочка была не то чтобы неуклюжая, но неуловимо нелепая, а для этого нужно совсем немного – скажем, быть чуть-чуть шире обычного, например, в области носа. Этот-то толстенький нос «с площадочкой», как ласково шутили родители, которых она за это ненавидела, в сочетании с вечно печальными серыми глазами, нелепо «подрезанными» снизу, будто она очень-очень устала или только что наплакалась до изнеможения, и создавал тот комический эффект, из-за которого всё так вышло.
Вообще-то, она думала о своём. В конце улицы, например, а зрение у девочки было очень хорошее, «всегда заплаканные» глаза не подводили, она только что видела мужскую фигуру в особенно белой на фоне вечера рубашке с закатанными рукавами, и этот человек с неразличимым лицом и в рубашке, какие буквально все носили, показался ей необыкновенно красивым. Особенно рукава. То, как они были закатаны – чуть ниже локтя, чуть-чуть ниже. Эта картинка в сочетании с просвистевшим мимо автомобилем, уже осенними запахами, начинающимся насморком, от которого становится легко в голове, обещала в будущем, например, когда-нибудь после школы и где-нибудь не здесь, невозможное счастье – то, собственно, ради чего она родилась. Ведь глупо же думать, что мы рождаемся, чтобы, отсидев две алгебры, одно черчение и одну историю Средних веков, потея, лезть по толстому пыльному канату в школьном спортзале. Нет, дудки, не для этого. Человек всё не уходил, подозрительно долго стоял, прямо на проезжей части, будто специально для того, чтобы его хорошо рассмотрели. И она даже вся как-то подалась вперед, вытянула на манер Нефертити шею к белым рукавам… Мужчина, в конце концов, всё-таки ушёл, оставив возможность думать о себе. И тут эти двое. И она вся – с этим своим носом, и будто заплаканная, а, может, и правда, откуда мы знаем, заплаканная, прямо так и бросилась им в глаза. Ну и вот результат.
Девочка тринадцати лет рассеянно сделала еще несколько шагов, потом повернулась на сто восемьдесят градусов, чем очень удивила подружку, которая уже шла ей навстречу со своей сварливой собачонкой, и, глядя вслед удалявшимся влюблённым или, ну, не знаю, вместеходящим что ли, про себя, не шевеля даже губами, чтобы мысль вышла чистая, без примесей, подумала: «Будьте вы прокляты!!! Я хочу, чтобы с вами случилось всё самое ужасное – я хочу… я хочу, чтобы вы умерли», и не испугалась ни капли, не пожалела об этой мысли, не одумалась тут же. «Да. Чтобы умерли, и очень скоро». Вот такая злобненькая девочка оказалась, а ещё полненькая, а ещё носик «с площадочкой». Подруга, увидев, какое у неё лицо, спросила: «Что ты?», но, получив в ответ «Ничего», тут же отстала, она давно привыкла к девочкиным странностям и перестала их замечать.
Ну-с, на следующий же день всё и разрешилось. Что-то её затошнило, замутило, и так невыносимо стало полоть клубнику на даче, и что её полоть, если ягоды теперь только на следующий год будут, и всё равно она не сможет есть их, она теперь никогда не захочет есть, потому что тошнит, потому что у неё сейчас лопнет живот, и надо снять скорее и дачную пёструю юбку на резинке, и вообще всё снять. Мама тут же съездила в ближайший посёлок в аптеку, и привезла два большущих рулона ваты. На несколько дней нос стал ещё шире, а глаза ещё уже, и комический эффект усилился. А потом она уже не успевала отслеживать странных изменений, которые начали происходить с её лицом и телом. То вдруг сильно припухнут веки, то в самый прохладный день на носу выступят отвратительные капли пота, то вскочит ячмень, а то ещё начнёт облезать кожа на ладонях, просто лоскутьями слезает, а под ней – розовая, новая, и уже в трещинках. Ещё труднее стало лазать по канату – ладони очень болели. Девочка больше не думала, красивая она или не красивая, смешная или нет, толстая или нет, ненавидит кого-нибудь или нет, она просто чувствовала, что её за что-то мучают, и когда давали отдохнуть денёк-другой, очень оживала и радовалась. Родители, которые давно перестали шутить насчет носа, с жалостью отмечали эти страшные какие-то в своей быстроте изменения – то вырастет за неделю чуть ли не на полголовы, то губы обветрятся без всякого ветра и станут похожи на два противно розовых леденца, то на виске, почему-то на виске, а не на носу, вскочит огромный прыщик, переходящий в фурункул, то на шее воспалится лимфоузел, поспешно нагноится, и – срочно резать! Ну и так далее. Тут еще собачка. Собаки, известно, детей не кусают, девочка к этому привыкла и не боялась, упустив из виду, что больше не является ребенком, а это многие люди и все собаки сразу чуют. И вот девочка приблизила свой нос к собачьему зернистому, как черная икра, носу, посмотрела в стеклянные глазки – и всё. Слава богу, обошлось без швов, но крови было много, это же нос. Вообще-то она и это тоже восприняла как часть обязательного курса пыток, который тогда проходила. Дети обычно убеждены, что они всё заслужили, это взрослые ноют: за что, за что.
Потом пришла весна, то есть, целый учебный год прожили. Писали контрольную по алгебре: шестой урок, парниковый эффект, резкий запах черемухи от огромного букета на учительском столе, восемь заданий, сделано пять, пошла сорок пятая минута. Хоть бы шестое доделать, это всё-таки тройка. Надо эту задачу решить, надо быстро про нее всё понять. Секунды утекают, ёрзать, ёрзать на стуле, как будто так скорее поймёшь, привстать чуть-чуть – снова сесть, мальчик с передней парты быстро оглядывается, шпионским шепотом спрашивает: «Какой у тебя детерминант?», – это мы ответить сможем, это мы уже посчитали, и мальчик нам, в общем, нравится, даже очень, секунды уходят, «сдавайте работы», ёрзать на стуле и плотнее сомкнуть ноги, уже почти понимая, что это сейчас почему-то важнее, чем решать задачу, но быстрее всё равно надо, сейчас всех погонят в коридор, придется вставать… Последнее, что отчетливо слышишь – ледяная реплика учительницы «Закончили и сдали листочки!». Вместо ответа, вместо столь необходимого мальчику детерминанта – долгий и тупой взгляд прямо перед собой: что глаза разрешается закрыть, никто же не объяснил! Невыносимо приятно. Приятно, но невыносимо. Задача не решена. Мальчик, удивленный и раздосадованный таким странным поведением (спрашивают – молчит!), подходит на перемене и говорит с чувством: «Дура ты! Я ещё сомневался». Звучит, как признание в любви. Но всё вместе – тоже из программы пыток – слишком, слишком приятно, мучительно приятно, больше не надо.
