Аркадий Макаров - Хочешь, я тебе Москву покажу?..
Мягко тронув моё плечо, в воду осторожно зашла и моя спутница с босоножками в руке. Поплескав ногами воду, она тут же вышла на берег, кинула босоножки и стала стягивать через голову платье:
– Искупаемся?
– А как? У меня и плавок-то нет!
– А ты думаешь на мне купальный костюм? – она спокойно сняла платье и положила рядом с босоножками. – Отвернись и не подсматривай!
А как не подсмотреть, когда её выпростанные груди с острыми сосками настолько прекрасны и упруги, что совсем не нуждались в бюстгальтере.
Не обращая на меня никакого внимания, она, легко перегнувшись пополам, стала стягивать узенькие трусики, скатывая их по ногам.
Да, такого мне видеть не приходилось!
Мои ровесницы обычно купались в широких из плотного сатина трусах и лифчиках, или, реже, в купальниках, закрывающих наглухо всё самое интересное. Да и плескались чаще отдельно, своим шумным кагалом.
Мальчишки купались больше нагишом, не обращая никакого внимания на свои более чем скромные достоинства, которые никоим образом не рассматривались местными красавицами по назначению.
Но здесь, в лесной глуши, был другой случай. Я уже вышел из подросткового возраста настолько, что обнажаться даже до своих «шикарных» семейных трусов считал невозможным и нелепым. Ведь рядом была девушка, нет, женщина из совсем другого мира, настолько изящная и красивая, что стоять рядом с ней в таком бесстыдном виде я никак не мог.
Вытянув над головой руки и грациозно потянувшись, она осторожно вошла в воду, перевернулась на спину и мягко закачалась на волне. Острые соски на обнажённых округлостях то скрывались, то показывались над водой как яркие спаренные поплавки. Всё её протяжённое тело теперь сладко отдавалось какой-то неизвестной мне чувственной неге, от которой становилось тревожно и страшно.
Медленно пошевеливая ногами, она словно зависла между землёй и небом, опрокинутым в настороженно тихую водную гладь.
Там, где сходились её ослепительно белые ноги, под сводом живота, в темнеющей бровке ещё путались блестящие воздушные бусинки, от которых я никак не мог оторвать мальчишеских глаз.
В зелёном окладе лесных опрокинутых в заводь деревьев и неба эта картина была настолько выразительна и зазывна, что, повинуясь то ли желанию, то ли рождённой этим желанием ярости, я бросился прямо в одежде туда, в самую сущность, чтобы растоптать, задушить, измять и сокрушить видение. Руки хватали, ловили, мяли, но в горстях оставалась только вода и пустота. Пустота и вода…
Не знаю, что тогда со мной приключилось, но всё было похоже на безумие. Теперь, уже на берегу смеялось и всхлипывало что-то враждебное, неуловимое, гибкое, яркое, от которого хотелось зажмуриться, быстрее уйти, убежать, скрыться за пологом лесной растительности.
Кое-как просунув в сапоги мокрые ноги, я, не оглядываясь, в одежде, с которой стекала бесчисленная вода, ринулся наверх, на свободу, на воздух, как будто в лощине не хватало воздуха, чтобы отдышаться и успокоиться.
«Стерва, стерва, стерва!» – бормотал я на ходу, уговаривая и оправдывая себя самого за взрывное действие обнажённой женской натуры: наверное, нельзя недоступное и запретное так просто и обыденно открывать незрелому возрасту.
Потрясение было великое.
Дядя Миша, увидев меня, только весело хмыкнул и отвернулся к своим деталям, которые промывал в бензине. Тёти Маши на улице не было, и я, забыв про ужин, быстро нырнул на сеновал. Там, под крышей, тепло и уютно. Отодвинув на горячей жести разные лесные ягоды, которые здесь сушились, я разложил мокрую одежду и, совершенно голый, завернувшись в простыню, неожиданно уснул.
Спал я долго, так долго, что мелькнувшую в чердачном проёме тень принял за большую ночную птицу и, отгоняя её, резко взмахнул руками.
– Тише, – сказала птица и прислонила палец к губам. – Это я! Чего ты?
Я ничего такого не предполагал, и спросонку, как был голый, так и вскочил, ещё весь в сновидениях и, не восходя к реальности.
– Это я! – повторила птица и начала обшаривать меня руками. – Ой! – встрепенулась птица, стараясь исклевать мои губы.
Но в сгустившихся потёмках это ей удалось не сразу. Но вот когда мои губы слились воедино с порывистым и влажным дыханием другого существа, я ощутил всем телом жгучую сладость первого девичьего поцелуя.
Только теперь я по-настоящему пришёл в себя и стал стыдливо натягивать на себя простынь.
– Не надо! Не надо! Дурашка маленький! Так лучше! Какой ты горячий! Совсем растерялся! Я сейчас! Я сейчас!
Подо мной оказалось что-то податливое, трепетное и порывистое, дышащее тяжело и со всхлипом.
Моим неосознанным действиям мешало всё подряд: и непроглядная темень, вдруг налипшая на глаза, и моя стыдливая незащищённость тела, и колючее жухлое сено в ногах, и движения мимо цели…
Всё! Короткая вспышка – и мириады звёзд, рухнувших на мою голову.
Тихий смешок вернул меня к жизни:
– Ты как?
Что – «как?», я так и не понял. Впопыхах нащупал одежду и вынырнул из чердачного проёма наружу в ночь.
Одежда была сухой и тёплой на ощупь.
Скатившись с лестницы на землю, быстро натянул трусы, брюки и запахнул на груди рубашку. Руки дрожали так, что не могли застегнуть пуговицу. Ощущение такое, словно зарезал кого.
Наверное, так чувствует себя убийца, покинувший жертву. Назад возврата уже не будет.
Зарезал. Зарезал. Зарезал. Зарезал – кого?..
Прохлада сгустившейся ночи медленно остужала меня. Стало нехорошо и стыдно за свою растерянность в столь деликатной области. Страшно захотелось курить. Нащупав в кармане махорку, я попытался свернуть цигарку, но только рассыпал табак между пальцами. Дрожь в руках никак не унималась.
Наконец я кое-как свернул козью ножку и закурил. В голове стучали молотками слова из какой-то песни: «Опять бью – мимо! Опять бью – мимо!»
«Ничего! Ничего…» – успокаивал я себя, присаживаясь на лавочку возле дома, ещё не понимая, что же со мной случилось в эту ночь? Но подспудно, откуда-то из глубины, поднималась неосознанная мужская гордость: я был с настоящей женщиной, не во сне, а вот так, наяву, и она ласкала меня везде, горячо и жадно.
– Не кури ты эту гадость! – Маргарита спокойным голосом, вроде ничего не случилось, вытащила из моих губ мужицкую самокрутку, рассыпая искры, бросила наземь и затоптала. – На вот, цивильных покури, мужичок колхозный! – рядом захрустел целлофан, и в моих губах оказалась душистая сигарета.
Надо бы обидеться за мужичка колхозного, но в данный момент ничего подходящего на язык не прилипло. В потёмках чиркнула спичка, осветив лицо обидчицы, и я потянулся прикурить от ночной бабочки. Сигарета оказалась с ментолом, такой дефицитной, что у нас в раймаге её не достанешь. Свою сигарету прикурила и «обидчица».
– На! Держи! – она протянула мне полную пачку. – Твои будут! А то смолишь, как кочегар.
О недавнем, неожиданном, и на мой мальчишеский взгляд преступном, она как будто забыла. Да и было ли что? Мне тоже стало казаться, что всё примнилось моему порочному сознанию и я было хотел об этом её спросить, но она, глубоко затянувшись сигаретой, опередила меня:
– Ты никому не рассказывай, как я тебя целовала! Маленький ты ещё! Глупый! Вот я тебя и пожалела…
От глубокой затяжки лицо её, выхваченное из ночи, стало отстранённым от всего, что нас окружало, и совсем непохожим на ту полдневную королеву Марго какой она мне тогда представилась. Лицо чужой незнакомой женщины, рельефное, лисье какое-то, и пугающее отстранённостью.
Стало не по себе, и я, чтобы самоутвердиться и спугнуть видение, сказал, никого не имея в виду, грязное короткое слово, которым обычно оценивают мужики противоположный пол.
Резкая пощёчина обожгла лицо, и быстрая тень метнулась к дому.
Я торопливо ухватил её за руку:
– Ты что?! Это я колено в темноте о скамейку разбил. Больно, ужас! – мне пришлось, ковыляя и пристанывая, потянуть её обратно за собой на скамейку. – Дяди Миши чего-то нет… – чтобы перебить неприятную паузу, с притворным беспокойством протянул я. – Может, в доме спит?
– А вот это не твоего ума дело! Он спит там, где надо!
Короткое пламя на мгновение осветило её лицо, и маленький уголёк заплясал в воздухе.
В те годы мои ровесницы, да и девушки постарше, к сигаретам никакого интереса не проявляли. Поэтому меня неприятно удивило, что моя королева Марго, ко всему прочему, ещё и беспрестанно курит.
– А у вас в Москве все студентки курят?
От моего нелепого вопроса девушка, которая «ко всему прочему» ещё и курит, коротко хохотнула:
– А у вас – нет?
– Не знаю! У нас в Бондарях ни одна баба не курит. Курила одна цыганка чубук, так мы её чубучихой прозвали.
– Ну, ты совсем не дурашка, как я думала сначала, а дурак настоящий! – она ткнула уголёк сигареты в жестяную консервную банку, служившую пепельницей и, ухватив мою кепку-восьмиклинку за козырёк, натянула мне на глаза – и пропала в темноте.
