Владимир Шеменев - Я ─ осёл, на котором Господин мой въехал в Иерусалим
– Бог и Создатель, и Творец, и Сведущий, и Судья, и Свидетель, и Истец. Он будет судить. Да будет великое имя Его!
– Благословен Он!!! – толпа завыла от восторга, наблюдая, как топят разбойников.
– Глупцы, не сказано ли у вас, что по труду и награда? И всякий утопивший да утоплен будет! – Лонгин крикнул нарочито громко по-еврейски, чтобы те, кто не знал латыни, могли проникнуться всей серьезностью последствий.
Но всё было напрасно. Религиозный экстаз уже охватил людей.
– Солдаты, вперед! – не глядя на римлян, Лонгин вскинул руку над головой, сжатую в кулак, и, выкинув пальцы, махнул в направлению толпы. Кавалеристы, сдвинув ряды так, что стремя одного касалось стремени другого, тронули лошадей шагом, постепенно переходя на мелкую рысь. Римляне, давя караванщиков, бесцеремонно раздвинули толпу, освободив проход. Когда сотник подбежал к ручью, только два разбойника из пятерых еще пускали пузыри. Со связанными за спиной руками злодеи лежали лицом в воде, причем ноги их были на берегу, а на спинах лежали массивные камни – так, что каждый мог сказать: «Не я его утопил, а камень».
Пока Лонгин наблюдал, как солдаты вытаскивают «утопленников», к ручью подлетел Рыжий Галл. Осадив разыгравшегося жеребца, крикнул: «Лови», – и швырнул командиру подобранный в ущелье шлем.
Хрясь!
Удар пришелся в бровь. Лонгин не видел брошенный ему шлем: расставил руки, но не поймал летящее к нему пятно.
– О Боги! – Руфус схватился за голову. Спрыгнув с лошади, подбежал к командиру, протягивая платок. – Клянусь Юпитером72, я не хотел.
– Глаза по ложке, не видят ни крошки… – взяв платок, сотник прижал им бровь, останавливая бегущую кровь.
– Прости меня. В пылу атаки я забыл, что ты можешь не увидеть его.
– Он не видел брошенный ему шлем… Он слепой… Слепой сотник, – передавали услышанное друг другу караванщики. – Слепой командует зрячими – что же тогда говорить о зрячих? Колдун, чародей, – шептали они и пятились от Лонгина.
Ужас охватил иудеев – и они опустились на колени, хотя их вера запрещала это делать – поклоняться идолам и язычникам.
Глава 3. Об ослах, козлах и прочих
Всякий дол да наполнится, и всякая гора и холм да понизятся, кривизны выпрямятся, и неровные пути сделаются гладкими; и узрит всякая плоть спасение Божие.
Евангелие от Луки, 3:5–6
Битые амфоры вместе с волосатой веревкой, которую я принял за злобное чудовище, давно слетели с моей спины и остались лежать где-то возле небольшого рва, отделявшего наш двор от соседского. Ров был неглубокий, не больше трех ладоней, так что перескочил я его даже не заметив. Пронесся мимо колодца под смех, свист и улюлюканье собравшихся там людей. Как я понял, скосив глаза и повернув в сторону пересмешников уши, – люди смеялись над двумя неудачникам, гнавшимися за мной.
– Лови осла! За хвост хватай, за хвост! Зачем он вам? – кричали они бегущим мимо них священникам.
И то верно, зачем я им? Вины за бой кувшинов я не чувствовал, но нужно было время, чтобы злость ушла из храмовников. Поэтому я и решил погонять их немного, превращая кипящую ярость в потоки пота. Бежал я не быстро: на умеренной скорости, так сказать, держа их на расстояние хвоста и нисколько не желая им смерти от одышки. Сделал пару кругов вокруг деревни и, осознав, что на хвосте у меня никого нет, остановился. Где я потерял преследователей и как давно они сошли с дистанции, меня не интересовало, главное – я был свободен и мог осмотреться.
«Странное дело, – думал я, – вроде, бегал по кругу, а оказался на дороге, ведущей в Иерусалим. Причем ровно посередине». Я стоял у подножия Масличной горы, склоны которой были сплошь покрыты оливковыми деревьями, и не мог понять, как я здесь очутился.
Мы, ослы, отличаемся тремя характерными чертами: хитры, трудолюбивы, а ещё у нас неплохо развито чувство интуиции, которую мы преподносим людям как упрямство. Ну сами посудите – зачем идти по мосту, если он может обвалиться? – и мы не идем. То, что он не обвалился сегодня, не факт, что он не обвалится завтра. Благодаря этим феноменальным способностям – чувствовать опасность – про нас стали говорить, что ослы тупые и ленивые.
Но сегодня интуиция меня подвела.
Вообще, честно скажу, просчитать поведение левита – задача не из легких: откуда я мог знать, что ему придет в голову навьючить на меня две амфоры, полных оливкового масла? Чужая ослиная голова – потемки, а в голове у людей вообще мрак: никогда не знаешь, что и когда человек выкинет.
Идти было некуда: в деревне меня ждали храмовники, а в городе я никого не знал. Поэтому я потоптался немного на месте и решил вернуться во двор горшечника. Авось не убьют. От этих мыслей мурашки пробежали вдоль позвоночника, от хвоста до кончиков ушей. Попасть даже к доброму живодеру не входило в мои планы – во всяком случае, в ближайшие пятьдесят лет. Я вздохнул и, повернувшись к городу задом, потопал к себе домой. Не прошел я и сотни шагов, как услышал протяжный ослиный крик: «Иаааа…».
– Хамарин, ты что здесь делаешь? – я узнал бы этот голос из тысячи голосов. Он мог принадлежать только моей мамочке. Моей дорогой, любимой маме, которая еще до рассвета ушла в город с хозяйкой. На самом деле её увели, держа под уздцы и нагрузив на спину два плетеных короба с еще теплыми, пахнущими обожжённой глиной горшками.
То, что я сотворил, было похоже на кульбит: зад взлетел и, словно рычаг, провернул мой круп на пол-оборота, благодаря чему я вновь увидел городскую стену, утыканную башнями, белую дорогу, петляющую под горой, каменный мост, сгорбившийся над шумящим потоком, и две фигуры, уныло бредущие в гору: человека и ослицы.
Моя любимая Атнат73, как я ласково называл ее. Час «Минхи» наступил, и они возвращались с рынка: усталые, но довольные. Улыбка расплылась по моей морде, и в тот же миг иссушенные пожухлые окрестности расцвели всеми цветами радуги, а жаворонки, мельтешащие высоко в небе, запели «ослиный марш».
– Инун таву74, – сказал я и затрусил им навстречу, оглашая окрестности радостными воплями: «Иа, иа, иа…»
На спине у мамы лежали, свесившись до самой земли, два мешка. Именно мешка, а не короба, с которыми она ушла утром. Значит, день удался и хозяйка продала всю посуду, сделанную ее мужем, и даже плетеные коробки. Женщину звали Сара, а её мужа – Симон. Симон-горшечник, как звал его я. И хотя все в округе называли его «гончар», лично мне не нравилось это слово? дюже оно не профессиональное, я бы сказал, не передающее суть ремесла.
Не успели мы встретиться, как рев Атнат вновь обрушился на меня.
– Я спрашиваю, что ты здесь делаешь – в восьми стадиях от дома и в восьми стадиях от городской стены?!
Я как-то оробел, не зная, что соврать…
– Гуляю.
– Ты гуляешь?! Не ври матери! Симон не отпустил бы тебя со двора, даже если бы ему заплатили за это.
– Я чего-то не знаю или вы скрываете от меня какую-то тайну? С чего это горшечнику так опекать меня? Я что, породистая лошадь, которую он выводит на скачки, или вол, которого он сдает в аренду? Я всего лишь ослик: маленький, серый и ушастый!
– Разве я не рассказывала тебе про сон, который видела хозяйка?
– Нет. А что за сон? Сон про меня? Какой я там – высокий, смелый, красивый? – она заинтриговала меня, и надо было потрудиться, чтобы унять мое любопытство.
– В тот день, когда ты появился на свет, Сара видела сон: будто к ним во двор человек завел маленького ослика, привязал к двери и, прежде чем уйти, произнес: «Позаботьтесь о нём, я скоро вернусь». «Это Ты, Господи?» – спросила хозяйка. «Ты сказала», – и он ушел, словно растворился.
– Ну и что? – я пожал лопатками. — Сон как сон, чего тут интересного?
– А то, что ты особенный, Хамарин.
– Я всегда чувствовал это.
Мы ткнулись носами. От ощущения особенности захотелось подпрыгнуть, что я и сделал.
– Веди себя прилично! – в одной фразе было столько укора, сколько я не слышал за всю свою жизнь. – Что скажет наша хозяйка, глядя на твои выкрутасы?
– Что она может сказать? Ты посмотри на неё: жара и дорога отняли последние силы. Хочешь, я довезу её до дома? Должен же я отблагодарить её за всё, что они с горшечником для нас делают.
– Спроси у нее сам.
– Эй, хозяйка, давай я тебя подвезу! – я кивнул головой, приглашая сесть на меня.
– Да что же вы так орете: «Иа, иа», – будто вас не кормили с утра, – в её голосе не было злости, только усталость от шума, который мы с мамой создали на дороге.
И то верно, чего это мы орём…
