И. Евстигней - Переводчик
МальАх был изменчивым и капризным и не прощал ошибок. Любое неверное движение он усиливал и извращал, доводя до абсурда. Но постепенно я учился говорить с ним на его языке, а вернее, на его многочисленных языках. Как мозг переводчика перестраивал свою структуру сознания под каждый новый язык, так и это оружие, меняя свою геометрию, начинало говорить на другом языке. То он был прямым и стремительным, как изящный китайский цзянь.[46] То слегка изгибался, как арабский саиф,[47] а иногда принимал классическую форму турецкого ятагана с двойным разнонаправленным изломом лезвия.[48] И совсем уж редко изгибался как эфиопский шотел, превращаясь в огромный серп.[49]
Отношение ко мне со стороны свистящих немного изменилось. По вечерам к нашей камере подходил Сессар или изредка другой дежурный охранник, открывал скрипучий амбарный замок и выводил меня на "прогулку". По узкому, круто уходящему вверх коридору я на четырёх конечностях, совсем как свистящий – а иначе там было попросту не пролезть – поднимался на куцую площадку на западном склоне горы, садился, оперевшись спиной о гладкую каменную стену, отполированную сотнями чужих спин, и смотрел на заход солнца. Если дежурил Сессар, обычно он присоединялся ко мне, и тогда мы сидели бок о бок, пока горы не погружались в густую червлёную мглу, разговаривая обо всём и ни о чём.
А закат был красив, красив до сладкой, тянущей боли в груди. Солнце медленно исчезало за ломаной линией горизонта, но его лучи ещё долго раскрашивали горы смелыми мазками щедрейшей палитры, создавая безумную симфонию цвета, от которой через несколько минут не оставалось и следа… красота ради красоты, созидание ради созидания… А мне… мне предстоит только одно – убийство ради убийства. Нет, ещё хуже – убийство на потеху публики…
А вот об этом тебе лучше не думать. Иначе тебе конец, в первом же бою. А ещё лучше вообще ни о чём не думать. Вообще ни о чём… С мыслями в голове не выжить в этом брошенном, забытом всеми богами мире. Что может быть смешнее – отправиться на поиски бога и оказаться в таком месте, где буквально всё кричит о том, что ЗДЕСЬ БОГА НЕТ. Здесь бога нет – едва ли не начертано исполинскими буквами поперёк безжизненностерильного неба, которое сотни лет не рассекали крылья птиц. Здесь бога нет – вопиёт отравленная, покрытая смертоносной радиоактивной пылью земля. Здесь бога нет – написано на лицах и телах людей-мутантов, полтысячи лет скрывающихся от невидимой смерти в глубоких подземельях… Или, может быть, я ошибаюсь? И бог есть именно здесь?
Здесь, на этой вымершей, пустынной земле, где люди прячутся под землю и не мешают ему наслаждаться видом своего детища? Ну, разумеется, если профессор Линг был прав, и этот" развратный юнец", охотно выполняющий чужие прихоти, действительно существует…
Иногда я вспоминал о Шахе. Интересно, где он сейчас, что с ним? Я очень надеялся на то, что его депортация из Имперских Штатов прошла более удачно, чем моя. А уж на родине… уж на родине Шах-то с его характером выкрутится непременно, я в этом не сомневался.
– Вс-с-ставай, Алес-с-сей, вс-с-ставай, – я проснулся оттого, что Сессар тряс меня за плечо и свистел прямо на ухо. – Тебе нуж-ж-жно готовис-с-ся, у тебя с-с-сегодня первый бой.
Кошмар в грёзах сменился кошмаром наяву. Последнее время меня стал преследовать один и тот же муторный сон, пугавший меня гораздо сильнее даже не омерзительностью своего содержания, сколько предельной чёткостью и неизменностью своих деталей… Мне всегда снилось одно и то же – сумрачное небо, задёрнутое свинцовым саваном туч, бурлящая толпа на берегу, изливающаяся злобными выкриками… и я сам, стоящий почему-то со связанными руками и ногами на краю высокого деревянного моста, уходящего массивными быками в мутный речной поток…
– …за что приговорён справедливым судом царя вавилонского Навуходоносора, правящего по воле и благоволению отца богов Бела-Мардука и всегда пекущегося о благополучии Вавилона, к смерти, – звучит за моей спиной густой трубный бас. – Приговор сей должен быть приведён в исполнение в семнадцатый день месяца архасамна, коему покровительствует великий Бела-Марлук[50], дабы очистить принадлежащую ему священную землю от живого воплощения зла.
Толпа взрывается воплями ненависти и восторга. Я хочу обернуться назад, посмотреть на странного глашатая, вещающего за моей спиной, но не успеваю. От мощного толчка в спину я теряю равновесие, пошатываюсь и лечу вниз. Перед моими глазами совсем близко мелькают красноватые кирпичные опоры моста, потом высоко вверху лоскут мышино-тревожного неба, и я погружаюсь в мутную воду. От холода спирает дыхание, её ледяные щупальца проворно обхватывают меня, проникают в моё тело, в мозг, в каждую клеточку моего я, жадно высасывая из меня мои мысли, моё тепло, мою любовь, мою жизнь…
– Я вас ненавижу… вас всех… ненавижу… Вы отняли у меня мою любовь… моё сердце… да будь проклят ваш бог… будьте прокляты вы… да никогда вам отныне не понимать, что такое любовь… никогда вам отныне не понимать друг друга…
Я молю, кричу, шепчу, плачу, а небо – тяжёлое от слёз, любимое, до боли родное – улетает от меня всё выше и выше…
– Вс-с-ставай, Алес-с-сей, вс-с-ставай!
Сегодня у меня первый бой… И все эти мучительные сны, все эти переливы тончайшего шёлка с третьим языковым слоем, все эти поиски странного бога с бегством через границы, всё это теперь ни к чему… ни к чему…
Немец был чересчур прямолинеен. Он почти не менял геометрию меча, бил прямо и жёстко, судорожно вцепившись в рукоять, так что в его руках меч был обыкновенной безжизненной палкой. Через пару минут после начала поединка я полностью понял язык его телодвижений, играючи поуворачивался от бесхитростных атак, и как только решил, что достаточно поразвлекал публику, выбил из его рук оружие, сграбастал за плотную ткань рубашки, и резко развернул к себе спиной, прижав клинок к горлу. Классика жанра… Зрители взревели от восторга. Я уже приготовился было отбросить немца в сторону, на песчаный пол арены, как вдруг с задних рядов раздался тонкий, едва уловимый свист, постепенно начавший нарастать в мощный звуковой вал.
Что это значит? Чего они от меня хотят? Я растерянно оглядывался по сторонам, как щитом, прикрываясь своим обезумевшим от страха противником от накатывающей волны свиста. Вдруг почти прямо перед собой я увидел лицо знакомого охранника – тот перегнулся через каменный парапет, как змея покачиваясь длинным телом над ареной – и услышал исходящий из его рта настойчивый, возбуждённый шёпот:
– Убей его… Убей ж-ж-же…
Я оттолкнул немца от себя, но волна требовательного свиста продолжала давить со всех сторон… Убей его… убей… Поток свиста гипнотизировал, лишал воли, заставлял подчиниться, я чувствовал, как мутнеет моё сознание, и судорожно озирался, пытаясь найти укрытие от этой давящей гипнотической волны, и уже понимая, что спасения нет… нет… И в этот момент кто-то мощной рукой схватил меня за рубашку и выволок с арены. Так же молча меня протащили по путаному лабиринту коридоров и швырнули в одном из полутёмных закутков на пол.
– Спасибо, – прошептал я, глядя в напряжённое лицо Сессара с плотно сжатой полоской губ.
Тот никак не отреагировал, не кивнул, присел на корточки, наклонив вперёд своё длинное тело, так что я ощутил на шее его жаркое дыхание, и прошипел мне на ухо:
– В с-с-следующий рас-с-с ты это с-с-сделаешь, яс-с-сно?
– Нет, – покачал я головой, не отводя взгляда. – Нет…
– Пос-с-смотрим, – он презрительно усмехнулся и, словно потеряв ко мне всякий интерес, пружинисто поднялся на ноги и исчез за поворотом.
Я остался один. В коридоре было тихо, лишь лёгкий ветерок – почему-то мне казалось, что он несёт с собой запах склепа – обдувал разгорячённую кожу, а из-под клейма на левом виске медленно сочилась тонкая струйка крови. Вот ты и влип, братец, теперь-то уже по-настоящему влип. Теперь тебе никуда не деться, поймали в клетку и захлопнули дверцу. Наконец-то ты опустился на самое дно. Всё, ниже опускаться некуда. Крайняя степень человеческой деградации. Это и есть обещанное вами божественное содействие, а святой отец?.. Хотя… хотя причём тут чьё-то содействие, а Алекс? Можешь ты наконец-то быть честным хотя бы перед собой?.. Ты ведь сам этого хотел, разве нет? Стремился к этому, прикрываясь поисками бога… Внутри тебя всегда сидел мерзкий беспокойный червь, который грыз тебя и глодал, заставляя куда-то нестись, метаться, искать, походя разрушая всё хорошее, что есть в твоей жизни, свою любовь, самого себя… Ты сам этого хотел, и ты это получил… И не стоит искать виноватых, напрасное занятие.
На душе было так мерзко, что я поморщился от отвращения. Ладно, Сессар, мы ещё посмотрим… не стоит меня так сразу сбрасывать со счетов, может, я ещё продержусь…
И я держался. С каждым боем я чувствовал, как МальАх всё больше сливается с моим телом, подчиняясь уже не моим движениям, но моим мыслям. Своих противников по поединкам я чувствовал гораздо лучше, чем они меня. Мозг переводчика, привыкший оперировать чужими понятийными системами, анализировать чужеродные стереотипы мышления, с лёгкостью вычленял шаблоны в движениях других людей. Я быстро изучал язык, на котором говорили их тела, и вставлял нужные реплики чуть раньше них. Поединки по-прежнему были для меня всего лишь игрой – опасной, балансирующей на грани жизни и смерти, но игрой. Однако конец любого боя неизменно становился для меня кошмаром. Волна свиста нарастала, накрывала моё сознание, затопляя его неодолимым первобытным императивом «Убей…» У меня всё было рассчитано до сотых долей секунды… нанести противнику зрелищную, но несмертельную рану, выбить из его рук оружие, резким ударом ноги уложить его на арену, чтобы не дёргался, чтобы показать всем – поединок окончен — схватить с земли его меч и убираться, убираться поскорее, подальше, прочь, к железной решётке ворот, которые не торопится открывать медлительный охранник, лишь бы сбежать из-под этой горячечной, бредовой волны, от которой вскипает сознание… убей…
