Александр Яблонский - Абраша
Кульминацией прожитых суток становился вечер. Вечер – это когда за окном темнело, папа садился на диван и смотрел в ящик, на боку которого мелькали цвета, блики, тени, лица, возможно, человеческие, металлические мертвые голоса говорили какую-то чепуху, звучали неприятные громкие звуки, особенно в тот момент, когда папа выдыхал: «Ну, вот, Родя, наконец, и «Время». Собак там почти не показывали, а если и показывали, то они его не волновали, потому что были не живые, от них ничем не пахло, и его совсем не тянуло переотметить после них свою территорию. Он ложился на диван рядом с папой, долго устраивался, уминая лапами удобную ложбинку, прижимался к нему и, вздохнув, как человек, который потрудился на славу и, наконец-то, заслужил отдых, начинал в полной мере наслаждаться покоем, теплом, любовью. Оглядевшись вокруг, проверив, всё ли в комнате в порядке, не грозят ли папе угроза, подвох или неприятность, он устраивал свою голову у него на коленях, так, чтобы было удобно его видеть, и начинал на него смотреть. Родик знал, что этот папа – не его родной папа. Его родной папа был, кажется, большим, чуть прихрамывающим черным псом с белой грудью и порванным ухом. Но Родя его плохо помнил. Он также знал, что новый папа – не папа, а «Захар Матвеевич»: так его звали остальные люди, которые оказались не такими уж плохими и злыми – никто из них не бил его, не гнал, не кидал в него палками или камнями и даже не пугался его. Сначала Родик удивлялся и непроизвольно поджимал хвост – не от страха, ибо он не был трусом, а из-за осторожности, которая ведь никогда не помешает. Потом привык. Что такое «Захар Матвеевич» он не понимал, но догадывался, что это хорошее слово, так как произносилось этими другими людьми ласково, тихо и с уважением.
Лежа на диване в эти прекрасные вечерние мгновения, Родик думал. О чем он думал, я не могу вам сказать с абсолютной точностью. Скорее всего, он и сам бы не сформулировал свои мысли. Они были отрывочны, но глубоки по смыслу. Так, часто приходило в голову: зачем папа каждый день покупает ему колбасу? Есть такой удивительный, шикарный деликатес, при одном воспоминании о котором его желудок начинал содрогаться в сладостных спазмах, так обыденно питаться этим редкостным продуктом каждый день, а не получать его как дар небес раз в полгода, а то и раз в жизни – кому как повезет, – казалось ему недопустимой и никому не нужной роскошью. Или он начинал испуганно размышлять, а вдруг папа встретит на улице какую-нибудь никчемную собачонку, сжалится над ней по своей простоте душевной и пригласит к ним домой? Конечно, Роде было бы веселее: казалось забавным повозиться с этой непрошеной гостьей, поучить ее уму-разуму, возможно, оказать незначительную услугу… Но сам факт появления пусть ущербного, пусть нелепого, пусть жалкого, но конкурента опрокидывал все доводы pro и оправдывал всесилие одного, но мощного довода contra. Иногда ему казалось, что папа его меньше любит, и это подозрение приводило в отчаяние. Однако такая мысль посещала Родю нечасто. Зато почти каждый день он корил себя, что недостаточно заботлив, недостаточно услужлив и, вообще, он не в состоянии хоть как-то ответить достойным образом на всё то добро, на то счастье, которые дарил ему каждый день его новый друг. То, что друг, Родик понял уже на первых минутах их знакомства. Он лишь не подозревал, что на свете бывают такие преданные, такие всесильные, такие мудрые и хорошие друзья. И осознание своей беспомощности, своей ущербности в деле выявления искреннейшей благодарности угнетало его.
Порой, лежа вечером на диване, положив голову на колени «хозяина живота его», наслаждаясь прикосновениями к своей голове пальцев и ладони этого человека и погружаясь в дрему, Родик иногда вспоминал другие руки, других людей, другую жизнь. От таких воспоминаний он моментально просыпался, уши непроизвольно вытягивались в тревожную стойку, хвост напрягался, выказывая непоколебимую готовность всего собачьего его существа к отпору, и грозный рык непроизвольно вырывался из самых глубин его многоопытного нутра.
– Ну что ты, что ты, успокойся. Я же с тобой, – слышал он спокойный голос и, глубоко-глубоко, облегченно вздохнув, расслаблялся, закрывал глаза и продолжал свои размышления.
– Я спокоен, я спокоен, только ты, того, не переставай почесывать меня за ухом. Вот так.
* * *...Здравствуй, свет мой, Батюшка, Сереженька милый!
Я совсем уж заскучал, но, надеюсь, скоро смогу обнять тебя, и мы выпьем. По случаю нашей встречи я куплю коньячку – помнишь, как в последний раз, когда ты принес вместо своей чекушки бутылку коньяка, а Тата, по привычке, приготовила на закуску винегрет и селедку с лучком и отварную картошечку с укропом, и мы пили коньяк, а закусывали селедкой с винегретом (точнее, пил ты, а я, дураком был, лишь пригубил). Незабываемый вкусовой букет!
Я рад, что Тата понемногу, как писал мне Николенька, выходит из своего состояния. Лишь бы опять не сорвалась. Ты слышал про Иру? Я безумно рад!!! Дай Бог счастья моему мальчику.
Короче, я начинаю мало-помалу жить вашей жизнью. Долго раздумывал, мучился, сомневался, но как-то помимо моей воли и моего разумения, сознание стало само перестраиваться, и то, что пару месяцев казалось неразрешимой проблемой, постепенно теряло черты проблематичности, но приобретало привлекательность. Что бы ни ожидало меня на воле, в любом случае – это жизнь, в которой и трудности – счастье.
У меня ничего особенно нового. Режим ужесточили, шмонают по полной программе, часто среди ночи, чего раньше не было. Но меня это и не пугает – прятать всё равно нечего, зря все эти вертухаи стараются, – и даже не раздражает, потому что знаю, скоро всё это кончится. Одно расстроило: помнишь, я тебе писал об «особенностях» нашей библиотеки, где я искал одно, а нашел совершенно другое. Так вот, библиотекаршей была милейшая старенькая женщина, в книгах ничего не смыслившая и, думаю, даже не очень-то и грамотная. Безобидная, тихая старушка, чистенькая, прозрачная. Ее арестовали. Говорят, якобы за то, что хранила антисоветскую литературу. Бред, как, впрочем, и всё остальное. Жаль ее. Куда ее могут сослать из нашей берлоги, ума не приложу, разве что в пески Средней Азии. Загубят…
Так что библиотеку сейчас вычистили, но я в ней не нуждаюсь. Ты будешь смеяться, но из читателя Ваш покорный слуга переквалифицируется в «писателя». Пришла в голову одна вздорная идея: сопоставить деспотические формы правления с тираническими. Дело в том, что греки в понятие тирания вкладывали иное содержание, нежели мы – люди Нового времени. Для современников Аристотеля тиран – отнюдь не обязательно жестокий, кровавый диктатор, как принято считать сегодня, то есть не деспот . Деспотия – это – да, это не только абсолютная, часто тоталитарная власть, но управление государством и подданными по принципу управления хозяином своими рабами. Однако деспотия – законная власть. Тирания же у греков – власть по своему генезису незаконная . Тираном мог быть и вполне вменяемый, гуманный представитель элиты (как, например Клисфен Сикионский), силой, обманом, хитростью, подкупом присвоивший власть, по праву ему не принадлежащую (как, скажем, Фрасибул в Милете). Часто это были аристократы высшей пробы, сознательно порвавшие связи со своим классом и с помощью демоса захватившие власть (как Писистрат в Афинах). Иначе говоря, тирания в первоначальном смысле имеет синонимом узурпацию (Наполеон – тиран), тиранию в древнегреческом понимании в чем-то можно сопоставить с римским цезаризмом (это нуждается в проверке!).
Короче, я, во-первых, задумал разобраться с терминологией, классификацией видов и подвидов тираний и деспотий, а во-вторых, сопоставить некоторые аспекты классических деспотий в Ассирии, Вавилоне, государстве Великих Моголов с греческими тираниями в Афинах, Милете, Сиракузах (время Дионисиев Старшего и Младшего, а также Агафокла). Очень интересные могут быть выводы. И очень актуальные. Впрочем, не хочу загадывать и перепрыгивать через «ров фактов». Здесь я, конечно, никакими материалами располагать не могу, лишь набросал схему работы, ее «график», завязал «узелки» на пути размышлений, расставил указатели для поиска материала, который, безусловно, опрокинет первоначальные идейки. Во всяком случае, жизнь на воле засверкала манящими огоньками новых раздумий и оформления их на бумаге, что я очень люблю.
Если же учесть счастливые изменения в жизни Николеньки и некоторый прогресс с Татой, то —… жизнь прекрасна.
Письмо это передаю с Маргаритой. За нее кто-то вступился в Москве, и ее, слава Богу, условно-досрочно освобождают. Через неделю она отправится в путь. Поедет через Питер, где передаст письма моим, а потом – домой в Москву. Больше, надеюсь, про Гришку Отрепьева и Володьку Ульянова болтать не будет. Я же послезавтра отправляюсь – меня зачем-то отправляют – на дальний загот. пункт. Наверное, чтобы похлебал говна поболее перед освобождением. Это – глухомань непроходимая, там даже конвоя толком, говорят, нет, так как бежать немыслимо (как, впрочем, и отсюда). Пробуду там две недели, а по возвращении начну собираться. Надеюсь, к ноябрьским праздникам буду дома. Посему это – последнее письмо.
