Андрей Смирнов - Лопухи и лебеда
Пьер лезет в бумажник, протягивает цветную фотографию – женский портрет.
– Это я ее в Ницце снимал в прошлом году…
Татищев нацепляет очки, разглядывает карточку.
– Не зря уезжала… Мы случайно познакомились – она купалась в Крыму, а я приехал в командировку. Курортный роман, что называется… Она мечтала окрутить иностранца и уехать. Говорила: “Вы как хотите, а я в вашей казарме не останусь ни за какие коврижки”… Кто-то устроил ее в Наркомат иностранных дел, она записалась на курсы стенографии… Отчаянная была девка. А лишнего не болтала, понимала, на каком свете…
– А все-таки… Вы знали?
– Она приезжала ко мне в Тверь проститься. Похорошела, пополнела… Я спросил: “Уж не беременна ли?” Она улыбнулась и сказала: “У меня будет мальчик. Но тебя это больше не касается…”
Старик хмурится, закуривает.
– Что было давным-давно – помню совершенно ясно. А как вчера спать лег – хоть убей…
– То есть вы знали, что у вас родится сын?
– Она уехала когда? В ноябре? А под Новый год меня взяли. Пять лет, Вишерлаг. Я вышел в январе тридцать седьмого…
– Но ведь в тридцать шестом вернулся из эмиграции Сосновский. Вы его знали? Он обещал маме найти вас…
– Он написал мне… Сосновскому дали комнату в Москве, а я был в ссылке на Урале, отмечаться в комендатуру ходил. Москва для меня была закрыта… И потом, все знали, что Сосновский связан с Чека, они и помогли ему вернуться. Был слух, что он причастен к похищению генерала Кутепова, моего командира. Порядочные люди обходили Сосновского за версту…
– Все-таки вы знали, что я живу на свете?
– Не пойму – ты меня в чем-то обвиняешь? В тридцать девятом я был еще в ссылке, меня загребли с концами. Сунули десятку по пятьдесят восьмой. Лесоповал в Вятлаге, потом медный рудник в Казахстане…
– А побег из Джезказгана?
Старик усмехается:
– И откуда ты все знаешь? Из тебя бы следователь вышел – мечта чекиста… Ну, год четыре месяца можно вычесть. В конце сорок второго мы ушли на волю. А в сорок четвертом на Алтае не повезло, опер в отпуск приехал, в бане за одну шайку схватились… Новая десятка и – Колыма… Хватит об этом. Надоело… Ты на фортепиано не играешь?
– Музыкальную школу закончил.
– Сыграй мне…
Пьер поднимается на сцену, откидывает крышку пианино, берет несколько аккордов. Татищев пересаживается в кресло последнего ряда. Пьер смотрит на него, лицо его становится серьезным. И начинает играть.
В дверь просовывается голова Анны Федоровны. Некоторое время она стоит, прислушиваясь и глядя на сцену. Потом тихонько прикрывает дверь за собой.
Звучит начало “Лунной сонаты”.
Стемнело, метет мартовская поземка. На пустынной улице у проходной хлебозавода они прощаются.
– Из-за меня вы не поспали днем…
– Я привычный. Часок прихватить обычно удается.
– А нельзя мне с вами туда?
– Не дай бог, ты украдешь секрет сушки сухарей. Это же государственная тайна. Иди спать.
– Когда вы освободитесь?
– В семь.
– Я приду к семи.
– Приходи… Ну! Дай я тебя обниму…
Они обнимаются.
– Будь здоров, француз!
– Спокойной ночи, Граф!
Старик ныряет в проходную. Пьер приникает к решетке ворот и видит, как с мешком за плечами он ковыляет по двору сквозь метель, оборачивается у входа в цех и, помахав Пьеру, скрывается за дверью. Как зачарованный, Пьер смотрит на поземку, заметающую двор. Опускает голову и быстрым шагом идет прочь.
Странный навязчивый звук будит Пьера в гостинице. Открыв глаза, он обнаружил, что рядом с его койкой ходит курица-пеструшка, что-то клюет с полу и кудахчет. Большой пузатый мужик в длинных трусах подхватил курочку и смущенно улыбнулся Пьеру:
– Извиняй, друг… Не углядел.
Пьер садится на кровати, пытаясь стряхнуть сон. Мужик засовывает курицу в корзинку, в которой сидит другая курица. Он пьет чай за столом и, все так же улыбаясь, объясняет:
– У тещи именины, гостинец приволок…
Кроме них двоих, в номере никого нет, стоят разворошенные койки. Взгляд Пьера падает на часы – без двадцати девять. Он вскакивает и принимается лихорадочно одеваться.
То бегом, то быстрым шагом Пьер, взмыленный, спешит к бараку.
На кухне высокими голосами разговаривают бабы. Пьер проносится мимо и толкает дверь каморки. Она заперта. Он стучится раз, другой – никто не открывает. В коридор выглядывает баба:
– Нету их… Кого надо?
– Татищева.
– Вроде не было… Михална, деда не видала?
– Аполлоныча? Его со вчера нету, не приходил.
– А сосед?
– Толян на работе. Он на четвертой автобазе… Вам кто нужен?..
У ворот хлебозавода Пьер заходит в проходную.
– Ну, вызвали скорую, увезли… – пожилой охранник рассказывает Пьеру. – Все как положено…
– Куда увезли?
– Кто его знает… Я только заступил, сменщик был. Должно, в горбольницу. Куда скорая возит…
– Когда это случилось? В котором часу?
– То ли в три, то ли в пять, кто его знает… Его в котельной нашли. Видать, худо ему стало, он и упал…
За столом в ординаторской больницы женщина-врач со стетоскопом на шее заканчивает писать и поднимает хмурый взгляд на стоящего перед ней Пьера:
– Вы ему кто?
– Сын.
– Чего ж привезли так поздно? Обширное кровоизлияние, организм изношенный… Мы делали все, что могли.
– Инсульт?
– Инсульт…
В морге Пьер пробирается за служителем в фартуке и резиновых перчатках между столами, на которых лежат прикрытые простынями покойники. Служитель сверяется с биркой и откидывает простыню:
– Этот?
Пьер стоит, вглядываясь в лицо – безмятежное, умиротворенное, с резкими, словно вырезанными из камня морщинами. Служитель подает Пьеру заплечный холщовый мешок.
На кладбище тает снег, священник кадит, хор из двух бабок тянет “Со святыми упокой”.
Гроб опускают в могилу, засыпают землей. Проводить покойника пришли две женщины – Анна Федоровна из Дома культуры и старуха-соседка из барака.
На холмик кладут цветы. Пьер расплачивается с землекопами.
Май в Москве. Деревья покрылись нежным пухом, цветет сирень. На двор университета на Моховой вываливается толпа студентов с профессором. Слышен смех, оживленный разговор. Пьера трогает за локоть Аня:
– Ты на трамвайчике едешь?
– На каком трамвайчике?
– Договорились же – в четверг в четыре прогулка по Москва-реке, потом прощальная вечеринка…
– У меня самолет в одиннадцать…
– Тебя не будет?
Увидев стоящую в воротах Киру Галкину, Пьер кивает Ане и бросается к Кире.
Вид у нее хмурый и злой, кажется, она вот-вот заплачет. Он обнимает и целует Киру:
– Что случилось?
– Ничего. Давай куда-нибудь закатимся… Пошли в ВТО.
Они выходят из ворот и идут вверх по Охотному Ряду к улице Горького.
– Что такое ВТО?
– Мы же там были. Актерский ресторан на Пушке. Ты там знаменитую поджарку ел…
– Что с тобой?
– А, ерунда… Неприятности в театре.
– Какие?
– Не хочу. Давай о чем-нибудь другом…
В полупустом ресторане Кира с жадностью ест мясо с картошкой. Пьер пьет шампанское, берет ее руку, целует:
– Ну, чем ты огорчена?
– Мы расстаемся, это главное…
– Это же не надолго. Через месяц я тебя буду встречать в Орли. Ты будешь в Париже как дома. Июнь у нас чудесный…
– Не трави душу…
– Почему? – удивляется Пьер. – Ты только представь себе – люди влюблены, они хотят укрыться, сбежать… Это же не как у вас. Все вокруг – к их услугам: уютная гостиница, вкусная еда, хорошее вино…
– Вон Валерка Успенский кого-то ищет…
Успенский угрюмо оглядывает зал и, заметив Киру и Пьера, подходит к столу:
– К вам можно?
– Садись, – кивает Кира. – Только мы уже уходим.
Официант приносит кофе и счет, Пьер расплачивается.
– Что-то тебя давно не было видно…
Дождавшись, когда уйдет официант, Успенский негромко говорит:
– Плохие новости. Алика арестовали…
– Какого Алика? Издателя журнала? “Грамотея”?
– Вывезли весь тираж четвертого номера, целый грузовик стихов… В редакции – сумасшедший дом. Гэбэ старается, обыски, допросы… А сегодня Верку забрали, машинистку…
– Погоди… – хмурится Кира. – Там же ничего антисоветского нет, в журнале. Ну, стихи и стихи… В чем они его обвиняют?
– Я разговаривал с мамой Алика. Похоже, они ему шьют какое-то постороннее дело. За кого-то он экзамен сдал в институт… А журнал вроде бы ни при чем…
– Как я их ненавижу, дармоедов! – Она хватает сумку и вскакивает. – Мне надо срочно позвонить…
Она исчезает. Успенский и Пьер закуривают и некоторое время молчат.
– Ты уезжаешь? – спрашивает фотограф.
– Послезавтра.
– Можешь выручить?
– Что нужно?
Успенский оглядывается по сторонам, достает из кармана какую-то бумажку.
– У меня остался экземпляр четвертого номера журнала. Я его пересниму и привезу тебе кассету. Алик хочет доставить ее в Париж вот по этим адресам. Или в магазин “Имка-Пресс”, это на улице Монтань-Сент-Женевьев, или в редакцию “Русской мысли”…
