Фарид Нагим - Танжер
– Маруся, Маруся! – кричал я.
Где-то хлопнула форточка, я пошел туда.
– Маруся! Маруся!
Может, Кен меня приведет? Она стояла с телефонной трубкой в раме ярко освещенного окна и смеялась. И этот ее смех, и поводок в моей руке, и открытое окно на долю секунды вызвали вечное ощущение дома.
Она покормила Кена и закрыла его за стеклянной дверью. Потом мы пили это сладкое, похожее на варенье вино, я продешевил.
– Знаешь, я купила специальный эротический крем.
– Ого!
– Давай его попробуем.
Она сидела на высоком, как в баре стульчике, а я входил в нее, такую легкую и будто бы сосредоточившуюся только в одном месте. Горели окна соседних домов, пищала машина. Она была спокойнее здесь, расслабленнее и стонала, будто раньше запрещала себе это.
Особого удовольствия от крема не было, только жжение, которое хотелось утолить, истереть об нее.
– Можешь помочиться?
– Анвар! Зачем?
– Просто.
– Нет… не получается… никак… он прижимает, что ли…
– Тогда я в тебя.
– Только немножко.
– Нет… у меня тоже никак… слишком напряженно.
Громко заскулил Кен, и я увидел, как он кого-то тянет в приоткрытые двери. Потом, сквозь стекло двери, я увидел, что он привязан к инвалидной коляске, а в ней женщина с закрытыми глазами.
Мы закрылись в маленькой комнатке. Мои ноги упирались в дверь.
Она была художницей этого дела. Если бы она зажала в ней кисть и двигалась так же, как сейчас на мне, она нарисовала бы на холсте причудливые японские завитушки, воронки, мазки, волны и брызги, рыбок, чаек в небе, и даже их крики она могла бы выписать, даже дуновение ветра. И я кончил, хотя и сдерживал себя изо всех сил, даже оттягивал яйца рукой. У мертвого меня она смогла испить бы спермы. И лежала, тяжело дыша, крепко прижавшись. Что-то поправила, поерзала, затаила дыхание.
– Все равно я тебя брошу, – сказал я в тишине.
31 мая, Ярославский, Москва – Кинешма, не забыть
И было между нами светлое спокойствие умиротворения, редкое тогда уже. Он сидел за столом, дышал в кулачок по своей привычке и смотрел в окно. Я прошел к столу, желая, наверное, взять что-то.
– А что такое Танжер?
– Что? – встрепенулся он. – А что?
– Со вчерашнего дня в голове это слово, даже когда в электричке ехал – оно болталось, как пристало…
– Танжер… может быть, что-то восточное, Анвар?
– Наверняка, как название кафе.
– Да, или, может быть, какое-то восточное приспособление?
– Как таганок, да?
– Точно.
– Скорее всего, это город… что-то такое смутно помню из Экзюпери, что это город все-таки. Слово очень хорошее.
– Да, очень…
…………………………о
п
р
с
Т
у
ф
х
…………………………Мылся под душем и заметил, что с члена слезает ошмётками шкурка.
Серафимыч простыл и кашляет так, как будто вскрикивает девушка в ужасе. Я вздрагиваю.
«Она тоже придет».
– Семьдесят тысяч должно хватить, еще в городе перезайму у Стэллы, – говорил он, хлопоча возле своей сумки с моими вещами.
«Она тоже придет на вокзал».
– Да хватит мне семьдесят тысяч, ну её.
– Я договорился с Неей, это такая еврейская балерина, когда-то в Большом служила, как она сама говорит, ты ее не знаешь.
«Анвар, я приготовлю тебе пирожки в дорогу».
– Мы у нее переждем время, она на «Аэропорту» живет, нам удобнее будет до вокзала, а то представь, как отсюда ночью тащиться.
– Да зачем она нам нужна, блин?
– Её не будет там, не будет, успокойся.
«Знаешь, Маруся тоже придет меня провожать. Надо ему сказать все-таки. Ну как ему сказать, сам же знаешь, что сейчас начнется».
Это была старая московская квартира, из тех, которых остается все меньше и меньше. Но только по этим, затерявшимся во времени многокомнатным плотам понимаешь, какой прекрасной была Москва и совсем другой, нежели сейчас.
– Ты представляешь, на этом сундуке сидел Барышников?
– На этом?
– Да, посиди теперь ты на нем… Ну как?
– Как, как обычно, как у бабушки.
– Анварик, давай я тебе картошки приготовлю, как ты любишь.
– Не надо! Она у тебя сладкая, как будто ты сперму туда подкладываешь.
Он готовил и пришептывал: «Та-ак, не курица, а балерина настоящая. Чайник сюда… В этой кастрюльке, наверное… Только у нас такие упаковки делают – ничего не откроешь! Куда я соль положил? Поссоримся – опять соль просыпал!»
Окна были занавешены плотными синими шторами, и не видно дня, казалось, что само время остановилось здесь, на этом буфете, похожем на собор, на этих лампах из подъезда Зимнего дворца, только странно смотрелся в этом будуаре ноутбук, раскрытый на массивном столе, музыкальный центр, тонкие провода, радиотелефон. В углу огромная и высокая деревянная кровать, такая, что нужна подставка, чтобы забираться. Да, вон она под кроватью… бархат. И странный, совсем не старушечий запах, а запах молоденькой французской женщины, которая уже давно умерла, но ее тонкий, горький аромат все еще жив в этом янтарно застывшем кубе воздуха.
Он приготовил курицу с рисом и зеленым горошком, эту вечную еду гомосексуалистов. Мы выпили тяжелого массандровского «Кагора». Он сидел, дышал в свой кулачок и соображал, что мне еще сказать в дорогу. В этот немецкий шкафчик «Schneider» я всунул кассету, которую взял с собой в Щелыково. И сразу же запела и ударила мне по сердцу Мари Лафоре.
«Вьен-вьен, приходи, приходи».
– Так вьенн или бьян? – начал он и осекся.
– Как нежно и как страстно она поет это. Так никто и никогда из наших не споет! Что с ней случилось, что она так поет?! Кажется, что она даже матерится, вот, слышишь – сейчас она скажет, как пьяная: ой, бля-а!
И я отворачивал от него свое лицо, и сердце выпукло чувствовалось в груди.
Мы так быстро выпили вино, что на стенках бутылки еще осталась эта маслянистая прозрачная пленка.
– Может, не пойдешь меня провожать?
– Ты что, Анвар, ты за кого меня принимаешь? И провожу, и встречу, как положено.
– Я же в пять утра приезжаю.
– На вокзале переночую… Ты что-то хотел сказать?
Нас сморило тяжелой усталостью. И мы решили немного поспать до поезда на этой высокой кровати. Он протянул руку и завел будильник. Я чувствовал его робкое желание, и здесь оно не отталкивало меня. На метро «Аэропорт», в старинной квартире еврейской балерины я стукал его об тяжелый щит кровати, с вырезанной звериной мордой. Он сдерживал стоны, стонал, матерился и закрывал макушку локтями. И когда я с наслаждением кончил в него, выгнулся и поднял голову, я ударился о глаза двух святых, которые в упор смотрели на меня из осиянно-мрачной толпы икон в углу над кроватью.
Я знал, что сегодня делаю это в последний раз. В ужасе он натягивал одеяло на голову, прятался, чтобы не видеть.
Обнял его рукой, он прижался ко мне своим маленьким тельцем, положил на плечо голову, и все отдалялось: уплывали плотные синие шторы, стиснувшие солнечную щель, подслеповатый ноутбук, молчаливый шкафчик «Schneider», автомобильная фара будильника, всё, и мы сами, обнявшиеся с ним на этой кровати, отдалялись в нежном покое от напряжения прошедших дней, от наших ссор, от чужих людей, которых тоже жалко. Никогда еще и ни с кем я не спал так невыразимо сладко. Ни с мамой, ни с Аселькой. Так, наверное, можно спать, только когда что-то безвозвратно кончается в твоей жизни и над головой висит тяжелая и страшная проблема, когда сон как передышка и спасение, когда легче умереть, чем проснуться и все заново вспомнить.
Семнадцать
Ту-дут-ту-дут
Ту-дут-ту-дут
Ту-дут-ту-дут
Ту-дут-ту-дут
…………………………Казалось, что поезд идет наискосок.
– А вот, да, познакомьтесь, это Евгений, – вкрадчиво сказал Бахтияров. – Он будет играть Анвара.
Евгению не сиделось на месте, он хватался за поручни, висел на них, садился на шпагат меж скамеек.
– Я такой весь пластичный.
И я изо всех сил сжал лицо, чтобы не выдать, как сильно он был не похож на Анвара.
Они все, даже взрослые мужчины, были такие слабые и пугливые, что я сам себе на удивление начал играть роль какого-то кавказского бандита, даже акцент появился, по-моему, и как будто бы руки стали мосластее.
Крупная женщина что-то крикнула малышу, а потом вернулась к разговору и громко, открыто захохотала.
Меня поселили с актером.
– А ты где служишь?
– Да-а, нигде не служу, – усмехнулся я. – Я не актер.
– А я думал, актер, – вяло говорил он. – На актера похож. Тогда ты молодой автор.
– Точно.
– Я, наверное, в твоей пьесе буду играть, – он посмотрел на меня. – Только не говори, что там есть «голубые» и наркоманы, – он так был уверен в этом, что я засмеялся.
– И «голубые» и наркоманы, – кивал я головой. – Как ты угадал.
Он смутился. Игорь, Водолей по гороскопу, похож на наркомана и Джона Малковича. Очень обаятельная улыбка, улыбка красивой, умной женщины.
