Фарид Нагим - Танжер
«Познакомься, это моя девушка».
– Твоя девушка? – говорит он. – Твоя девушка…
– А, твоя девушка, – повторяет он.
И что-то в нем никак не соединяется одно с другим. И я вижу, что он хочет захихикать так, как только он умеет. Кен лает на него. Он хихикает, как только он умеет.
– Давайте выпьем? – с воровской хозяйственностью достаю из холодильника его «Мартини», разливаю всем троим. Маруся молчит с ожиданием объяснений и чего-то обычного, что бывает, когда юноша представляет знакомому мужчине свою девушку. Он молчит и посматривает на нее.
– …………… – говорит он.
– Давайте, ребята, за знакомство выпьем, – я веселый.
Стук в дверь. Заплаканная Глаша.
– О, Глаша пришла, проходи, будешь пить. Давайте, блин, выпьем!
– Не бу-ду-у.
– Чай будешь?
– Да, буду.
– О-о-о, еще одна девушка Анвара?
– А ты ее знаешь, – сказал я. – Глаша – дочка Бурятова.
– О-о, писательская дочка! ДоПис или писдо – захихикал он. – Писдо, браво, браво…
Маруся оживилась.
Он посматривает на нее. Он словно бы просветить ее насквозь желал. И все прятал сухенькую ручку, теребил ее под столом здоровой рукой.
– Мы гуляли, Вовка сказал, что он будет ждать… а, он…
– Ну что, что нового пишет ваш отец? – Серафимыч закинул ногу на ногу, прихлебывает «Мартини», как воду. – Чем новеньким писатель порадует читателя, так сказать…
– Что? – вдруг очнулась Глаша и начала на него реагировать. – Папа пишет про стригольников, про ересь стригольников… Вова сказал мне даже, чтобы я не мыла посуду, что он…
– A-а, ха-ха, ясно – значит, а-Апять переписывает гэбэшные архивы? Как когда-то про пламенных революционеров, – он прихлебывает из пустого стаканчика, заглядывает в него, забывается, прихлебывает, причмокивает, снова заглядывает.
– Да… нет. Ничего он не переписывает… Вова сказал, что он придет, и мы вместе помоем ее…
– А вы знаете, что про него сказал один уважаемый человек, кстати, филолог, даже в Италии преподавал.
– Сколько я могу его ждать, уже ночь?!
– Но вы хотите это услышать?
– Да… нет… – Глаша недоуменно захлопала ресницами.
– АлкАш и мудак, подражающий Дрюкону или Дрюону… и… Пикулю…
– Что? – обратилась она ко мне. – Что он сказал? – снова очнулась она и смотрела на него, озадаченно хмуря бровки и соображая что-то.
– АлкАш, – занервничал, захлопал он глазами. – Мудак и… – Глаша бросила в него кружку с чаем и вскочила.
Он сидел, склонив голову, и улыбался. Волосы взвились над плешью, с волос капает.
– Ай, я обожглась, – испуганно сказала Глаша. – Я обожгла руку! – кричала она.
Она, наверное, привыкла, что здесь обливаются водой. Я отстранял ее и еле сдерживал смех.
– Давайте, давайте! – хихикал он. – В меня и не такие дуры бросали кружками! В меня поэтессы швыряли бутылкой шампанского, не то что вы… Давайте…
Кен бесился и лаял на него.
– Отстаньте от меня, вы противный! Кто это такой вообще?! Анвар, кто это?! Пусть он уйдет!
Я не успел ее удержать, она швырнула в него баллон с водой из источника, зарыдала и убежала.
– ……………… – сказала что-то Маруся, встала и пошла бочком.
Я тоже начал собираться.
– Давайте… давайте… все уходите… Анвар, позволь, что ты здесь устроил?
– Что, ко мне не могут прийти друзья?!
– Пусть они идут на свои дачи, а мы бездомные.
– Мы с ней здесь ляжем.
– Ну да, мы наверху ляжем, как всегда, – не понял он… – Что здесь ляжете?!
– Внизу ляжем.
– ТЫ с НЕЙ?! Не ляжете! Ведь только вчера, Анвар, ты… – он захихикал.
– Что?
– Останься, Анвар, умоляю тебя! Пусть они все уходят… Куда ты идешь?!
– Мы сидим здесь как два сыча!.. За своей девушкой!
– Девушкой, да это же блядь, а не девушка! Неужели ты не видишь?! Девушка, ха-ха-ха!
– Пусти меня! Я хочу дома, семьи детей, а не тебя! Наши отношения тупик!
– Я не пущу тебя, Анвар! – он схватился за ручку двери. – Я не позволю тебе погибнуть!
– Не пустишь?! – и я с наслаждением, выдавая всю свою внутреннюю ярость и, зная, что делаю то, чего он не ожидает, изо всей силы два раза пнул в дверь. – Не пустишь… Не пустишь?!
– Бей, бей наш дом!.. Когда кони сыты – они бьют копытом!
– Я выломаю дверь! – я снова пнул дверь. – Я устал здесь, мы как в бункере здесь.
– В тебя бес вселился!
– Да, я блядун!
– Стой, нет, Анвар! Я тебя сейчас ударю, ёпт таю…
И я ударил его, он упал на табуретку и ударился головой об стену. На него повалились какие-то пыльные вещи.
Я открыл дверь.
Он выскочил следом за мной на крыльцо.
– Анвар! – шепотом прокричал он во все горло.
Я пошел, вернулся.
– Ты ведешь себя, как ревнивая баба!
А он стоял и трясся. Эти блестки со свечей облепили все его лицо, шею и руки. Кожа искрилась, как у тетки на великосветском балу. Маруся, наверное, подумала, что он это специально, что он конкретный педик.
«Ты ведешь себя, как ревнивая баба! Как ревнивая баба себя ведет! Он как баба ревнивая!»
– Анвар, не уходи! Мой гвоздик пропал!
– Что?
– Пропал мой талисман – мой гвоздик из крыши чеховского дома… это ты его украл!
– Пошел ты!
От ворот прискакал Кен и, защищая меня, отважно лаял и обещал разорвать его при малейшем приближении ко мне. Я пошел к воротам, а Кен возвращался к крыльцу и лаял, словно предупреждая на всякий случай.
Серафимыч замер на крыльце – несуразная, бессмысленная и одинокая фигурка. Под яркой лампочкой вилось облако мошкары. Я сглотнул пересохшим горлом.
По аллее парка Дома творчества кто-то бежал и громко орал. Это была Глаша. Маруся успокаивала ее.
– Я дала ему по яйцам… я пришла, а он спит! Он спит, я подошла и пнула его по яйцам, я разбила вазу… его мать подралась… что у меня здесь?!
На ее лице были кровавые царапины.
– Пошлите ко мне… Что я наделала… его мать дралась… что со мной будет?! Они завтра скажут маме!
– Успокойся, Глаш… Ничего не будет, он сам виноват.
– Да-а, он не пришел… он спит.
Мы уже подходили к даче Бурятова, когда из темноты прискакал отважный Кен.
Мы не включали свет. Я вставал и садился с выпученными глазами. Где-то в темноте Маруся успокаивала Глашу. Легли. В ночи за окном соловьи лупили по рельсам и вспарывали провода. Синими вспышками хохотала тьма.
Шестнадцать
Недаром мне снился этот ужасный сон про тебя, в котором Канаева протягивает мне кровавый коктейль и говорит: «Пей, это сперма Анвара».
Остальное при разговоре, если он тебе нужен.
В пятницу мне вдруг показалось, что произошло что-то хорошее, и я услышал быстрый, весенний топот его ног по доскам крыльца.
Он шел ко мне и корчился, словно бы в ужасе.
– Ан… ан… я просто так позвонил Стелле Вильевне, а там был Гена, ее сын, и он гАв-гАврит: передаю для вашего друга телефонограмму. Я знал, Анвар, я чувствовал, недаром мне Толька сегодня снился в белой рубашке, я записал, вот.
На мятой бумаге его большими скачущими словами было записано: «Как можно быстрее позвонить эксперту по драматургии Союза Театральных деятелей Лидии Васильевне».
Вот оно, вот так вот оно и происходит.
– Помнишь, как она спросила: а кто вы, собственно говоря, такие?
– Да-да, а мне еще так тоскливо стало. И я, будто насмехаясь над всей нашей ситуацией, ответил как бы с вызовом: «Я Степной барон».
– А я выдал весь свой текст, что я «по работе с молодыми авторами».
– Так, сегодня пятница, я, наверное, не дАждусь! – ликовал он. – Хорошо, что я еще и Радушевской письмо написал… ах, какое письмо – проза!
Всю субботу и воскресенье эта записка, лежащая на серванте как нечто обыденное, вроде записки с перечислением продуктов, которые необходимо купить, радовала и грела меня, вспоминал о ней и замирал в предощущении счастливых перемен. Я был слегка равнодушен, ироничен к себе, чувствовал себя утонченным и ранимым.
– Так, мы с тобой в Москву, наверное, на автобусах поедем, через Ново-Переделкино, а то у электричек перерыв бАлыной будет… Боже мой, боже мой. Сейчас чай попьем, а потом поедим еще перед дорогой. Боже мой, надо пАсчитать, во сколько нам выйти из дома… и Канаева снилась сегодня, блядь такая!
– Посмотри в окно, тогда плохой сон не сбудется.
Он стоял и смотрел в окно.
– Хороший там все-таки вид, – засмеялся он. – Помнишь, Анварик, как смешно у нас мясо висело за окном, и какие-то птички проклевывали дырки, и мясо упало, а я думал, что это Сычев старый окорок.
Выходил курить на крыльцо, как в старые времена, и слышал, как он поет на кухне, подражая Вадиму Козину и Петру Лещенко вместе взятым.
Как сказать ему, что я сегодня встречаюсь с Марусинькой?!
Летний блеск автомобильных крыш на Страстном бульваре. Здание со скромной табличкой Союз театральных деятелей.
Он остался ждать меня внизу, я обернулся в дверях и увидел, как он, уже никого не замечая, в волнении теребит рукой в кармане член.
