Дмитрий Раскин - Хроника Рая
– Даже когда побеждаем время (или воображаем так), – наконец заговорил Прокофьев, – подобно той терпеливой уборщице за нами стирает каждый наш шаг небытие.
– С каких-то пор мне кажется, – ответил Лехтман, – что это как раз бытие.
– И тряпка тяжелая шваркает по нашим ногам – улыбнулся Прокофьев.
Они возвращались всегдашним своим маршрутом: по улочкам к площади Данте, от нее по улочкам к дому (в самом деле, круг такой получается). В самой узнаваемости каждого дома, каждого камня, в ощущении воздуха кожей, в усилии шага, в этом легком отталкивании от каменных плит, в этом спокойном сознавании вещи – всякой вещи, каждый черпал подтверждение как будто. Даже не очень и важно чего… пусть будет реальности…
Женщина с этой своей понурой, старенькой дворнягой. Ее вечерняя прогулка по тому же самому маршруту, что и утром – мимо подъезда их дома. И конечно же, с точностью до минуты. Значит, они с Прокофьевым вернулись часа на два позже. Пускай.
Попрощались уже в коридоре, Лехтман хотел было позвать к себе, но Прокофьев решил кое-что еще посмотреть к своей завтрашней лекции, тем более, что Лоттер притащит попечителей. Но у себя уже, в комнате передумал – сколько ж можно мучить бумагу. Поставил кассету (Лоттер на днях дал послушать). Старенькая, замызганная, подписана почерком Тины. То, что пошло, как-то было ему «не о том», во всяком случае, сейчас. Вдруг девушка на немецком. О чем? О любви? Огнях мегаполиса? О-ди-но-че-стве? – без разницы – все равно как бы голос бытия, потрясенного собственной безысходностью ль, чистотою…Анна-Мария записывала в своем дневнике. Да, она вела дневник, точнее, пыталась. Но получалось назло хронологии, то есть она вполне могла под записанными событиями поставить совершенно произвольные даты, в том числе те, которые еще не наступили. Или же на страницах, где были заранее проставлены числа, выверенные по календарю (она, слава богу, никогда не выкидывала старые календари), начинала вдруг записывать события вообще не имевшие места быть, мысли, чувства, пришедшие только что. Кстати, от этого ничего не меняется. (Сама поразилась.) Вообще ничего. Мало того, она периодически подвергала дневник цензуре. Это ее правка несуществующего прошлого, симулируемой жизни. А вот выговориться на бумаге не могла. «Душевная аноргазмия» – поставила сама себе диагноз. Неиссякаемая жизненная сила, не идущая вглубь. Она записала в сегодняшней версии своей исповеди: «Вечности все-таки нет. А то, что “вместо”… Ей не дано. И не будет дано. Не трагедия, конечно. А у Прокофьева, кажется, это есть. Может быть, у него и то, и другое… В какой вот мере? Не в мере дело!»
...\ Из черновиков Лоттера \
Мудрость, Истина, Откровение, не-Откровение – они, видимо, истинны. Но они только пшик, случайный всплеск на поверхности.
Зачем он поехал в Прагу? Знает точно, что там нет его прошлого. Потому и поехал. Не боясь ни прошлого, ни того, что вдруг застанет себя за поиском прошлого (еще не время!) Он никогда не любил путешествовать (он об этом догадывался), то есть ему тяжело раскачаться. Он много раз уже собирался, даже вещи укладывал и все вот как-то никак. Но если все-таки сдвинется, то дальше все уже пойдет легко. В этот раз он почувствовал – у него получится. «Гора» его отпускает. Он вдруг обнаружил, что любит дорогу.
Он никогда не был здесь. При всем этом своем забвении прошлого, он отличал «свое» от «не своего», угадывал как-то, теперь угадывал.
Лехтман на старом еврейском кладбище в Праге. Здесь лежат точно так же, как жили – впритык. Столетиям тесно. Немыслимый концентрат времени на пятачке пространства. Что же, на то и гетто. Время спрессовано в смысл, что, должно быть, чрезмерен для времени. Камни. Накрененные камни надгробий, как Книга, раскрытая разом на всех листах, что окаменели. Все ветры, что их растрепали, давно обратились в ничто. Ему не прочесть письмена.
Это бытие исчезнувшего, канувшего, переставшего быть… Или же жизнь так вот, задним числом сделалась, стала бытиём?
Пожилой еврей, что все время делал снимки (здесь вообще-то запрещено), обернулся к Лехтману. Они улыбнулись друг другу, вздохнули, развели руками.
Кристина фон Рейкельн давала вечер в честь завершения учебного года. Большой, шумный праздник пройдет в Университете, в его залах. Здесь же, из года в год Кристина собирает избранный круг. Президент Ломбертц с супругой, кое-кто из попечителей, выпускники разных лет, добившиеся особых высот в этой жизни, например, здешний мэр, да что там мэр, здесь иногда бывали главы европейских кабинетов, полтора абзаца из списка «Форбс», звезды сцены, приглашались и наиболее значимые профессора. Лоттер понимал, конечно же, что он относится к периферии этого круга, но прием не был для него только лишь некой обязанностью. Так, в прошлом году они очень интересно поговорили с астрофизиком Грином. В этот раз он не приглашен почему-то. И Анны-Марии тоже нет. Неужели Кристина так серьезно отнеслась к той их давнишней перепалке в трибунале? Раньше за нею таких вещей не числилось. А вот и наша сеньора Ульбано, просто чуть опоздала.
Тина, при их замкнутом образе жизни, была рада любому общению – однажды так и сказала супруге мэра, спокойно и просто. Лоттер надеялся сегодня еще кое с кем попробовать насчет Прокофьева. Конечно, ему обещано, но подстраховаться все-таки не помешает.
Главным в этом действии было само место действия – наследственный особняк фон Рейкельнов. Сдержанная роскошь, интерьеры, перестроенные последний раз в 1701 году, даже ни одной новой вещи не появилось с тех пор (во всяком случае, в парадных залах). Вот столик, за которым делал пометки Гете (он был у Рейкельнов трижды). Кристина утверждает, что именно за ним он записал: «Я часть той силы, что вечно хочет зла…» Столик, правда, был какой-то все-таки легкомысленный, пусть антикварным он был уже во времена Гете.
Все в доме Рейкельнов было свободно от музейных и киношных штампов на тему, здесь просто жили. Гости ценили эту атмосферу ностальгии по утерянному «золотому веку», которого, как они прекрасно знали, не было никогда. Что же, тем получалось светлее и сладостнее. К тому же здесь было то, чего не могло быть ни в одном музее, ни в одном замке – гости были именно гостями, не экскурсантами. Они не вне , а как-то вот сразу в. Кристина выдерживала какой-то баланс неги и благоговения – так, за обедом могла спокойно сказать какой-нибудь даме: «В вашем кресле, помнится, сидел сэр Уинстон Черчилль». Иного профессора, слишком уж озабоченного собственным вкладом в науку, ненавязчиво так определяли на стул Эйнштейна. Кристина называла это «терапией стулом». Впрочем, терапия ли… пациент, чаще всего, понимал как адекватное признание этого его вклада.
Сама Кристина держалась здесь скромнее и величественнее, нежели на службе. Казалось, сам особняк, сами портреты предков по стенам обязывали. То есть, получается, что по-домашнему она ведет себя в Университете? «Интересно, есть ли здесь, – как-то раз шепнул президент Ломбертц Лоттеру, – свой фамильный скелет в шкафу?»
Блюда были здесь без ресторанной вычурности, но (точнее, поэтому именно) очень вкусны и по-настоящему изысканны и все это подавалось на олове XVI века. Вина только из погреба особняка. Тина как-то заметила, что у гостей сами собой выпадают из речи такие слова, как «автомобиль», «мобильный телефон», «инфляция». Здесь как бы некий срез времени. И время что-то слишком сильно льстит здешним обитателям и гостям. Хотя Лоттер не исключал, что это такая форма иронии.
Музыка всегда была только живая (у Кристины хватало вкуса не рядить музыкантов в ливреи) и соответствовала интерьерам.
Зачем все это нужно Кристине? Подтверждала свои неформальные права на Университет? Безусловно, но Лоттеру всегда казалось, что здесь есть и нечто большее (для самой Кристины, возможно, что меньшее), она удостоверялась в реальности самой себя.
Сегодня все шло как всегда, по заведенному установленному и всех абсолютно устраивающему распорядку. И ничто, как пишут в романах, не предвещало надвигающейся катастрофы. Провозглашались соответствующие случаю тосты, в меру банальные, но с примиряющей самоиронией (в атмосфере этой самоирония удавалась даже последним занудам). Наконец, очередь дошла до изящного старенького господина, убеленного, опять же, как пишут в романах, благородной сединой. Лоттеру показалось, что Кристина пыталась ненавязчиво так организовать, чтобы господин этот вообще не говорил, но тот заметил и даже побледнел от негодования. Кристина уступила, дабы не обострять.
– Дамы и господа! – старенький господин встал в этой своей бледности (Лоттер не мог вспомнить, был ли этот человек здесь в прошлом году). – Дамы и господа! – повторил он, как бы решившись окончательно. – Предыдущий оратор назвал нашу очаровательную хозяйку, – он сказал было «дома», но успел переправить на «хозяйку бала», – весталкой храма науки. При всем уважении к красоте слога данного мэтра не могу согласиться. – Он попытался сделать эффектную паузу, но сам же ее не удержал. – Но прежде хочу предложить поднять бокалы за потрясающую, истинно аристократическую выдержку нашей блистательной Кристины (все, недоумевая несколько, все же привычно подняли бокалы – «за выдержку так за выдержку»), представившей вам меня как дальнего родственника. – Насколько помнил Лоттер, она его вообще не представляла. – О! Вы не знаете, господа, какое нужно иметь сердце для этого. Редкое сердце! Моего заурядного не хватило. Я почти уже прожил свою жизнь, господа, а до сих пор не знаю, что писать на своей визитной карточке: внебрачный сын Кристины фон Рейкельн? Но она никогда не была в браке.
