Александр Рей - В поисках настоящего
«Хочу или страшно? Надоело или привычно? Как не ошибиться? Где мой путь? Сбегаю или стремлюсь?»
Боль пронизала насквозь. Жизнь утекала – по капле, медленно… в такт секундной стрелке, отсчитывающей обратным ходом…
Придя домой, Алан привычно поцеловал в макушку колдующую у плиты мать.
– На днях снег обещают, – улыбаясь, зачем-то осведомила она его. Алан лишь промычал, что-то маловразумительное. – Ты сегодня у Русика после школы был?
– Да… – небрежно соврал он.
– Как там у них в семье, небось подготовка к свадьбе полным ходом идет?
– Ага…
– Садись. Я сейчас суп подогрею.
– Я не хочу, – стараясь уйти к себе, отказался он.
Мать толи недовольно, толи удивленно вскинула брови:
– Чего?!
– Голова болит, – чтобы не трогали, объяснил Алан, как он делал всегда, желая поскорее отвязаться, и шмыгнул к себе.
В комнате наконец можно расслабиться – не нужно перед матерью исполнять «самый обычный день», будто его и вовсе не трясло, будто не отражался в глазах ужас, но «все в порядке, мама!». Скинув школьные вещи, напялил на себя домашнее тряпье и повалился на кровать. Усталость тяжелая, мучительная овладела им. И ведь знал наверняка, что дело здесь скорее всего в раздирающих душу сомнениях – именно от них он не мог спрятаться. Алан понимал, чтобы он не выбрал – последствия будут ощущаться на протяжении всей жизни. Столько условий надо соблюсти… и это, и это, и вот это…
Он и сам не заметил, как провалился, спасаясь от реальности бегством, в быстрый, на грани, поверхностный сон.
Снилась Мари. Она бежала чуть впереди, в руках держа стопку листов с его рисунками. Вроде бы он и не стремился ее догнать, но все же хотел сам нести свои рисунки. А она бежала, через каждые несколько метров оборачиваясь, чтобы паясничать и дразниться…
– Ну, не хочешь, как хочешь… – смеясь, повторяла она непонятно к чему сказанную фразу, и из волос доставала перьевую ручку, чтобы поставить внизу очередного листа те самых две буквы «D» и «А». – Теперь и этот мой. – И дальше бежать, чтоб затем обернуться, – «Не хочешь как хочешь…»
Удивительно, но Алан четко осознавал, что спит, понимая, в реальной жизни Мари не может себя так вести. Однако, менее обидно за столь наглое присваивание его работ не становилось.
Она бежала по дороге из деревни в сторону «Красного Замка», но на полпути зачем-то свернула к старому Городу.
– Ничему ее жизнь не учит, – подумал Алан, наблюдая, как она сверкает чумазыми, голыми пятками по каменной тропе.
Остановилась Мари посреди моста, еще раз помахала перед собой, дразнясь, рисунками, и последний раз произнеся эту бессмыслицу – «Ну, не хочешь, как хочешь…» – сиганула вместе с листами, через канатные перила вниз к бушующей воде…Алан проснулся за секунду до того, как постучали – тихонько, как только мама может.
– Да… – протирая глаза, в кромешной темноте, отозвался он. В Горах всегда темнеет рано.
В комнату проплывает призрак матери, такой же блеклый, эфемерный, как бывает каждый раз, когда что-то происходит. Она садится на стул, включает настольную лампу. Оба щурятся, недовольные рассеявшим темноту искусственным солнцем.
– Как голова? – спрашивает мать одними губами, как если бы у нее не хватало сил, чтобы выдавить изнутри хотя бы слово.
Алан прислушивается к себе стараясь понять «как голова». Вроде нормально – что-то, какой-то осадок тяжести остался, но той разрывающей боли больше нет.
– Вроде нормально.
– Это хорошо. Не люблю, когда у тебя голова болит…
Мать водит старыми, намного старше ее руками по краю стола, очерчивая ровную линию. Ей всегда тяжело начать, Алан это знает. Каждый раз, когда в ее душе скапливалось что-то тяжелое до размеров непосильной ноши, она сначала спрашивала о всякой ерунде, затем какое-то время молчала, и лишь спустя с десяток ненужных фраз начинала говорить по сути. Часто ей не нужно было ничего отвечать, просто слушать. В такой беседе с Аланом, она находила что-то необходимое, исцеляющее. Из раза в раз проходя этот ритуал и лишь на секунду заглянув в душу матери, спустя всего пятнадцать минут Алан заставал ее счастливо суетящуюся где-то в районе кухни.
– Я вот тут думала… – наконец прервала она свое молчание. – Ты же скоро школу заканчиваешь… А ты умный, мой Аланчик. С самого детства был смышленым, умницей. Ты главное это… не уезжай никуда. (В который раз за сегодня сердце Алана екнуло). Не оставляй меня, хорошо?! Я завтра эклеры сделаю, твои любимые. Ты же их любишь… Отец тоже любит. Он телевизор сейчас смотрит. Ток-шоу. А мне не интересно, вот я и пришла к тебе сказать, чтобы со мной был. Иначе у меня ничего не останется. Только ты и есть…
Она бы еще так и говорила, и говорила около десяти минут, сбиваясь, перескакивая с мысли на мысль, смешивая настоящие, будущее и прошлое, тут же забывая сказанное, повторяясь… пока бы не иссякла. Но на этот раз вместо того, чтобы увидеть перед собой, как обычно, уставшую, несчастливую мамочку, Алан почему-то смотрел на жалующуюся, бессмысленно цепляющуюся за него, как за спасательный круг, боящуюся хоть что-то поменять бабу.
– А если меня все же не станет рядом с тобой, и я уеду куда-нибудь, что тогда? – решившись, перебил он ее стоны.
Она какое-то время исступленно смотрела на сына, не понимая, что происходит, почему привычный сценарий нарушен.
– Ты же вернешься…
– А если уеду навсегда? – ему хотелось быть жестоким, а точнее не жалеть, когда не жалко. – Что тогда?
Опять прошло какое-то время перед ее ответом. Казалось, она впервые думает о подобном варианте.
– Что тогда?! Я останусь одна с отцом… – она сказала это так, будто «тогда я умру».
Это окончательно разозлило Алана:
– А что плохого в том, чтобы остаться наедине с отцом? Ты же выходила замуж, чтобы быть с ним, а не чтобы родить меня. Так ведь?! Так что плохого быть только с отцом?!
Она не понимала, что происходит, больше всего напоминая сейчас ту, висящую вверх ногами, дергающуюся, брыкающуюся, но обреченно спокойную, как только горло перерезано, и кровь стекает в чашу овцу – такой же взгляд примирения со смертью… вернее с отсутствием жизни.
– А хочешь, я тебе отвечу, почему ты боишься оставаться с ним одна? Хочешь?! Потому что когда его не станет, он даже не почувствует разницы – жив он или мертв. Его жизнь все равно, что смерть. Каждый вздох пропитан разочарованием о том, что был сделан. А тебе страшно оставаться наедине с живым трупом. Хотя уже сама становишься такой, совершенно не понимая для чего тебе жизнь, кроме как вырастить меня… а затем моих детей… Что ты можешь, кроме как приготовить пожрать?!
Алан впервые открыл хранившийся внутри ящик Пандоры, и от этого было так славно, так хорошо… Мать смотрела на него злыми глазами, но главное они были полны жизни.
Мать резко встала:
– Закрой рот и больше его никогда не открывай! – яростно прошипела она, чуть ли не выбежав из комнаты.
Ощущение приятной «белокаменной» теплоты расползлось по телу…Сам не зная зачем, Алан сел делать уроки. Выводил буквы, подчеркивал, соединял, учил, подсчитывал – и получал от этого огромное удовольствие, может быть даже в первый и последний раз в жизни. Он потратил на них весь вечер. Все это помогало ему не думать, не выбирать…
Попытался рисовать, но ни черта толкового не выходило – в голове всплывали лишь неясные, бессмысленные образы. В конце концов, плюнув, он улегся обратно на кровать оставив свет включенным.
За закрытыми веками возле самого лба всплывали картины будущего – благополучного, счастливого, в месте, где тепло и уютно… Но все равно ничего конкретного представить не получалось.
Он лежал так, в приятной зыбкой дреме, зависнув между ощущениями и мечтами – здесь и в будущем одновременно. Но столь желанный глубокий сон все не шел, сознание могло подарить лишь странное блуждание посередине грез и яви.
Легкий шорох, и мир опять погружен в темноту. Сколько сейчас? Ведь время совершенно не чувствуется… Еще шорох, и источник бесконечного тепла и нежности оказывается рядом под одеялом. «Когда я успел расстелиться?»
Обжигающее желание и шепот, за которым следует поцелуй – долгий, возбуждающий, наполняющий силой.
– Я люблю тебя, насколько это вообще возможно, – еле слышно шепчет она.
– Ты как здесь оказалась… – все еще одной нагой находясь во сне, пытается он спросить, но ее ладошка обрывает вопрос.
– Послушай…. Ничего не говори. Дай, я объясню… Дело не в том, что ты мне рассказал – ни в санатории, ни в той девушке, ни в твоем восхищении ими. Дело в тебе. Я злюсь, потому что ощущаю, как ты ускользаешь из моего… из этого мира… все больше отдаляясь. Такое чувство, будто ты вот-вот растворишься, исчезнешь. И я хочу побыть с тобой, стать частью тебя, пока это возможно, пока можно успеть… Я делаю это не для того, чтобы удержать или заставить быть со мной, нет. Я просто хочу… тебя. Именно тебя, и только тебя.
![Юрий Леж - Искажение[СИ, роман в двух книгах]](/uploads/posts/books/82429/82429.jpg)
