Александр Филиппов - Аномальная зона
– А… чем мне предстоит заниматься? – с опаской поинтересовался Студейкин. – К какому делу, так сказать, на благо общества я должен буду приложить руки?
Дьяков, казалось, не менее ошеломлённый вопросом новичка, чем тот его пространными рассуждениями о роли алфавита в межличностных отношениях, запнулся, а потом, словно опамятовавшись, пояснил:
– Вы будете работать в секторе номер три. Деятельность нашей лаборатории носит строго секретный характер. О сути проводимых здесь исследований рассказывать вам пока воздержусь. Скажу лишь, что они имеют прямое отношение к нашему с вами разговору. Но это вы поймёте позднее. А пока распишитесь вот здесь, – он протянул лист бумаги. – Это значит, что инструктаж о соблюдении режима секретности с вами проведён лично мною. Попав в стены нашей лаборатории, вы автоматически стали носителем строгой государственной тайны. За её разглашение наступает уголовная ответственность.
– Строгая? – уже догадываясь, уточнил всё-таки Александр Яковлевич.
– Поскольку за шпионаж вы уже осуждены на максимальный срок, за следующее нарушение закона вас расстреляют.
– Понял, – обречённо кивнул Студейкин и, взяв предложенную завлабом перьевую ручку, макнул её в чернильницу и неумело, царапая бумагу, расписался возле заботливо поставленной под машинописным текстом галочки.
3
Поскольку рабочий день давно был в разгаре, Александру Яковлевичу разрешили потратить послеобеденное время на обустройство по новому месту жительства. Его проводили в жилую секцию, пустую в эту пору, ничем не напоминавшую рабочий барак, указали на спальное место. Студейкин насчитал три десятка металлических коек с матрасами, аккуратно застланными белыми простынями и суконными одеялами. В изголовье каждой, словно памятник на могилке, высился плотно сбитый кирпичик подушки в наволочке.
После деревянного топчана с соломенным тюфяком и засаленной дерюгой в карантине ложе показалось царским. Даже тумбочка прикроватная была одна на два спальных места. Судя по тому, что на ней лежали очки с толстыми линзами, томик Байрона, стояла чернильница-непроливайка, журналист предположил, что соседом его окажется не татуированный с головы до пят уголовник, а человек если и не интеллигентный, то хотя бы начитанный.
Опустив свой сиротский узелок на некрашеный, но чисто вымытый дощатый пол, Александр Яковлевич присел было в изнеможении на койку, но тут же подскочил затравленно, услышав привычно-грубое:
– Встать, шантрапа!
Оглянувшись, он увидел седовласого, подтянутого зека в ладно скроенной и подогнанной по размеру арестантской робе.
– Новенький? – с улыбкой, не гармонировавшей с грозным окриком, спросил тот.
– Так точно, – сдёрнув с головы полосатую кепку, как учили, отрапортовался Студейкин. – Номер Щ-561!
– С Большой земли? – усмехнулся зек и протянул руку. – Давай знакомиться. Завхоз этой шарашки Станислав Петрович Олекс. На шконках днём сидеть воспрещается. Только лежать после отбоя. Сидор пока в тумбочку положи. Потом оставишь зубную щётку, письменные принадлежности, остальное мне в каптёрку сдашь.
– Нет у меня вещей. И письменные принадлежности – путевой дневник, авторучки, всё отобрали, – вздохнул Александр Яковлевич. – И зубы чистить нечем. Правда, подозреваю, что при такой кормёжке, как здесь, зубная щётка вовсе не понадобится…
– Голодный? – с пониманием взглянул на него завхоз. – Перекус могу организовать.
– Если можно, – сглотнул конфузливо невольную слюну журналист.
– Пойдём в каптёрку, – предложил хлебосольно хозяин. – У нас, брат, не то что в забое. Это там за пайку друг на друга с кайлом бросаются. Здесь с хавкой полегче. Кирзуху, например, не едят некоторые. Так что у меня в заначке всегда остаётся.
В тесной, но чисто прибранной каптёрке он усадил гостя за стол, поставил перед ним вместительную миску со слипшейся в комок холодной перловой кашей, присовокупив к ней ломоть чёрного хлеба.
– А вообще-то с продуктами здесь напряжёнка, – сказал он, наблюдая, как, стараясь не уронить достоинства, но всё-таки быстро и жадно орудует деревянной ложкой новичок. – Сказываются издержки изоляции во вражеском окружении. И хлеб здесь дрянь – с опилками пополам, и каша – крупа старая, с жуками и ещё какой-то гадостью… Но, увы… Другая еда нам редко перепадает. Иногда, по сезону, грибочки жареные, ягодки таёжные. Жаркое из вивария. Кролики, свинки морские. Иногда крысами и мышами не брезгуем… Экстрим!
Чавкая и смущённо прикрывая набитый кашей рот, Студейкин всё же полюбопытствовал:
– Может быть вы, Станислав… э-э… Петрович, мне растолкуете, что за хрень здесь творится. Я журналист, естествоиспытатель. Искал в тайге снежного человека. Шёл с товарищами, и вот… вляпался. Шпионаж, диверсии, лагерь, срок… Дикость какая-то! Вы тоже с воли сюда? А то мне до вас зек какой-то сумасшедший попался. Говорит, родился в лагере и что он патриот здешней системы…
Завхоз грустно смотрел на новичка, подбадривая:
– Вы ешьте, ешьте… Кстати, как вас по имени-отчеству?
Александр Яковлевич, судорожно сглотнув, отрекомендовался, добавив:
– А вообще-то со мной сейчас инструктаж провели. Завлаб предупредил: обращаться к заключённым только по номерам…
– А, Мудяков, – пренебрежительно махнул рукой завхоз. – У него пунктик на этой почве. Подозреваю, из-за неудачи с собственными инициалами. – Потом глянул сочувственно: – Да… Вы со товарищи в серьёзную передрягу попали. Снежного человека искали? Вот и меня занесла сюда нелёгкая. Лётчик я. На вызов к больному летел. Ну и… навернулся наш «кукурузник» в этих краях. Доктор – насмерть, а меня подобрали, объявили американским шпионом. Дали двадцать пять лет без права переписки. Десять уже отсидел.
– Да вы что! – в ужасе всплеснул руками Студейкин. – Неужто всё это, – указал он на опутанный колючей проволокой забор за окном, – всерьёз?
– Всерьёз и надолго, – подтвердил Олекс. – Эта шарага со сталинских времён сохранилась. Как – точно не знаю, но догадываюсь. Видимо, благодаря строжайшему режиму секретности и твердолобости вохры, чекистов здешних, непоколебимо верящих в то, что они уже в третьем поколении выполняют сверхважное задание партии и правительства.
– И что… вырваться отсюда нельзя?
– Даже думать над этим не советую, – серьёзно сказал завхоз. – Уж в чём в чём, а в тюремном деле эти ребята – профессионалы. У них комар через основные заграждения не пролетит незамеченным. На моей памяти пара – тройка побегов была – с рабочих объектов за территорией лагеря. Так они побегушников за сутки поймали, пристрелили и за ноги вниз головой на обозрение всех зеков повесили. Да и, как говорят потомственные уркаганы, бежать отсюда некуда. Летом болота непроходимые. Зимой – морозы лютые, снега. В худой одежонке, без харчей и ночи не продержишься. Так что одна надежда на то, что рано или поздно эту богадельню власти российские обнаружат, прихлопнут и нас амнистируют… – Олекс задумался, а потом предупредил: – И вот ещё что: ни с кем здесь не откровенничайте. Мы, зеки то есть, все друг на друга стучим. Жизнь заставляет. Но одно дело тебя за мелочёвку сдадут – ну, там лабораторного кролика слопал или из спиртовки чуть-чуть отхлебнул, это нормально, в крайнем случае получишь плюху от надзирателя. А вот если побег замыслишь – точно в забой пойдёшь. Шахта, где золото добывают, – место самое страшное. Оттуда никто не возвращается. Даже вперёд ногами. Там, под землёй, и хоронят…
Студейкин отодвинул опустошённую миску, едва справившись с желанием вылизать её дно, икнул сыто и благодарно.
– Спасибо, Станислав Петрович. Удивительно, как быстро в таких условиях в нас гаснет всё человеческое… Отзывчивость, доброта… – Александр Яковлевич растроганно шмыгнул носом и принялся заполошно поправлять очки, чтобы собеседник не разглядел его слёз. – А вы… вы такой человек…
– Обыкновенный, – пожал плечами завхоз. – Сейчас дам вам тряпку, ведро. Полы хорошенько везде продраете – до вечера ещё далеко. Справитесь – получите от меня щепоть махры на закрутку. Нет – подзатыльник и лишение вечерней пайки. Уж извиняйте, порядок есть порядок. В зоне добреньких не бывает. Каждый зек свою выгоду ищет.
– Да что вы! Я справлюсь! – с энтузиазмом вскочил Студейкин. – Я так вам полы вымою – заблестят!
4
Режим секретности в лаборатории соблюдался железно. Утром работников из числа спецконтингента – всего человек сорок, как прикинул Александр Яковлевич, – забирали из жилого барака, тактично именовавшегося здесь общежитием, два хмурых надзирателя и, сверяя номера заключённых по фанерной дощечке, разводили по лабораторным блокам. Там подневольных работников в пятом блоке А, где трудился Студейкин, и ещё троих молчаливых зеков, у входа встречал внутренний надзиратель. Он впускал их в помещение и, гремя ключами, разводил по кабинетам, запирая за их спинами дверь на замок. До конца дня покидать рабочее место запрещалось. Обед, а иногда, по особому распоряжению, и ужин заключённым приносили прямо в лабораторию. Чтобы выйти по нужде, следовало постучать в дверь и, дождавшись всё того же надзирателя, прошествовать с ним во двор, где на задах, между высокими елями, притулилась будочка нужника. Свободно перемещаться по лаборатории могли лишь несколько вольнонаёмных сотрудников во главе с Дьяковым. Он ходил, демонстративно вертя в руках массивный универсальный ключ, подходящий ко всем замкам, и напоминал тем самым врача психиатрической клиники, где все двери, как известно, тоже постоянно держатся на запоре.
