Александр Солин - Вернуть Онегина. Роман в трех частях
После Клим рассказал ей, кто его заказал, и как все было.
Сперва заказчика искали на стороне, но надежные люди подсказали: «Ищите среди своих…» Стали искать и нашли-таки! Рядом с Климом. Гриша Фридман, его друг с соседней улицы. Их главный финансист. Через два дня после покушения таинственно исчез, чем и вызвал подозрения. Стали разбираться и обнаружили в бюджете организации солидную дыру. Пошли по следу и быстро отыскали его в Израиле. В подвале после двух пинков он признался, что без ведома Клима запускал деньги в ГКО, а выручку присваивал. Когда все рухнуло и деньги придавило так, что ничем не вытащишь, понял, что пропал и решил заказать Клима, чтобы списать свои грехи на него. Нашел двух душегубов, а когда дело сорвалось, по-быстрому свалил в родной Селявив. Короче, выжали из него счета, имена стрелков, и чтобы не пачкать падалью святую землю, вывезли в море и утопили. Перед смертью, говорят, каялся и просил прощения у братвы и лично у Клима. Умолял не трогать семью – жена и сын, мол, ни при чем. В общем, классика жанра: скурвился, Иуда, жадность фраера сгубила.
Да, видно, прав Маркуша: где евреи – там беда. Хотя, что греха таить – среди русских негодяев тоже хватает. Те же стрелки, например. Их тоже нашли и закопали. Водителя жалко – отчаянный был парень. Если бы в последний момент машину в сторону не кинул, быть им сейчас с Маркушей на том свете…
Ну как же – она прекрасно помнила Гришу Фридмана! Неброский, щуплый, негромкий, мастью совсем не похожий на яркого вальяжного Алика, он принадлежал к верхушке организации и вместе с другими друзьями Клима изредка бывал у них дома. Производил впечатление человека умного, культурного, внушающего доверие. Вел себя прилично, место свое знал, но острое шило иронии нет-нет, да и высовывалось из мешка его сдержанности. Вот тебе и Гриша, вот тебе и сукин сын…
Позже от жены Степана она узнала, что Маркуша с подручными изъяли из двух квартир и загородного дома предателя драгоценности и валюту, после чего заставили его окаменевшую вдову переписать недвижимость на подставных лиц. Мать и отец Гриши пытались добраться до Клима, чтобы упасть ему в ноги, но не добрались и слегли, раздавленные горем и позором.
«Может, Маркуша погорячился? – спросила Алла Сергеевна мужа, заступаясь не за вдову, а за справедливость. – Ведь она, вроде бы, ничего не знала…»
«Муж и жена – одна сатана…» – угрюмо обронил Клим, знавший Гришину жену без малого столько же лет, сколько и ее мужа.
Кажется, только тогда и дошло до нее значение этой нестареющей формулы презумпции семейной виновности, обрекающей супругов на единую судьбу, как бы ни был далек один из них от деяний другого.
Неумолимый вердикт, узаконивший смерть миллионов невинных с глубокой древности до наших дней и обретающий неподсудность божьей воли, когда коллегией присяжных становится народ, как это было с Людовиком XVI и Марией-Антуанеттой, Романовыми или четой Чаушеску. Подобные открытия или ослабляют, или укрепляют дух. Что касается Аллы Сергеевны, то она про себя решила, что разделит, если потребуется, судьбу Клима, чем бы ей это ни грозило.
Так гражданская война коснулась ее семьи, а чужие, телевизионные раны сделались своими. Так познала она второй урок предательства.
«Предать может всякий!» – ухмылялся ментор-опыт.
«Да, предать может каждый, – соглашалась она, – но только не я и не Клим».
Гришу и его безымянных подручных – этих диких зверей, что под видом людей попытались вмешаться в ее судьбу, она горячо и запоздало прокляла. Но позже, успокоившись, говорила о них и им подобных без всякого злорадства, со смесью недоумения, разочарования и опаски, как говорят о подлежащих уничтожению бешеных псах.
Такой вот вышел дефолт. А виной всему они – речистые, нечистые на руку машинисты истории. Не политики, а какая-то омоморфемная загогулина, не праведники, а циничный инцест родственных душ. Разбойничьим посвистом и вкрадчивой змеиной фистулой отмечено их истерическое правление, и на руках их запекшийся антрацит кровавого словоблудия.
Сегодня очевидно, что случившийся дефолт был, по сути, инсультом ельцинизма. И если мы не беремся судить об этом прискорбном факте с позиций медицины и экономики, то в общедоступном, синтаксическом, так сказать, виде он представляется нам ярчайшим и красноречивейшим примером метафизической, необъяснимой никакой семантикой реакцией, в которую могут вступать далекие по значению слова, образуя новый, неожиданный и емкий смысл.
Посудите сами: ельцинизм – ель и цинизм. Изощренная смесь патриархального и дремучего с хитрым, глумливым, иноземным. Удручающий альянс скудоумной недальновидности с размашистой неразборчивостью. Составная часть другого, еще более емкого феномена по имени «ельциниада» (или «ельцианида»?) – этакого хвойно-синильного пойла с запашком преисподней, которым потчевали страну все последнее десятилетие прошлого века и от которого она икает до сих пор.
Нет, в самом деле: видно, и вправду написанный праписателем мир однажды рассыпался на отдельные слова, и мы теперь пытаемся собрать и восстановить их первоначальную гармонию, но они противятся и складываются совсем не так, как мы хотим. Правы, ох, правы структуралисты – не мы вертим языком, а язык нами!..
После пережитого Алла Сергеевна обзавелась подобающими жене благородного разбойника качествами: могла быть до холодности недоверчивой, до сухости сдержанной, до неприличия необщительной. Ее прежние, теоретические, так сказать, страхи получили подтверждение, и от этого у нее на некоторое время нарушился сон. Этак недалеко и до болезненной подозрительности!
Нет, нет, дефолт – это нехорошо. А потому, пусть минуло не два, а три года, ибо в самой российской истории меньше горечи, чем в ее издержках.
13
К лету девяносто девятого дела у Аллы Сергеевны шли настолько хорошо, насколько они в то время могли идти у неглупой жены могущественного, независимого мужа, имеющего в своем распоряжении внеэкономические средства принуждения. В стране, заросшей буйным бурьяном спекуляции, ее фабрика выглядела окультуренным цветущим оазисом.
Они шили мужскую, женскую и детскую одежду – по собственным лекалам, оригинальную, повседневную и нарядную, в большом ассортименте, мелкими и средними партиями. Товар был высоколиквидный, а потому и речи не шло, чтобы сдавать его на реализацию: заказчики выстраивались в очередь. С них брали половину стоимости и на окончательный расчет давали месяц. Производство было отлажено, каждый в нем и вне его знал свое место, и от подготовки эскиза до пошива готовой партии все было предсказуемо и планируемо. Кредитовались они только в Сбербанке, бартер и неплатежи их не касались, с зарплатой горя не знали, с валютой дела не имели, шили в основном из нашего и против импорта выиграли. Щедрые премии, материальные пособия, бесплатные путевки и прочие непрофильные расходы из прибыли – ей говорили, что она отдает рабочим свои деньги. И каждый раз она сухо и одинаково отвечала: «Они для меня не рабочие, а подруги».
Неудивительно, что фабрика и ее директор были на слуху у просвещенной модно-швейной общественности. У нее хотели побывать, ее мечтали видеть, с ней жаждали говорить, ею были готовы восхищаться, ей зло завидовали: еще бы не быть успешной с таким мужем-разбойником! Но докучливого внимания она избегала, интервью не давала, и фотографировать себя не позволяла. Счастливым и вдохновляющим исключением из правил назвала ее в своей статье одна умудренная, обходительная журналистка из модного журнала, которую Алла Сергеевна все же допустила до себя и даже выпила с ней полбутылки французского коньяка. Полная, опрятная журналистка по имени Полина была на пятнадцать лет ее старше, и в глазах ее таилась добрая, понимающая усталость. Говорили о жизни и о моде. Именно в тот раз она и запустила в публичный оборот сухой, официальный, лишенный интимных подробностей образ упорной и прилежной провинциалки из рабочей среды.
С некоторых пор приятная необходимость бывать на показах в Доме моделей сделалась у нее привычкой. Она брала с собой Марину Брамус или кого-то из девочек и наслаждалась положением потенциального заказчика. Она помнит, как впервые явилась сюда в качестве директрисы успешного швейного предприятия и, теша золушкины мытарства новобоярским инкогнито, прошла маршрутом девятилетней давности.
«Вы у нас раньше бывали?» – спросил ее предупредительный провожатый.
«Нет, нет, что вы!» – отозвалась она.
Помнит, как сидя в кресле, разглядывала знаменитый Зеленый зал, его лепной потолок, белые колонны, вычурно-резные двери, зеркала, прятавшие в неразличимой глубине тени великих основателей. Как впервые вручая здесь свои визитки, читала нескрываемое удивление на лицах визави – наверное, из-за несовпадения их бывалых ожиданий с ее незрелым и возбуждающим обликом. Когда же в ходе последовавшего обсуждения обнаружилась ее эрудиция, подкрепленная невинным замечанием Марины о ее статусе основного акционера фабрики, удивление сменилось изумленным любопытством и более модно-швейную общественность не покидало.
