Роман Медведев - Иллюзия вечности
– Когда-то я мечтала о том, что в своём собственном доме буду часто менять обстановку, чтобы радовать себя. Любила перемены… но не до такой же степени, – Ольга обречённо вздохнула.
– А мне нравится, – мой друг плюхнулся на диван и задрал ноги. – Кочуешь по новым местам, никаких тебе привязанностей, никакого мещанства. Красота!
– Как в гостинице, – я откинул крышку с клавиш пианино и взял мажорный аккорд. – А что делать?
Через некоторое время, мы и этот дом почувствовали своим. Мягкие постели, водопроводная вода, хоть и не часто, обеденный стол – всё необходимое мы имели. А то, чего не хватало, я и мой друг старались добывать налётами на магазины, заменившими привычные из прошлого денежные отношения. К слову, не разграбленных магазинов в Москве осталось немного. Но и во взломанных висящих и лежащих товаров хватило бы на вдвое большее количество горожан. Конечно, того комфорта и уюта, который был у нас в загородном доме, пришлось лишиться, но вместе с тем мы постоянно находились в центре событий, происходивших в столице.
А в городе, как и во всей стране, с каждым днём нарастала смута. Разбитые витрины и окна, пожары, полыхающие в домах, постоянные стычки на улицах по поводу и без – всё это стало визитной карточкой новой Москвы. Назвать установившийся уклад смело можно было одним словом – беспредел. Одни умирали, другие прибывали со всей страны на их место. Город был разграблен и по большому счёту заброшен на произвол судьбы.
Принимая активное участие в деятельности Движения, мы всё больше и больше убеждались в том, что число людей, примкнувших к рядам «протестантов», значительно превышает количество представителей рабочей (преимущественно, все-таки, «рабской») силы, нашедших своё счастье в службе государственному аппарату. Несчастные, откликнувшиеся на участившиеся призывы власти идти на службу обществу, трудились денно и нощно на оборонных предприятиях, предприятиях мед– и пищепрома и электроподстанциях, обеспечивая нужды «государственных объектов» и коммунальных служб города.
Социальные отношения групп, тем временем, лишь больше обострялись. На фоне пролетевшей новой волны заболевания участились открытые стычки протестующих с властью. То в виде подготовленных провокаций, то стихийно. Мне не дано было охватить общую картину происходящего. Однако, отмечал и не раз, что все так или иначе, обратившиеся к открытому неповиновению власти, примкнули к ставшей уже единой организации – к Движению. Оно и само охватило протестную часть, всасывая будто пылесос, одного за другим. Жаль, правда, не всегда с разбором. Доносящихся слухов о засланных врагах, а также о принятых в ряды бандитах и мародерах, истребляющих и растаскивающих ресурсы организации, более чем хватало.
Впрочем, нейтральных людей, подобных Анатолию и Свете, в России оставалось подавляющее количество. Они стремились покинуть города, ибо жить в них приходилось теперь в постоянном страхе не только заболеть, но и оказаться в центре внезапной перестрелки.
Мы работали, выполняя поручения, которые передавал Владимир. По вечерам, укрываясь в подвалах брошенных домов, мы тренировались стрельбе. Читали ставшие популярными пособия по ведению партизанской войны. Мы воспитывали в себе людей способных убивать себе подобных ради собственных же жизней. Мораль, бытующая в суждениях наших наставников, это позволяла. И мало по малу прежние ценности отмирали в наших сердцах одна за другой. Совершив убийство раз, я не межевался перед будущим выбором совершить его снова. Мы делились мыслями друг с другом и не находили отголоска божьей кары для собственных душ за содеянное. Ни днем, ни ночью мне не являлся сражённый солдат, не мерещились осколки черепа с волосами, слетевшие с его головы. И всё же мысли о том дне я гнал взашей. Мне нужно было стать чёрствым к самому факту такого божьего чуда как жизнь такого же индивидуума, как я сам.
Владимир нередко давал нам с Сашей опасные задания по перевозке грузов: с оружием ли, с химией, с медикаментами. Все это было одинаково противозаконно и каралось высшей мерой в руках власти. В каждом таком случае, мы всякий раз рисковали никогда больше не вернуться к своим домочадцам. Почувствовав реальную угрозу своему положению, военные предпочитали более не церемониться с «правонарушителями», верша скорый суд прямо на месте. Отчего на улицах города стали привычным явлением автоматные очереди. И последующий рёв стосильного мотора крытого брезентом грузовика, утилизирующего «отходы».
Раз в неделю окружные отделения Движения проводили сборы представителей, на которых обсуждались решения руководства организации и составлялись ближайшие планы деятельности. В один из четвергов Владимир пригласил нас с собой на такой сбор. Там, наконец-то, после долгой разлуки, мы встретили Дмитрия. Он сбрил бороду и коротко постригся, но я всё равно сразу узнал его среди остальных.
После собрания мы с огромным удовольствием выпили пива и обмолвились парой слов за жизнь. Дима по-прежнему занимался своим делом, оказывая оперативную помощь пострадавшим от болезни. Валера и Лена были целы и невредимы и вместе с ним продолжали работать над проблемой лечения странного феномена.
Во время сбора Владимир познакомил меня и моего друга с человеком, который курировал округ. Спортивного вида мужчина сильно пожал нам руки и заявил, что он доволен нашей работой. После, он сказал, что не прочь взять нас в свою личную группу, члены которой принимают участие в разоружении военных и террористических актах против представителей генштаба страны. Это могло явиться событием, открывающим нам двери к совсем другим, более значительным делам и событиям.
Ставшая будничной активность торопила ход времени. И вот уже бегунок настенного календаря спустился к ноябрю. Дни становились короче, а ночи всё неохотнее пускали рассвет, прорывавшийся серым маревом сквозь липкую черноту ночи. Холод сковывал голосовые связки, и, пробуждаясь, мы не находили радости наступившего дня. Растапливали себя горячим чаем с газовой плитки, смывали сон с лица и готовились прожить без большой надежды. Связанные с настоящим лишь делом, но не мечтой.
Подавленные каждый своей собственной усталостью, мы охотно делились ей с ближним, сдабривая грунт ставшей уже коллективной депрессии. Мы и смеялись как-то обречённо. Только если расшевелить эндорфины водкой, либо удачной ходкой на грани ножа, я примечал улыбку собственных глаз. Изменения происходили каждую минуту: странные для моего понимания, хоть и объяснимые. Но мог ли кто-то из нас остановить это процесс распада личности, когда он шёл в унисон с целым миром?
Я оглядывался назад, чтобы подчерпнуть оптимизма, и не мог нащупать прошлого. Какое-то всё размытое и настолько далекое. Сколько мне было лет до начала этого безумия, и сколько сейчас? Прошли часы, дни, месяцы, годы? Что же будет дальше? Что останется после всего, к чему мы стремимся уже машинально? Чистый, умудренный опытом разум восстанет из пепла на волне свершившегося, или он отомрет вовсе за неимением цели? Я сам уже не отдавал себе отчета: для чего так неистово стремлюсь продолжать эту гонку. И за чем я гонюсь: за ускользающей из пальцев жизнью или за оправданной делом быстрой смертью.
27. Дневник: 08, 09
03 ноября. 4:38 утра.
Снится ли мне всё это, или я действительно сижу с ручкой в руке у раскрытого дневника? Вопрос дня. Вернее ночи.
Мой в прошлом весьма практичный ум ныне подвергся необратимым изменениям под воздействием всего происходящего вокруг. Я воспринимаю окружающее с мнимой ясностью и действую так, как принято выглядеть в глазах своих друзей и остальных, появившихся в последнее время, многочисленных знакомых. Моделирую самого себя. Играю самого себя прежнего. Однако какой-то непонятный туман овладел моим сознанием, и часто я как бы просматриваю параллельные события в своей голове. Может это мои сны? Или, напротив, я засыпаю, чтобы жить.
Мне кажется, что мозг не отдыхает никогда. Я словно на одном дыхании круглосуточно проживаю минуты своей жизни. Очень часто я слышу в своей голове щелчки и треск, с которым лопаются сосуды в мозгу.
Казалось, обычные явления дежа-вю обретают новый ракурс. Они распространяются на все те чудачества природы, с которыми человечество сегодня имеет дело. Словно, я это уже переживал когда-то. Уму не постижимо такое представить.
Никому не говорю об этом. Сочтут ненормальным… А кто, мать их, теперь нормальный? Боюсь, что Ольга меня заметит вот таким потерянным в самом себе, и станет задавать ненужные вопросы. Она их и так задает. И я ей могу задать такие же. Да мне не нужны ее ответы. Сам все знаю… Скоро будет светать, и начнётся новый день, полный забот и неких, в прежнем, острых ощущений. А что сегодня мне эти ощущения? Это обыденность. Скорее серая, чем яркая. Никчёмная, я бы сказал точнее. Ноя должен поспать и набраться физических сил. Моральных давно как нет. Я не знаю зачем жить…
