Ника Соболева - Право на одиночество
– Гад, – хмыкнула я. Рашидов усмехнулся.
– Кто же спорит? В девятнадцать лет все мы гады.
– Ну не скажи. Маша ведь не была такой?
– Нет, конечно, но из любого правила бывают исключения. Я имею в виду то, что в таком возрасте обычно не думают о чувствах другого человека, не анализируют свои поступки. Особенно юноши. И я намеренно издевался над Машей, наблюдая за ее реакцией и веселясь, пока она меня не возненавидела.
– Серьезно?
– Абсолютно. Я не делал ей ничего дурного, просто обращался крайне насмешливо и пару раз ставил в неловкое положение, но этого было достаточно. Однажды, когда я перешел всяческие границы, Маша вдруг разозлилась и заявила, что я – просто слизняк, и она не желает больше со мной разговаривать.
В этот момент я смотрела на Мира и дивилась его реакции – взгляд был грустным, а улыбка словно говорила: «Какой я был идиот».
– И что же ты сделал?
– Ничего. Поначалу – оскорбился. А потом понял, что мне ее не хватает. Мне хотелось поговорить с Машей, спросить, что она думает о том или о сем, и уж совершенно точно мне больше не хотелось над ней издеваться. Наоборот – когда она проходила в институте мимо меня, старательно делая вид, что я – стеночка, мне ужасно хотелось схватить ее в охапку и расцеловать. И однажды, набравшись смелости, я признался Маше в своих чувствах. Сказал, что люблю ее и очень жалею о своих глупых поступках.
Я хихикнула.
– Дай угадаю: она тебя чем-нибудь по голове огрела?
– Конечно. У нее в руках была папка с какими-то чертежами, вот ею я в лоб и получил. А потом Маша мне заявила, что у меня нет ни стыда, ни совести, и гордо удалилась. Она ведь искренне считала себя уродом, каких поискать надо. В таких не влюбляются.
– Во всяких влюбляются, – я покачала головой. – Впрочем, я тоже когда-то думала подобным образом о себе. Что было дальше, Мир?
– А дальше я начал свою диверсию, – он улыбнулся уже радостнее. – Писал ей анонимные записочки со стихами, присылал букеты… Это продолжалось полтора года. Иногда я начинал сердиться и думал – не проще ли найти другую девушку? Но почему-то не мог ни с кем сойтись дольше, чем на один вечер. И чем больше проходило времени, тем больше я уверялся в том, что хочу только Машу. Однажды мне это надоело, и я пришел к ней домой, наплевав на все. Добился того, что она сама вышла ко мне в комнату, молча сел перед ней на колени и протянул коробочку с кольцом.
– Ого! – я чуть не откусила кусок от бокала.
– Вот и Маша тоже была в шоке. Сначала она все допытывалась, зачем я так жестоко над ней шучу, а потом, когда я уже начал драть на себе волосы и вопить, что я уже полтора года как не шучу, Маша вдруг тоже плюхнулась передо мной на колени и спросила, что же в таком случае я нахожу в ней привлекательного. Можешь представить себе такую картинку? Юноша и девушка стоят на коленях, и он рассказывает ей о том, какая она красивая, добрая, самая лучшая.
– Поверила?
– Ну… С одной стороны, Маша поняла, что я действительно не шучу, а с другой – поверить ей мешала собственная уверенность в своей уродливости.
– Кстати, откуда росли ноги у этой уверенности? Такое ведь просто так не возникает.
– Мама ей с детства это внушала. Очень расстраивалась, что дочка растет пухленькой, ну и каждый день говорила Маше, какой она страшненький ребенок. А потом дразнили в детском саду и в школе, да и парни за Машей никогда не увивались, вот она и уверилась в своей непривлекательности. Тем не менее, кольцо мое она взяла и сказала, что если за два года не передумаю – выйдет за меня замуж. Как ты понимаешь, я не передумал… Более того, я всячески пытался доказать Маше, что она ничем не хуже других, а во многом даже лучше. Комплексов у нее действительно стало поменьше, но, как это ни смешно, всю жизнь она продолжала ненавидеть свою внешность и стесняться своего тела. Не любила загорать и купаться, потому что стеснялась, и даже переодеваться при мне не могла, хотя в моем взгляде уж точно никогда не было насмешки…
Я вздохнула. Да, и эти мысли были мне знакомы. Я тоже стеснялась и ненавидела свое тело… до тех пор, пока это не перестало быть важным. После смерти родителей такие вещи больше не волновали меня. С тех пор я никак не относилась к своей внешности – ну волосы, ну глаза, ну грудь… а красивое или нет – какая разница? Разве может красивая грудь сделать меня счастливой?
– Там, на полке, есть фотография Маши. Если хочешь, посмотри.
Подойдя к снимку, я взяла его в руки и вгляделась в счастливые молодые лица. Рашидова я узнала сразу – худой и длинный, он властным жестом приобнимал стоящую рядом девушку. В его лице я увидела ту же силу и твердость, что и сейчас.
А вот девушка… Маша… Она робко улыбалась, смотря в камеру, и, глядя на нее, мне почему-то тоже хотелось улыбнуться. Кудрявые темные волосы до лопаток, светлые глаза – на черно-белом снимке непонятно, какого цвета, – нос картошкой, круглое личико с пухлыми щечками… Я бы не сказала, что так сильно на нее похожа, но все-таки какое-то сходство просматривалось. Едва уловимое, но тем не менее… А ведь это всего лишь снимок, а если мы похожи в жестах, голосе, движениях…
Поставив фотографию на полку, я вернулась к своему креслу. Села и улыбнулась Рашидову.
– Прелестная у тебя была жена.
Он кивнул, и на секунду в глазах мелькнуло что-то очень печальное. Но почти сразу ушло, словно разбившись о его улыбку.
– Хочешь, я расскажу тебе какую-нибудь веселую историю из нашего с Мишкой детства?
– Еще спрашиваешь!
Я так и не вспомнила, в какой момент уснула, слушая мягкий голос еще вчера чужого мужчины. Очнулась уже, когда меня клали в мягкую постель, причем явно не в мою.
– А у меня там кошка, – пробормотала я, борясь со сном.
– Т-с-с. Спи, я завтра перед работой отвезу тебя домой, покормишь свою кошку.
Последним, что я почувствовала, был легкий поцелуй в щеку, а потом я уже провалилась в сон.
Проснувшись утром, я несколько секунд не понимала, где нахожусь. Пялилась на широкую постель, на огромный плазменный телевизор напротив, на комод, на незнакомый потолок… И на мужчину, сидящего рядом.
Быстро восстановив в памяти события вчерашнего вечера, я поняла, что, во-первых, осталась на ночь у Рашидова, во-вторых, он положил меня в постель не совсем голую, только платье снял, а в-третьих – ничего у нас ночью не было. Кажется, он тут и не спал, хотя на кровати явно можно было поместить еще человек эдак пять…
Я приподнялась, пытаясь рассмотреть хоть что-то, по чему можно будет понять, сколько сейчас времени. Но не успела даже приглядеться, как услышала тихий голос Мира:
– Ты не сердишься?
От неожиданности я вздрогнула.
– На что?
Немного сонный, со взъерошенными волосами, Рашидов выглядел крайне забавно. Он уже был одет и сидел на краю кровати, с беспокойством всматриваясь в мое лицо.
– Что не разбудил и домой не отвез. Просто ты так крепко уснула… Я не хотел тебя будить и почти час потом еще добираться до твоего дома…
– Не сержусь. Особенно я тебе благодарна за то, что ты не стал меня полностью раздевать, а то я подумала бы чего-нибудь не то…
– Например? – Мир улыбнулся.
– Например, что напилась вчера до чертиков, разнесла тебе библиотеку, а потом полночи с тобой кувыркалась.
Он засмеялся, улыбнулся еще шире и ответил:
– Насчет первого и второго я искренне сомневаюсь, ты на такое не способна. А вот насчет третьего я бы не возражал… Только и на это ты не способна.
И Мир подмигнул мне. Я тоже улыбнулась, хотя мне было немного неловко – в основном из-за того, что я не привыкла просыпаться в чужой постели. Даже зная, что ничего не было…
– Верно, такая уж я благоразумная. А… кстати, где ты сам спал?
– В другой комнате, – Мир махнул рукой. – Мало у меня тут комнат с диванами, что ли? А теперь пойдем позавтракаем, и я отвезу тебя домой. Кошкам ведь тоже надо кушать.
Если бы не Мир, эту неделю, пока не было Громова, я бы пережила с большим трудом. Я очень сильно скучала, но рядом с Рашидовым мне становилось легче. Даже когда мы разговаривали о работе – а это происходило достаточно часто – мысли о Максиме Петровиче не приносили мне такого мучительного дискомфорта, как было, когда я оставалась одна.
Далеко не всегда можно объяснить себе свои же поступки. И я не смогла бы четко объяснить, зачем мне нужно общение с Миром… просто знала, что это правильно. И в кои-то веки я не рассуждала на всякие философские темы, отпустив себя.
Постепенно я, как из кусочков пазла, складывала его жизнь, узнавая с каждым днем все больше. Не только о Ломове и Маше, а обо всех дорогих ему людях, о сыновьях, об учебе в университете и несбывшихся мечтах, о бизнесе… И об одиночестве взрослого мужчины, у которого в жизни есть все – и в то же время нет ничего, чего нельзя было бы отдать без сожаления. Кроме сыновей, которым он уже давно не очень-то нужен – у них свои семьи и маленькие дети.
