Наталия Терентьева - Маримба!
– Эдди Мёрфи – негр? – удивилась Маша. – Но он же такой красивый…
– Негры – самая древняя и первая раса на Земле, от них вся культура и цивилизация! – четко объяснила француженка. – Кстати, а что я вам задавала?
– Ничего, – развела руками Маша.
– Нет, не правда… Сейчас… – француженка потыкалась в электронном журнале, ничего там не нашла. – Что, правда ничего не задавала? Я что-то такое помню… Данилевская, ну-ка, что я задавала?
Катька задание делает всегда, даже в двенадцать ночи. Но подвести Машу, которая умоляюще сложила руки и преданно смотрела на Катьку, она не могла. Маша – не подружка. Но подвести Катька ее не могла.
– Что молчишь, Данилевская? – француженка встала, широко расставив полные ноги. Эх, если бы она могла поставить Катьке все возможные и невозможные двойки…
Катьку она не любила особенно, за спокойствие, за то, что ее невозможно подловить, за то, что она непонятно как, говорит без акцента по-французски – ведь Марина Алексеевна этому не учит… Вообще за то, что ее – не подловить!
– Не сделала задание? – грозно повторила француженка.
– Я вот лично… – подал голос Косяша, который до этого отсутствовал в классе по причине бурной жизни ВКонтакте. – Я не за негров. Я… – за мусульман!
Вряд ли Косяша стремился выручить именно Катьку. Просто он не хотел, чтобы верх неожиданно взяла француженка.
– Ты?! Ты за… – француженка захохотала. – Косин-то у нас… А крест зачем носишь? Ну-ка, у тебя что на цепочке… – она подошла к нему и попыталась посмотреть косяшинский крестик.
– Не-ет… – жеманно увернулся Косяша. – Меня не надо трогать…
– Его не на-адо трога-ать… – передразнил Перегудский. – Он не такой, как мы-ы…
– А! – обрадовалась француженка неожиданному острому повороту темы и отступила на пару шагов от Косяши. – А!.. Так-так-так… Вот мы сейчас и проверим… На какой планете мы живем… Ну-ка, проявите свою гражданскую позицию! Голосуем! Кто за мусульман?
Дети переглянулись, кто-то один поднял руку.
– Так… ясно… А кто за голубых? Нет! – француженка решительно махнула рукой. – Мы не так сделаем. Чтобы не было возможности спрятаться в кусты. Вопрос поставим так: кто за мусульман, а кто – за голубых?
– А если я ни за тех, ни за других? – удивилась Маша.
– Значит, ты – трус! – четко ответила ей француженка. – Так, задание всем понятно?
– А это задание на дом? – спросил кто-то.
– Нет, это задание для вашей совести! Сосредоточиться надо и понять, кто…
В дверь заглянула замдиректора.
– Все в курсе насчет Масленицы? На следующей неделе, от класса – номер и блины. Данилевская, в сарафанах придешь, выступишь? Кокошник там, как положено, да? Колорит чтобы, наш, национальный! Все, ну ты не подведешь!
Катька кивнула. В сарафанах в школе она не очень любила выступать, но если замдиректора увидела ее на будущем концерте в сарафане – не поспоришь.
Когда за географичкой закрылась дверь, француженка громко засмеялась:
– Евреи в сарафанах – вот это по-нашему! Широкая русская душа! И медведи у нас в сарафанах, и евреи…
– Марина Алексеевна… – Маша Пузовкина с осуждением попыталась прервать француженку.
Катька же хохотала вместе с остальными.
– Кать, ты лучше медведя! – заверял Катьку Косяша. – Я тебе точно говорю!
Даже Перегудский смеялся, громко ухая и переваливаясь по парте.
Француженка не смеялась. Она пошла открыла настежь окно и встала у него. Дети, сидящие рядом с окном, заерзали, забурчали, смеяться перестали и начали пересаживаться на другие парты.
– Холодно, Марина Алексеевна, зима… Закройте, пожалуйста!
– Зима? Так у вас же Масленица, оказывается! Значит, зиме – конец! Весне – дорогу! А то как-то нелогично…
Почему-то идея Масленицы очень не понравилась француженке, сбила ее с мысли, испортила настроение.
– А вообще я, знаете, что вам скажу? Блины у нас, у русских, – это поминальное блюдо. И точка. На поминках блины едим. С киселем. И с… этой… рисовой…
– С кутьей, – подсказала, вздохнув, Катька.
– Да! А масленица – полное варварство, язычество! Огонь, костер… Вот где ты, Косин, собираешься, жечь чучело, мне интересно?
Косин от неожиданно даже привстал:
– Я? Жечь чучело?
– Да! На Масленицу не блины надо жрать, а чучело жечь! Главное событие! Вы что, не знали? Какие же вы гимназисты после этого? Гимназисты… Ни бе ни ме…
– Марина Алексеевна, – примирительно попросила Маша, – спойте нам что-нибудь, пожалуйста!
– Да, да, спойте! – поддержали ее остальные.
– Спеть? – нахмурилась француженка. – Да у меня от всех этих разговоров не то что петь, а разговаривать охота отпала. Тебя, кстати, Пузовкина, первую в армию заберут, когда у нас введут всеобщую воинскую повинность. Я тебе обещаю. Вот там тебе в армии и споют, и станцуют по полной. Та-ак! Тетрадки открыли, пишем… Число какое у нас сегодня? Данилевская, диктуй по-французски!
– Oui, bien sur, – вздохнула Катька. – Toujour est Jeudi, Fevrier, le dix-neuf…
– Вот именно, Данилевская, что лё диз нёф, и никуда ты от этого не денешься… Умная ты или глупая, еврейка или русская… Набекрень у тебя мозги или нормальные, обычные… Никуда нам не деться… Все как-то идет, без нас, и нас не спрашивают, хотим мы или не хотим…
Она села за свой стол. Посидела. Встала, закрыла окно. Опять села, сложила ровно все разбросанные ручки, ластики, карандаши. Вздохнула и взяла гитару, которая всегда стояла у нее рядом с учительским столом, в уголке.
Француженка задумчиво провела пальцами по струнам.
– Padam, Padam, Padam… – уже тихонько затянул Косяша на задней парте.
А француженка неожиданно дала мощный аккорд и громко, весело запела:
– Ой, зимушка, ой, зимушка, не много ли тепла,
Несу блинов корзиночку для милого дружка…
Она кивнула Катьке:
– Подпевай, Данилевская! Знаешь, небось! – и продолжила, так же жизнерадостно и громко:
– На белом полушалочке снежинки чуть видны.
Мы всех зовем – пожалуйста!
На праздник, на блины!..
А-а, а-а-а-а… На праздник, на блины!!!
Не знала Марина Алексеевна и знать не могла – да и кто знал, кроме наших великодержавных разведчиков, – что через месяц после этого разговора взовьются над «страной ее детства», над Крымом, наши флаги, расцветят триколором лазурное небо, лопнут от ярости враги – их и у Марины Алексеевны, и у всей страны хватает, и станет Марина Алексеевна мечтать, как она летом, которое когда-нибудь обязательно наступит в этой холодной стране, поедет на море, где она когда-то в детстве бегала босиком.
Удивительный художник – жизнь, который любит яркие финалы, истории с продолжением, неожиданные, пугающие своей пронзительной и жестокой ясностью повороты. Если и учиться закручивать сюжет, то только у него. И когда у жизни получаются такие лихие, авантюрные сказки, можно лишь тихонько спросить: «Можно я запишу? Ничего не добавляя, ничего не раскрашивая… Вот только запишу, как было…»
Вот и в мои ироничные сказки о главном ворвалась политика, переставляя акценты, смещая образы, даже меняя смысл сказанного…
* * *– Вот это я понимаю апрель, а! – Француженка пошире распахнула окно. – Всегда бы так! Солнце-то, солнце!.. À la notre mer! Пиши, Косин! Куда ты смотришь? Голову подними! Какой урок сейчас? Вот люди, а! Им море, считай, подарили, самое лучшее море в мире, а они… Пишите: la Crimе́e est la terre Russe! Крым – это земля русская! Все, точка! Пятой колонны, я надеюсь, у нас в классе нет? Никто не скиснет от моей радости?
– Нет! – Косин неожиданно бодро ответил за всех. – Еще чего!
– Вот это я понимаю, гимназисты! Так, Данилевская, ну-ка гимн давай, три-четыре…
– Я по-французски наш гимн не знаю, Марина Алексеевна…
– По-французски? – захохотала француженка. – Да еще не хватало! Наш гимн – это наш гимн. И вообще – пусть русский теперь все учат… Вон Пузовкина давно предлагала, да, Маш? Так, все поем, кто слов не знает – тройку по-французскому поставлю! Косин, телефон убирай, вставай, гимн стоя надо петь, и… – Марина Алексеевна набрала побольше воздуха и первая запела, хорошо, громко и музыкально: «Россия – священная наша держава…»
Катькина группа с воодушевлением пела гимн. «Немцы», немецкая группа, сидевшая за стеной, в соседнем кабинете, услышав пение, тоже стала подпевать. Нина Борисовна Лейшман, немка и завуч, в недоумении смотрела на детей.
– Ну вы, конечно… – покачала она головой.
Не запретишь же детям петь национальный гимн! Слов никто толком не знал, кроме двух первых строчек и «Славься, отечество…» Их и пели. Самозабвенно орал Кустовский, размахивая руками, пели девочки, пела за стеной Катька, Марина Алексеевна тянула второй голос, тоненько вторил им Косяша.
За окном тяжело пикировали черные взъерошенные вороны, живущие в школьном дворе, и кружилась стайка белоснежных голубей, поднявшихся со старенькой голубятни, чудом сохранившейся с незапамятных времен на территории соседнего садика.
