Алексей Шепелёв - Москва-bad. Записки столичного дауншифтера
Я смекнул, однако, что выходить ему всё равно мимо меня. Ещё одно неудобное свидание, когда надо сделать вид, что у вас обоих совсем никудышные память и зрение!.. Плюс на мне ещё бейджик с фамилией.
Тогда я решил сделать ход конём. Оставалось уже буквально минуты две моей смены, как на выходе из галереи показался в зеленоватой курточке анархо-папа с действительно с весьма умным видом всему внимающей дочкой… Я быстро взошёл по ступеням и сам предстал пред ними.
– Я здесь служу, – сказал я.
– Служите? – переспросил он, как бы не поняв ироничное употребление слова.
Дочка потянула его за рукав и что-то шепнула: мол, служить – устаревшее «работать». Мы немного поговорили, и под конец он даже пригласил зайти в книжный, где он служит, тут совсем рядом.
В этот же день вечером я, как ни странно, увидал под окном Артемия Троицкого. Мне как раз советовали передать ему наши демо-записи. Советовали, конечно, через Фейсбук с ним связаться и т. д., но поскольку я эту систему отрицаю, мне пришла мысль отловить его на одном из мероприятий: явился туда с диском, а он, оказалось, тогда не пришёл…
Было пасмурно, накрапывал дождь, а он в плаще минут пятьдесят тёрся подле соборной оградочки, названивая по телефону… В принципе, я бы мог оставить пост и выскочить, но действовать в стиле американской мечтательной Золушки – да и Гяура того же! – как-то в России не сподручно, если не сказать: неприлично. (Кстати, диск он всё же послушал – через два с половиной года.)
Про диск и книжку, будь они ладны иль неладны, испросил уже завхоз Паша, с которым нередко курили на задворках, вспоминая прелести тамбовских suburb’ий. Я отнекнулся, что книжки у меня у самого нет, а диск ещё не вышел и выйдет ли вообще, непонятно. Но он с тамбовской прямотой мне не раз ещё шуткой напоминал, а про диск сказал: запиши на болванку!
На третий день мне показалось, что идёт… Сорокин!.. На днях случайно встретил на Никольской знакомого – вечно пьяного поэта и он на меня набросился с сенсацией: полчаса назад вон что эдакое видел! Идёт, значит, он пьянищий по Лубянке, а навстречу, в проулок под бугорок – будто виденье какое-то, как некое существо такое левиафанистое движется: плащ развевается, волосы развеваются, под руки с двумя одинаковыми половозрелыми дочерьми и с двумя-тремя собаками длинными на поводке… Предлагал мне преследовать (а сначала выпить в пельменной) – я отказался.
А тут я завидел подобное сплетенье фигур вдалеке, почти у мавзолея… Когда же это приблизилось – именно в собор оно двигалось! – я понял, что это два огромных моложавых негра, держащиеся за руки!.. Была ещё хоть какая-то надежда (мне удалось обозреть в окно их фривольное одеяние, неподражаемые ужимки и походочку!..), что они, передумав, развернутся, или им не продадут билет… или они, хотя бы входя в собор, расцепят руки…
Но, судя по всему, вошли как миленькие. Мне не довелось их больше лицезреть. Да я и не стремился. Представляю, как органично им пришлось и «мани-мани!», и общение с Гяуром Кяфировым.
В привычный для музеев санитарный день нам со Стасом или Гяуром тоже не давали отдыха: заявлялись нанятые «от фирмы» арбайтеры (молдоване-украинцы, реже те же таджики – своих двадцать женских рук называется!), с пластиковыми вёдрами, резиновыми щётками и губками и начинали по-мужицки небрежно, будто в каком «Макдональдсе», зашаривать, а мы вынуждены были «им помогать» – присутствовать-мяться на втором этаже, раз в полчаса открывая церкви. В некоторых церквях мылись только полы, помыть защитные стёкла было проблематично из-за морозного узора на них.
Впрочем, про «мани-мани» я, наверно, как раз и забыл рассказать. Я думаю, это удивляло иностранцев не меньше мороза. Во время дежурства на первом этаже мне приходилось слушать приговорки Людмилы и Раисы Евстахиевны, коими они встречали едва переступивших порог храма-музея. Людмила, как ни странно, действовала адекватно, любимой её фразой была: «стьюдент карт» – милостью гимовского начальства или по чьему-то недомыслию даже для иноземцев сохранялись льготы (но студенты, как сей братии и полагается, всегда мухлевали, и были изобличаемы, а часто и прощаемы). Вот откудова столько доченек! Кстати сказать, иногда попадались пройдохи и среди цивилизованных «неверных» – здесь в буквальном смысле: они делали вид, что не понимают, что от них хотят, отмахивались, и быстро проскакивали внутрь, стараясь затеряться. Тогда привратницы мне кричали: «Алексей, задержи!». «Ну уж и задержи, – немного передразнивал их я, подходя к ним, чтобы не кричать, – на то милиция есть».
Я уж, можно сказать, заработал кое-какой авторитет – даже в глазах Евстахиевны! Как-то зашли две девицы, встали у окошка и нейдут ни взад ни вперёд… Это было почище проскользнувшего безбилетника – может, террористки? – и призывали на помощь всех подряд – призвали и меня. Я, вполне аристократично к ним вышел и, поздоровавшись, спросил, кого они ждут; девицы заулыбались и ответили, что ждут мужей, потом ответили, что те в сортир под Спасской башней отлучились. Мне оставалось лишь сказать «о’кей», двумя грубыми словами перевести, и все взаимно заулыбались. Тут я не вытерпел и, пользуясь случаем, максимально ненавязчиво поучил Раису Евстахиевну английскому.
Дело в том, что она имела особенность огорошивать каждого вновь входящего русско-бабским «Хэлло! Сэконд флор!», и вторая у неё любимая фраза была «мани-мани!» – с потиранием двумя пальцами левой руки, а правой хватанием за пуговицу или за шкирку – это если не было билета или иностранец не сразу сообразил его вынуть и держать в вытянутой руке.
Я объяснил, что «секонд флор» – это «второй этаж», и когда им с первого шага с такой экспрессией об этом объявляют… да ещё с такой же интонацией иногда эхом вторит и Анфиса (навечно застолбившая за собой раздачу аудиогидов при входе – когда уже тепло, зимой их не дают) … Понятно, почему у всех иностранцев такой недоумённый вид, и они не знают куда идти и даже боятся лишний раз переспросить. Последнее я передал с улыбками и шутками, сведя месседж к серьёзному: «лучше всё же говорить: «ту флорз».
В последующие дни она несколько раз переспрашивала, я специально заострял внимание на окончании множественного числа, но всё равно вскоре я стал слышать неумолкающее «Хэлло! Ту флор! Мани-мани!».
Вообще обилие иноземной речи меня с одной стороны дисциплинировало (как и мороз и прочая эмоциональная и буквальная изоляция), но с другой, конечно, получалось, что родную речь я не слышал ни на работе, ни по пути на неё, ни дома, что создавало тяжёлое впечатление. От непрерывного же ежедневного людского мельтешения уже и подавно тошнило…
О каком-то романтическом «попрактиковаться в английском» я давно забыл, к тому же, для большинства он также был языком неродным, из-за чего общение было каким-то неестественным, топорным, лишённым некоей неуловимой задушевности. Поневоле полюбишь старославянскую вязь! Язык до Киева, до кия… Впрочем, для большинства, махавших им тут, как дубиной из какого-то чудовищного сплава, лишь бы окоротить посетителя…
Единственный бывший во всём этом положительный момент мне открылся внезапно – когда ко мне обратились «sir». Мелочь, а неожиданно приятно. Все бытующие в постсоветском пространстве наши обращения, какие бы они ни были, отдают дворовым «Лёха!», «Толян!», «Санёк!» да «Танюха!» и ментовским «уважаемый!», явно давая понять, что в своём дворе ты всегда останешься дворнягой и что уважают только тех, кто запросто не шатается по улицам – к примеру, по рынкам, мусоркам и вокзалам. А здесь так механистично-просто: «Сэр!».
Несмотря на то, что встречали по-русски своеобразно, в книге отзывов, возлежащей на столике при выходе, даже иноплеменники делали порой комплиментарные записи. Они только, глядя на размеры книжищи, не всегда понимали, можно ли там писать, достойны ли они… Да-да, вы, вы, – поддакивал им я, подначивал, – кто же ещё… ya, you may write down! Тогда они скромненько – меленьким таким почерком чётких, но стилизованных буковок или иероглифов – в уголку листа отмечались. Ну, и часто пририсовывали всякие компьютерные закорючки – да и вообще записи по краткости и оформлению напоминали тот же Фейсбук.
Зато уж наши не стесняются! Здесь либо от широты души и просторов распашет земляк, как уходящее в горизонт чернозёмное поле, на весь полметровый лист – а то и на разворот! – аршинными буквами: «ВОВА ИЗ ТАМБОВА!!!» (и ещё десять распухших восклицательных знаков – ну, или сердечек, если Машунька из Мичуринска); либо распишет девичьим почерком честь по чести, что твоё школьное сочинение: «Собор очень красивый, всё очень понравилось, росписи классные, архитектура просто супер! Давно мечтала здесь побывать, и наконец, побывала! Спасибо вам, что вы сохранили всю эту красоту!» Причём безличное это «спасибо» (видимо, относящееся по советской традиции к «партии и правительству») венчало процентов 80 излияний. Иногда оно переходило в более конкретное: «Спасибо тем, кто здесь работает» (это относилось на счёт экскурсоводов и администрации – за этим, по сути, сейчас и велась сия книженция), а совсем уж редко – но довольно метко – в сногсшибательное: «Спасибо тем, кто здесь трудится в таких условиях» (что уже, наконец-то, принималось смотрителями на свой скромный счёт, мне кажется, даже специально отслеживалось и выписывалось старшими).
