Анна Матвеева - Лолотта и другие парижские истории
Удивительная вещь – люди исчезают из нашей жизни, но их слова и советы остаются в ней надолго, если не навсегда. И даже если жизнь заканчивается, слова всё равно остаются – непостижимым образом прорываются к нам через годы.
Я думал об этом, перешагивая через лужи на пути к мастерской Геннадия. Под мышкой – альбом Модильяни в пластиковом пакете, в портфеле – расстегаи из больничного буфета. Вкусные, кстати сказать, расстегаи: когда я вижу их в буфете, то радуюсь, будто встречаюсь с приятными людьми.
Геннадий открыл не сразу, лицо у него было распухшее, как толстая книга, упавшая в воду.
– Здорово, Модильяни! – сказал он. – Я тут что-то приболел слегка. Лечусь коньячищем. Будешь?
Сегодня, во всяком случае, я не был виноват.
Расстегаи уместно оттеняли букет напитка, который мы пили из гранёных стаканов, не виданных мною с юности.
Геннадий долго и сбивчиво рассказывал о напастях, которые сыпались на него в последнее время буквально отовсюду. Лишь только он договорился с одной частной галереей о выставке, как галерея тут же разорилась. Стоило ему продать картину через Интернет, как именно эта работа неожиданно пропадала из мастерской – хотя ещё вчера подпирала стены вместе с другими, как девушка на танцах, которую не спешат приглашать… Добила Геннадия на редкость приставучая инфекция, свившая гнездо в организме, а контрольный удар нанёс некий Женька Падерин, который вдруг неожиданно изменил стиль – и начал красить как Геннадий. Художник утверждал, что Женька изменил курс на следующее же утро после совместной лечебной пьянки в прошлый понедельник – что ночью он жадно рассматривал свежие работы Геннадия, после чего беззастенчиво украл у него идеи, а вместе с ними – кураж, смысл существования и jeu de vivre.
– Зачем мне теперь всё это? – спрашивал Геннадий, указуя свободной от стакана рукой на пристыженные холсты. Они были как несчастные страшные бесприданницы, на которых польстится разве что слепой.
Я хотел утешить Геннадия, – он нравился мне, и не был виноват в том, что не имеет таланта. Поэтому я долго и терпеливо слушал его, задавал правильные вопросы, поддакивал – в общем, вёл себя не только как психолог, но, прежде всего, как друг.
Мы допили коньяк, и Геннадий отправился в алкомаркет за новой бутылкой. Пока его не было, я читал названия альбомов, напечатанные на корешках – книгами была заставлена целая стена. Утрилло, Сутин и Фудзита (правда, на английском) стояли дружно в ряд, как будто и став книгами, не желали расставаться. Я полистал альбом Утрилло – рисунки казались сделанными белым по белому. Открыл Сутина – и на меня дунуло даже не ветром, а вихрем, который крутил спирали из домов, деревьев и детей. А работы Фудзиты показались мне просто очень странными, какими, впрочем, и должны быть картины, рождённые на стыке двух культур, у которых в принципе не может иметься никакого стыка.
– Геннадий, ты веришь в двойников? – спросил я у художника, который как раз открыл дверь ключом и страшно топал ногами по коврику в прихожей, чтобы не разносить грязь по мастерской. Эта аккуратность, проявленная крупным и крепко пьяным человеком, показалась мне очень трогательной – однажды Эльвира Яковлевна научила мужа вытирать ноги прежде чем войти в дом, и он будет делать так до самой смерти (а может – и после неё).
Геннадий поставил бутылку на стол и сказал:
– Я даже в тройников верю!
В ту ночь я давал Геннадию советы и творческие рекомендации, спрашивал, почему бы ему не рисовать так, как это было принято до импрессионистов? Абсолютный реализм в изобразительном искусстве сегодня может быть воспринят, как смелый вызов и, возможно, это будет иметь успех. Геннадий промычал, что художнику следует воспарить над реальностью, а не барахтаться в ней, как в грязной луже. И что после Пикассо о реализме даже думать неприлично. Вот разве что всё созданное доселе человечеством однажды погибнет, – тогда история искусства вернется к истокам, и наш далекий потомок схематически изобразит на стене своей пещеры какого-нибудь оленя, в точности напоминающего оленя работы нашего далекого пращура.
Мы сидели почти до утра, и с каждым новым стаканом я всё лучше понимал, что со мной происходит – глубина тех мыслей была непостижима, как вечность, и потом я пожалел, что не записывал свои озарения. Конечно же, они забылись – я восстановил лишь одно. Внешнее сходство не может гарантировать соответствия судьбе, упорно объяснял я Геннадию, который давно уже спал лицом в стол, и лишь изредка вздрагивал всем телом, как собака, которой снятся лес и лето.
14В жаркие летние дни Модильяни охлаждал бутылки вина в Сене, обвязывая их верёвкой и спуская в воду близ Нового моста. Он давно привык к левому берегу – каждый день ходил в «Ротонду», где подыскивал себе натурщиц и дразнил хозяина, милейшего папашу Либиона. Привык даже к полицейскому участку на улице Деламбр, где трудились ажаны, знавшие толк в изящных искусствах – один комиссар собрал впоследствии неплохую коллекцию работа проштрафившихся художников.
Моди простился, наконец, с надеждой стать скульптором, да и с молодостью – тоже. Повзрослеть – означает делать то, чего никогда не позволял себе прежде: он впервые в жизни подновляет свои старые работы, счищая с них плесень и представляя как новые. Для действительно новых портретов ему по очереди позируют две очень разных девушки с одинаковым именем Эльвира, а потом он знакомится с англичанкой Беатрис Гастингс.
«Поле битвы при Гастингсе»! Моди предпочитал Бодлера Гейне, и всем прочим – Данте. Без Данте жить не мог – даже зелёная фея и призрачный принц смирились с терцинами «Божественной комедии».
Модильяни и Беатрис разглядели друг друга в кондитерской, где он передавал ей под столом лепёшечки гашиша. Она не слишком красива, но это не имеет значения – такое лицо хочется рисовать. Беатрис, к тому же, писательница, работала в журнале, где издавали Шоу и Честертона, была замужем за боксёром (он же – кузнец), и сразу увидела, как прекрасен этот итальянец. Голубоватое от пробивающейся щетины лицо, взгляд, перед которым хочется вывернуть себя, как карманы – наружу. Ранимый, как девочка, и по любому поводу у него – Данте. Беатрис пытается бить Данте Мильтоном-тузом, но к Моди всегда приходят лучшие карты. Должно же хоть в чём-то везти!
Впереди у них два года буйной любви с драками, оскорблениями, угрозами, уходами и возвращениями. Залейте всё это абсентом, и можно не заметить, что началась война.
… О том, что Франция вступила в войну, Лолотте рассказал Нечётный. Он одним из первых прошел комиссию – чуть ли не до того, как объявили мобилизацию.
– Зачем тебе? – удивилась Лолотта, но Нечётный не ответил – он не любил разговоров с женщинами. Женщина, считал Нечётный, должна быть нежной, терпеливой и послушной. И очень важно, чтобы чистенькой – неряшества у дамочек он не терпел, и бросил предшественницу Лолотты, потому что волосы у той воняли горьким жиром.
Лолотта – аккуратная, ручки и ножки одинаково гладкие – а у Мадо кожа на пятках шуршала, как сухие листья на кладбище, когда она снимала чулки. И когда пришпоривала Нечётного своими сушёными пятками, это были вот именно шпоры – он вздрагивал от боли, а не от удовольствия. Даже вспомнить неприятно! А ведь с лица Мадо была симпатичнее Лолотты, хитрой крестьяночки, которая никогда не снимает с шеи цепочку с ключом, и умело выпрашивает у него деньги. Её не интересовали ни наряды, ни конфеты, ни выпивка. Только деньги.
Лолотта «закопила», по её собственному выражению, уже немало – хватит на покупку собственного домика, но недостаточно для того, чтобы перестать задирать юбки перед Чётным и Нечётным. К тому же, Нечётный уезжает на фронт в ближайший понедельник, значит, нужно срочно найти ему замену. А вдруг с этой войной все сбережения обесценятся? Лолотте не спится – в спальне душно, и это единственная ночь на неделе, которую она проводит одна. В зеркале, поставленном у кровати так, чтобы Чётный и Нечётный могли смотреть на свои непотребства с Лолоттой, отражается одинокая фигурка, закутанная в кружевной пеньюар.
Лолотта встаёт, подходит к окну и видит за ним фиалковое, в тёмных тучах, небо, и чувствует, как начинает вдруг зудеть родинка на левой щеке. Чешется, будто укусил кто – и оставил яд под кожей.
Нечётный однажды укусил её за грудь. А Чётный, вот чудак, в первый же раз, как пришёл, лизнул зачем-то в подмышку.
Родинка зудела так, что было не до смеха. Лолотта позабыла и о войне, и о фиалковом небе, и даже о шкатулке, доверху набитой золотыми стофранковыми монетами – на Монмартре говорят, их вот-вот перестанут чеканить, но ведь золото есть золото, вряд ли упадёт в цене…
Страшно подумать, если так.
Не зря всё-таки Монмартр – гора мучеников.
Лолотта с трудом дождалась рассвета, – помчалась к знакомой лавочнице с улицы Дельта. У этой Франсуазы племянница замужем за доктором.
