Андрей Битов - Оглашенные
Афганец, догрызающий свою мозговую лепешку,
Грузинский брат мой, отпустивший бороду и оттого перерождающийся в женщину,
Мурманский бич, волочащий за собой детскую коляску с рукописями, хроникой наших походов,
Торнике, крестивший всех нас из одного стакана, как и положено на роту, а у нас взвод – нам больше капель перепало,
Виктория, наша Виктория! со слепым поводырем, обнимающим арфу,
Зябликов, штурман наш, вылакавший наш НЗ, но обкормивший нас яйцом динозавра и прочими дивными преданиями,
Братья-изобретатели, вычерчивающие непрестанно троянского коня на любом попавшемся песке,
Полковник Адидасов, постоянно подшивающий свои тапочки,
Примкнувший к нам варвар, постоянно плачущий о родине, о Воронеже из Туманного Альбиона второй категории,
Миллион Помидоров, легко переносящий каждого из нас под мышкой через бурный поток…
Нас было много на челне! И нас ждала Победа над грузинским узурпатором, присвоившим себе жестяное руно, а там, само собой, и освобождение обезьян, братьев наших меньших, заточенных в так называемой свободе и демократии.
Господи! они все были живые! Они двигались. Им это давалось тяжело, и они не перенапрягались. У каждого нашелся свой подвиг, а они не искали ему места. Как славно они отдыхали до боя!
Мне было достаточно моего слаженного коллектива – мне никто другой был не нужен. Раз в день я выходил, как Язон, на берег Понта Эвксинского побаловаться чашечкой кофе – и то они увязывались за мной.
Я никого не видел. Мелькнул Драгамащенка. Опять было мелькнул мурманчанин, будто соскочил со страницы. Показалось, что я приметил и Валерия Гививовича. Но только показалось. Потом я, точно, встречал их вдвоем на набережной, державшихся, как дети, за пальчик, – мурманского бомжа в обнимку с полковником Адидасовым. Ах, вот оно что! – только и подумал я. Я был снисходителен к слабостям моих подчиненных. Главное – не потерять больше ни одного бойца. Довести их всех до конца живыми. Живыми…
Они и так были живыми. Как много я, однако, присвоил, став командиром! Понизив их до звания персонажа, какую взвалил на плечи ответственность за судьбу личного состава романа. Власть! вот что не рассматривается литературоведами в системе художественных средств. Вот что томило меня целый год как утраченное, вот что окрылило меня наконец как обретенное: это все – мое, мое! И это хотели у меня отнять? Дудки! Не отдам. Понятно теперь, чего ВЫ все от меня требовали, чего добивались, зачем преследовали… Чем интересуется власть, кроме власти? Ничем – и это ее секрет и сила.
И я не интересовался ничем. Я разделял все тяготы своих подчиненных: я не ел, не пил, не спал, не мылся, не раздевался. Иногда варил кофе на подоконнике и тогда удивлялся, что за окном – море. Он что-то иногда воровато жевал в углу, обсыпаясь сухими крошками, он же и спал не раздеваясь, что он так любил, спал по двенадцать, четырнадцать, шестнадцать (!) часов в сутки. Я вскакивал, неодетый, даже не мочась, к машинке, начинал записывать следующую главу, что вся была готова за эти двенадцать-тире-шестнадцать часов, – откуда что бралось? Чем меньше оставалось впечатлений, тем больше они годились прямо в текст: выглянул в окно, а там Миллион Помидоров о чем-то уже беседует с Валерием Гививовичем – о чем? И у меня убегал кофе…
У меня и Библии под рукой не было. Были три странички, списанные у отца Торнике. Человека же два – сердце и душа, в ней же правда и грех. Правда же убо высокоумием ниспадает, грех же смущением потребляется… Сердце убо есть фарисей… Душа же сама сказуется мытарь…
Два человека вошли в храм… Два, рече, конника, мытарь и фарисей. И впряже фарисей два коня, да постигнет в вечную жизнь: един конь добродетельный – пост, и молитва, а другий конь – гордость и величание и осуждение. И заппя гордость добродетели, и разбися конная колесница, и погибе самомнимый всадник…
И роман тут же обретает новый поворот. На разбитой машине, с развевающимися, как флаг, колготками, спасая Тишку, спасаясь от преследования, отказывали мне тормоза, ввергался автор в пропасть, вверзался в стену как раз в тот момент, когда, проделав наконец Тишке жизнеспасительный укол, умудрялся уйти от погони. Живой Тишка мяукал надо мной в конце…
…никто же бо, рече, о себе приемлет честь, но званый от Бога. Рече бо апостол: на ветвии сидя, не ты бо корень носиши, но корень тебе.
И я отвергал этот финал, ибо не был корень. Ствол был сюжет, герои – ветви, на ветвь главного героя уселся Автор. Я решил назвать главного героя Автор: Автор-хан, смешанного варварско-скифско-кипчакского происхождения стал у отряда вождь. Однако именно он сумел провести свой отряд через пылающую пожаром Империю Эн. Вывел их из варварских балтийских болот, миновал кипящую Московию, обошел злых кипчаков дымящимися степями, вышел почему-то к другому, чем рассчитывал, Каспийскому Понту, пришлось долго еще достигать тесных пространств Иверии, долго преодолевать и эти пространства, прежде чем снова достичь болот, теперь уже колхидских.
Но это было все внешнее, одна лишь зависть и преодоление опыта грузинского романиста. Суть же была в том, что внутри отряда зрел заговор, о котором еще никто в отряде и не подозревал, ни даже вождь, ни даже его автор, потому что заговор зрел внутри автора. Авторское «я» столкнулось с собственным «я», и – началось! И кто главнее? кто кого? кто он, кто я? – и вот уже борьба за власть. Да никто же от сих блазнится, яко разделяема есть на двое человеческая мысль. Помысел от словеси отсекаем, воюет бо, рече, плоть на душу. Два супостата в нас есть непрестанно борющася: востает бо несытость на пост, на добродетель величание, на целомудрие пиянство, блуд на душевную чистоту, на любовь ненависть и гнев, на смирение гордость, на истину лжа и клевета и прочая злая дела.
Заговор! Немудрено, что по следу моему шли. Не меня они преследовали, а мой роман, то есть мой отряд… Ничто уже не могло остановить меня: вывести всех и спасти.
И не успел я поставить точку – Гививович уже стучался прямо в мой нумер ни свет ни заря, одетый по-походному: тапочками!.. Тапочками нам служил «рафик», предоставленный Драгамащенкой, который и сам вызвался нас сопровождать к обезьянам. Все это, как я сам должен был понимать, не так легко было Валерию Гививовичу для меня специально организовать…
И это была уже слава! Вся слава мира звучала победно в победившей душе автора. Человека же два… Один человек сказал как-то в ответ на мои сетования, поняв меня по-своему: зачем стремиться к мировой славе? – достаточно, мол, достичь ее в областном, в районном масштабе, чтобы умный человек понял, чего она стоит… Так что же? Именно ему не хватило и мировой.
Мы ехали. Новизны в этом для меня не было никакой, как и в будущей славе. Все было уже пережито, пережжено. Просто мне в очередной раз помешали их УЖЕ написать, «Обезьян». Я был опять готов – и мне опять не дали. Раньше они не давали мне достичь обезьян, чтобы я не знал, о чем писать, теперь, когда я окончательно знал о чем и, собственно, уже писал их, они мне подсовывали их, чтобы я не мог написать их уже по другой причине: они хотят остановить меня, реализовав мое воображение. Так или иначе… но я не должен их написать. Вот смысл дьявольского задания! Однако… не слишком ли изощренно?
С мыслью об изощренности зла я покорно сажусь в автобусик. И я снова прав: мне отводится почетное место рядом с водителем, а водитель единственный среди всех тоже русский человек. Русский человек водит им их автобусик… Ничего нового! Мысль об изощренности зла сменяется мыслью о его примитивности. Ведь что такое зло?
Прозрачная мысль вращалась на кончике своего острия, как пропеллер. Я был готов изловить ее, как стрекозу… «Посмотрите направо…» Направо был длинный, унылый цементный забор, но уже не было мысли. Истраченная местность, колючая проволока по забору, вышка… «Самая большая в Союзе детская колония», – сказал Валерий Гививович, поясняя достопримечательность. О, об этом я много знал благодаря рукописи Глаза. Что я тут же все и доложил под вежливое внимание группы, под укоризненный взгляд Валерия Гививовича: зачем говорить при нем лишнее? – заставлять его запоминать. «В малолетку не стрелять!..» – поведывал я. «Есть такое положение? В первый раз слышу». Нежелание получать информацию было у Валерия Гививовича профессиональным. «Здесь тормозни!» – и он скрылся в проходной колонии. Может, здесь и взрослое отделение есть?.. Ворота тюрьмы – вот еще ожиданьице!.. Двое застенчивых переростков вынесли ведро и ящик. Валерий Гививович указал им, куда поставить.
Мы ехали.
И путешествие вступало в свои права. За окном проявлялся пейзаж, набирая силу. Валерий Гививович на поверку оказался непростым человеком: дед – армянин, мать эстонка, дядя русский, сам грузин. Вообще-то он оказался пришелец, в предыдущем рождении атлант, потом вавилонский жрец… но об этом потом. Выходит, зря я так – Гививович делал все из лучших побуждений: организовал мне участие в «круглом столе», поездку к обезьянам. Зря я, зря тогда сбежал – подставил его, себе навредил. С ним можно иметь дело: не убегать, не говорить лишнего при посторонних. Договориться с ним было можно. Ну и конечно, с билетами, с гостиницами никаких проблем. Вы думаете, вас бы прописали в «Абхазии»? Ах вот как… А вы как думали?
