Евгений Орел - Баклан Свекольный
Мама наконец-то ловит голяка, хватает под бок маленькое туловище и на ходу, при всех, давай лупить ладонью по известной точке. От обиды и боли Федя заорал так, что соседи, только что катавшиеся от хохота, бросаются в его защиту:
– Да что же вы делаете, Марта Абрамовна?!
– Да зачем же так?
– Ну, подурачился малыш…
Мать не вняла увещеваниям. Так и втащила малыша в подъезд, обхватив под бок и продолжая лупить нежное детское тельце. Даже не поинтересовалась, куда он подевал одежонку.
Еще долго из подъезда слышались плач и крики того, кто так щедро одарил дворовую публику зарядом бесплатного смеха.
Феде захотелось умереть. Только не сразу. Пускай все знают, что дни его сочтены, возятся вокруг него, плачут, утешают, мол, мы тебя спасём, Феденька, ты выживешь. Да где там! Не дождутся! Он им не дастся! Он – умрёт!!! И все придут на его похороны, будут рассказывать, какой он был хороший. Да не всё ли равно, что будут говорить? Лишь бы о нём, любимом.
В доме ещё недели две нет-нет, да и вспоминали о голом пробеге «мальчика из тринадцатой квартиры». И, странное дело, с тех пор его принимали во все игры, даже в подростковые. Бывало, трезвонит дверной звонок, и на удивлённые взгляды мамы, папы и бабушки дети наперебой сыплют вопросами:
– А Федя выйдет?
– А можно, Федя с нами погуляет?
И на строгое…
– Нет, он не может…
… потоком следуют уговоры:
– Ну пожа-а-алуйста!
– У нас такая игра интересная.
– Пустите его с нами…
Каким-то недетским чутьём Федя понял, что к перемене отношения двора следует отнестись без гонора и зазнайства. А ещё для себя заново открыл, что находиться в центре внимания очень даже интересно, хотя и бывает сопряжено с битой задницей.
В школе для Феди наступили серые дни. Учёба шла туго: лень-матушка пресловутая и непринятие того, что навязывается. Учиться хотелось, но только тому, что по душе. Иксы-игреки не нравятся – к чёрту алгебру. А вот рисование, пение, труды – самое то! Там полёт Фединой фантазии поражал и учителей, и одноклассников. Если же задание не по нутру, протестовал он всеми фибрами и нейронами.
С одноклассниками сходился нелегко, зато расходился быстро. Не принимали Федю таким, какой он есть – открытым, уязвимым, наивным. Его душеизлияния оборачивались против него самого. Больно, конечно, бывало. Но в уныние Федя не впадал. Ему хотелось уважения старших и преклонения сверстников. Он понимал, что сразить класс можно чем-то необычным, не общепринятым. Голым по школе, разумеется, не бегал: здравые рамки всё же присутствовали.
Федя открыл немало других способов работы на публику. Особенно ему нравилось выдавать что-нибудь малоизвестное и, конечно же, из-за пределов школьного курса. И не надо париться над домашним заданием, главное – умело дополнить отвечающего урок. Это же двойной выигрыш: оценка за ответ – раз, восхищение (особенно девочек) – два. Постепенно в нём проросло убеждение, что учиться надо именно так. Вот и забросил Федя учебники, а взялся за энциклопедии, справочники. Всё выуживал что-то исключительное. Такое, чтобы знал только он.
В четвёртом классе в приложении к математике вычитал, что французы вместо «восемьдесят» говорят «четырежды-двадцать». Там же узнал, чем отличается косая сажень от маховой. Но больше всего Федю впечатлили числовые разряды выше миллиарда. Правда, нигде это не находило применения, и он уж думал, никогда не найдёт. А и в самом деле: кому нужны всякие там квадриллионы, квинтиллионы и прочие «лионы»? Разве что астрономам?
Классе в шестом на уроке русского, когда речь зашла об иностранных словах, учительница спросила:
– Дети, а какие вы знаете слова, образованные от греческих корней?
Федины «пять копеек» – тут как тут:
– Какофония, то есть неблагозвучие. Фонус – это звук, а какос – плохой, – и продолжая с той же интонацией, – от какос происходит глагол «какать». Непонятно, зачем было брать греческое слово, когда есть нормальное русское с…
– Так, Бакланов, не уточняй! – под общий смех перебила его учительница. – И вообще, сядь на место!
– Но вы же сказали привести примеры, вот я и привёл, – возразил Фёдор с обиженно-серьёзной миной, чем вызвал новый взрыв хохота.
Когда класс пересмеялся, он не к месту заявил:
– Кстати, имя Фёдор по-латыни означает «божий дар»!
– У-у-у-у, – прокатилось по рядам.
– Оно и видно! Сядь, я тебе говорю! – раздражённая училка всё никак не могла идти дальше по плану урока.
На какое-то время за Баклановым закрепилось прозвище «Божий Дар». Естественно, с ироническим оттенком.
С годами Феде всё больше нравилось быть предметом разговора. И не важно, в каком ключе – хорошем или плохом, в узком или широком кругу, день или полчаса. Фёдора натурально ломало, если о нём долго не упоминали. А что может быть хуже забвения? Только полное забвение.
В старших классах Бакланов пытался взяться за ум. Читал учебники, готовил домашку, но в остальном оставался верен себе. На физике блистал внеклассными формулами, на математике – необычной логикой, да и в школьной программе такое выуживал, что учителя не знали, куда девать неловкость.
Больше всего Бакланов изощрялся на литературе. Когда проходили Онегина, вызвался раскрыть образ Татьяны Лариной. В изумлённо-притихшем классе он пожинал успех рассказом об её возможных прототипах.
Как бы между прочим назвал Татьяну… Дмитриевной. Учительница оторвала взгляд от классного журнала, брови поползли на лоб, даже очки сняла и спрашивает:
– Бакланов, а с чего ты взял, что она Дмитриевна?
Федя этого и ждал. Надо было видеть его торжествующую мину. А жесты! Правая рука изогнута в локте на уровне плеча, пальцы веером, надменные края губ, растянутые в улыбке, прищуренный взгляд…
В ход пошла домашняя заготовка:
– Видите ли, Прасковья Васильевна (мимикой и жестами апеллируя к классу), в стихе… э-э-э… тридцать шестом… да, именно там. Так вот, в стихе тридцать шестом об отце семейства Лариных Пушкин сообщает нам следующее:
Он был простой и добрый барин,
И там, где прах его лежит,
Надгробный памятник гласит:
Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,
Господний раб и бригадир
Под камнем сим вкушает мир.– Так что, – снисходительно кивая, продолжал Фёдор, – Дмитриевна она звалась, Татьяна Дмитриевна.
От нахлынувших эмоций он даже не задумался, как правильно: звалась кем или звалась как? Да ему и не суть важно: фурор уже произведен.
Класс одобрительно загудел, а Прасковья Васильевна, слывшая лучшей среди «русских» преподавателей, подавляя смущение, решила выбить инициативу из рук самодовольного знатока:
– Молодец, Бакланов! Докопался!
Прозвучало не очень убедительно, и Федя саркастическим тоном упрочил статус-кво:
– Ну, вы же сами нам постоянно говорите, что тексты надо читать внимательно.
Это уже «потолок», апогей. Симпатии на стороне Бакланова. Безоговорочно!
Не желая терять даже толику успеха, он ни к селу ни к городу поинтересовался, знает ли кто, почему строка «Мой дядя самых честных правил…» во времена Пушкина вызывала смех. Ответа нет, и все ждут с нетерпением, чем ещё их ошарашит доморощенный эрудит. А вот чем!
– Дело в том, – прищурившись, Федя снова придал телу позу оратора с указательным пальцем кверху, – дело в том, что во времена Пушкина жил и творил дедушка Крылов. Так вот у Ивана Андреича есть басня «Осёл и мужик». Она-то и начинается фразой «Осёл был самых честных правил», так удачно обыгранной Алессан-Сергеичем.
Аудитория тихо внимала. От Прасковьи Васильевны не ускользнуло фамильярное обхождение с именами классиков. Педагог дала Фёдору возможность выговориться, надеясь, что в конце концов он запутается в словесах и на чём-то проколется. Это, думала она, послужит хорошим уроком зазнайке Бакланову, да и другим любителям повыделываться.
Оратор пребывал на пике красноречия. Заворожённо, будто в состоянии транса, класс поглощал его каждое слово. Если бы Федя надумал зловеще пробасить: «Бандерлоги! Хорошо ли вы меня слышите?», ответ вряд ли нуждался бы в уточнениях.
Только во всём нужна мера. В Украине есть поговорка «передати куті меду». Нынче это зовётся «перебор». Именно его и допустил Фёдор Бакланов, когда надменно прибавил:
– Правда, в наше время эта басня известна только специалистам.
Ну-у-у, это уж совсем… Посыпались шутки, смешки, реплики «Федя-специалист», «профессор Бакланов» и прочее. И пусть не поражение, но потерю толики реноме он ощутил.
Авторитет постепенно восстановился, и укреплял его Фёдор ещё не раз.
Когда изучали «Горе от ума», Бакланов назвал Чацкого хамом, болтуном и бездельником, притом со ссылкой на текст комедии, где нет упоминаний о занятиях Чацкого, его образовании, взглядах. Окромя разве что согласия служить и твёрдого отказа прислуживаться, от чего Чацкому, видите ли, тошно. И ни намёка, окончил ли герой хоть какой-то замухрыстый университет. А раз так, значит, он не только трепло, но и невежда. И если Грибоедов нигде не указал, чем же занимался главный герой, то разве это не повод считать, что Александр Андреевич Чацкий – по сути дармоед и сибарит? В довершение сказанного Федя сослался на критику Белинского, а не на гончаровский «Мильон терзаний», назначенный как единственно верный трактат по «Горю от ума».
