Олег Шубинский - Олег Шубинский на каждый день
Парень шел со своей поклажей небыстрым шагом, рассчитанным на то, чтобы потратить почти все отведенное время на ходьбу, а не час на ходьбу, а остальное на попытки отдышаться. Но чем дальше, тем тяжелее становился груз, и тем меньше резвости ног оставалось в его походке. К концу маршрута наш герой был похож на бурлака, который вышел из Нижнего Новгорода с баржей, которую нужно доставить в Верхний Новгород. И вот уже десятки километров бедолага ищет по берегам надпись «Добро пожаловать в Верхний Новгород» и тащит, и волочет свою баржу все выше и выше по течению Волги, до самых вершин Экзистенции. Короче, перед Лёкой встала дилемма: либо бросить здесь пару душ и бегом добраться до телепорта в конвенциональную действительность, либо волочить свою ношу до того момента, когда истечет время и потерять все, включая свою жизнь.
Лёка выбрал третий вариант: он побежал со всей бесценной поклажей, которую взял на себя в начале пути. До телепорта юноша добрался вовремя. Души детей, не сказав не спасибо, ни до свидания, куда-то скрылись. А он еще долго стоял, жадно вкушая кислород и расправляя позвоночник.
Как и обещал Бог, народы в последний момент договорились, и война не произошла. Но у Лёки было достаточно более мелких, но, все же, достаточно крупных для того, чтобы самому не справиться проблем, и он ходил к Богу еще семь раз. Забегая вперед настоящего далеко в будущее, я расскажу, что произошло в бодрой старости Лёки. Он воспользовался последней, девятой возможностью попросить изменить мир по его сценарию с помощью. Ему надо было вызволять из тюрьмы балбеса внука, нанюхавшегося кокаина и учинившего дебош в продуктовой лавочке, в которой, как ему казалось, зажали его кошелек, который пацан оставил на прилавке, после того, как расплатился за Red Bull. «Кокаин какой-то разведенный мне втюхали» На самом деле он приперся в лавочку находящуюся в двух кварталах от местонахождения его, кстати сказать, пустого кошелька. Парень сказал, что все лавочки одинаковы, везде продается израильское полускисшее молоко, и везде стоят за прилавком вонючие марокаки.
Судья был сефардом, и он хладнокровно вкатил внуку Лёки максимальный срок за употребление наркотиков и хулиганство.
Лёка немного стеснялся того, что спасал на этот раз не мир, а только своего бестолкового внука. Но Бог не стал его попрекать, а просто напомнил, что в следующий раз он не отпустит его в юдоль печали, а посадит его как сына рядом с собой, чтобы вместе посудачить и посмеяться над малоперспективными попытками других героев сделать мир счастливым и справедливым одновременно.
Лека решил взять на этот раз десять душ. Он был очень упорный и сильный человек, почти как осел. Он дотащил все десять душ детей до нашего мира, но когда он стал восстанавливать дыхание после своего достойного занесения в анналы подвига, его хватил инфаркт и Лёка отправился к праотцам помогать оттуда дельным советом прасынам.
Братская могила, где нет праха моего деда
Мой дед, Абрам Соломонович Лазовский, попал в финский плен еще в 1940 году. Но я писал про это в другом рассказе. Сейчас я расскажу о том, что было, когда он вышел из этого плена в 1944 году, когда состоялся обмен пленными между Советским Союзом и Финляндией. Не знаю, как поступили финны со своей частью обмена, а Советская власть отправили всех своих бывших военнопленных в штрафбаты. Причем мой дед, показавший себя во время отсидки в финском трудовом лагере умелым лидером и мудрым командиром, был направлен полит руководителем батальона, сформированного из заключенных, как политических, так и уголовников.
Дед имел репутацию человека который мог даже для такого контингента заменить заградительный отряд совестью и коммунистическим самосознанием каждого бойца и всего подразделения, как одного целого.
Они воевали уже несколько месяцев, когда жарким летом 1944 года в Белоруссии поступил приказ готовиться к наступлению. Но почему-то перестали отвечать военно-полевые телефоны соседей, подруга одного из бойцов, жившая в близлежащем городке, рассказала, что ночами по окружным путям отправляются составы платформ с танками, накрытыми маскировочными сетями. Но пушек на этих составах не видно.
За местом расположения батальона находился городок, а за ним болото. Пораскинув мозгами, дед пришел к выводу, что их батальон находится на острие ложного наступления. И единственная поддержка, которую можно ожидать, это массированный заградительный огонь артиллерии, который не даст пройти никакому противнику, включая обескровленные после неравного боя отступающие штрафные батальоны.
Дед вспомнил свою жену, своих троих детей и сел писать прощальное письмо. Когда оно было готово, он собрал батальон на последнее политзанятие. Политрук сказал, что за эту речь он может быть расстрелян как пораженец, но это не важно, так как из завтрашнего боя никто не вернется. А важно, чтобы все написали последнее письмо своим близким. Он попросил грамотных бывших политзаключенных помочь в этом некоторым бывшим уголовникам, которые не умели писать, а порой и устно выражать свои мысли.
В обязанности офицеров входило цензура писем. Мой дед посоветовал комбату ложиться спать, так как от остроты его мышления уже не зависело, сколько бойцов вернется из боя. Было ясно, что погибнут все. От его тактической сметливости зависело то, какую цену заплатит за гибель штрафбата враг.
Дед начал читать письма солдат не без равнодушия. У него самого осталась в Москве семья, он думал, что все его мысли будут обращены на заботу о том, чтобы Стефания Ивановна не загнулась от непосильной работы, пытаясь прокормить детей. А Инна, Эмиль и Руфа выросли достойными людьми, а не стали мелкими преступникам или даже крупными бандитами.
Но когда Абрам Соломонович начал вчитываться в то, что писали его однополчане, боль, нежность и печаль солдат переполнили его, начинающее отряхивать корку безразличия, душу. Слезы подступили к его глазам. Он не мог плакать на виду у подчиненных – в блиндаже находилось еще с полдюжины штрафников. Эти суровые, закаленные в сибирских лагерях и тяжелых позиционных боях люди, нашли такие проникновенные слова для своих близких, что мой дед, знающий, что никто не вернется к адресатам, испытал глубокое чувство горя. И он гордился, что поведет этих людей в последний бой.
И он так распереживался, что его застарелый геморрой резко ухудшился, открылось такое кровотечение, что дед оставлял кровавый след на всем, на что садился. К утру дед понял, что не сможет бежать в атаку, и пошел в мед часть мелкими, осторожными шажками, чтобы получить обезболивающие. Ведь как коммунист комиссар он должен был нестись впереди своего батальона, а в текущем состоянии он мог только ползти, да и то медленно.
Когда комиссар доковылял до палатки медсанчасти, там не было никого, кроме медперсонала. Все знали, что батальон идет умирать, но не было ни одного самострела, ни одного симулянта, ни одного действительно захворавшего солдата. Никто не считал свою жизнь более ценной, чем жизни его товарищей.
Врач и медсестра посмотрели на гроздья геморроидальных узлов в дедовой заднице. Опытные медики поняли, что этот офицер взял, каким-то непостижимым для им современной науке способом, горе своих солдат, а оно выперло в этом, мешающем быстро двигаться, недуге. "Да вам, Абрам Соломонович, нужно в тыл ехать, вы сегодня не боец, а обуза. Езжайте с нами, нас через двадцать минут увозят в расположение медсанбата в десяти километрах отсюда"
Дед мой еще более помрачнел и говорит: "Ну, вы, товарищ доктор, хорошо понимаете, что значит ваш отход с линии фронта перед наступлением – даже раненых не будет, батальон ляжет костьми весь. И как буду выглядеть я, если один на весь батальон, останусь жив?! Да еще благодаря геморрою?! И детей, и внуков моих задразнят – потомки педераста. Так что делайте, что хотите: колите, режьте, но чтобы на первые полчаса атаки мне хватило прыти бежать впереди и, как подобает коммунисту и политруководителю, схлопотать пулю в грудь. Это приказ!"
Медики переглянулись и по их бессловесной, выработанной годами совместной работы связи промелькнула примерно такая мысль: да, настоящий мужик этот Абрам Соломонович, поукокошили подавляющее большинство таких за двадцать пять лет Советской власти и три года войны. Ну, не сделает его смерть погоды на этом участке фронта, а положим всех мужиков, кто будет страну из руин поднимать, кто будет генофонд восстанавливать?" Про генофонд я не уверен, что они обсуждали. Тогда о нем было даже думать опасно: Вавилова уже сгноили, генетика была под запретом.
Врач вслух и говорит медсестре: "Сделаем товарищу Лазовскому обезболивание по-Пироговски. Это сейчас все, посмотревшие соответствующий фильм, знают, что Пирогов – родоначальник практики применения в России эфира для общего наркоза. А тогда только медики могли догадаться, что сейчас на моего деда нахлобучат маску и он погрузится в забытье. Абрам Соломонович поздно понял, что его лишают воли, для того, чтобы злодейски утащить в тыл. Он принялся взывать к политическому самосознанию медработников, но только надышался паров эфира и погрузился в сон.
