Анатолий Мерзлов - России ивовая ржавь (сборник)
Часть 1
Тропический зной, присоленный океанской составляющей, повис непроглядной взвесью мощных испарений, скрывая до последнего детали извивающегося в воздухе пейзажа.
Завалившийся вперед форштевень «железяки» неуклюже кромсал зеркало океанской глади, с каждым футом приближая к новой истине.
Африканская экзотика предместья поселения Фош-ду-Кунене замаячила в размытом мощными испарениями изображении – с приближением открылась четкой картинкой. Так на холодной Родине в критическую пору межсезонья внезапно открывается затуманенный пейзаж. Враждующие воздушные потоки создают иллюзию волшебства. Здесь, при полном безветрии, не иначе как возможностями волшебства кто-то неосязаемый сорвал с огромного пространства обзора непроглядную защитную пленку.
На пологом обрамлении голубой лагуны устремились ввысь роскошные метелки пальмовой рощи. В прогалинах между пальмами в строгом порядке – лидом к океану распластались по песку эстетически плетеные бунгало. На плане поселения смотрелся инородцем под ярко-красной черепичной крышей европейский домик с пристежками симметричных пристроек. Домик прилепился к игрушечному причалу, своей непомерной миниатюрой напоминающему долговязого кузнечика, готового к сиюминутному прыжку. В затянувшемся ожидании с ним слились в одно целое одномачтовое остроносое плавсредство в стиле пироги Робинзона Крузо и беленький (надо заметить, до эталона белизны), современный быстроходный катер.
Вдоль стремительного зигзага береговой кромки, прилегающего к поселению, суетились черные торсы встречающих. Светлые набедренные повязки в плывущем мареве испарений искажались на линии фигур, и, казалось, на берегу движутся не люди, а устрашающего вида муравьи.
Наша неприглядная посудина еще дрейфовала, не успев зацепиться якорем за расщелину рифа, а катерок у причала поспешил спрятаться за черной шапкой выхлопа, сделал стремительный вираж и, оторвавшись носовой частью от воды, на бешеной скорости полетел к нашему борту. Пока двое матросов волокли тяжелый шторм-трап к борту, катерок уже застыл в обзоре носовой, развороченной столкновением с айсбергом части. Так бесхитростно заканчивался наш героический антарктический вояж.
Мы с усмешкой смотрели на двух смуглее смуглого экспертов, внимательно изучающих рваное увечье корпуса. В голову закрадывалось сомнение, в ней даже не зарождалось мысли о возможности выхода из патовой ситуации здесь, на экзотическом берегу африканской лагуны, хотя приход сюда был кем-то рассчитан как благоприятный исход. Судно в дрейфе прочно зацепилось якорем за грунт, принимая направление прилива. Матросы сбросили за борт шторм-трап, старпом заспешил из рубки вниз. Со стремительностью обезьянки первый темнокожий взлетел по балясинам трапа на грузовую палубу, второму это удалось не столь удачно: он чертыхнулся в мусингах поручня, но быстро сориентировался в оплошности. Поступью иноходца чернокожие представители проследовали по грузовой палубе. Тяжеловатый, нерасторопный старпом не рассчитал такой прыти и встретил их на трапе к твиндеку.
Свободные от вахты, с высоты шлюпочной палубы, мы с бывшим однокурсником, а теперь с коллегой в машинной иерархии Лехой, любовались африканским пейзажем. От бесконечного конвейера однообразных дней Леха позевывал. Утренний щадящий зной уверенно переходил в свирепую дневную фазу: высунутые на солнце руки неимоверно припекало.
– При таком раскладе события развернутся не скоро, – предположил Леха.
Не надеясь поучаствовать в форсированных событиях, мы нырнули в столовую, где в холодильнике потел дежурный алюминиевый безмерный чайник с «чифирем». Леха чифирнул, крякнув от сковавшей зубы крепости, я тоже хлебнул глоток и завис в иллюминаторе.
Из-за мыска лагуны выплыла стрела плавкрана.
Леха отмахнулся как от нечистой силы:
– Ну, оперативщики, отдохнуть культурно не дадут.
До полной сцепки якоря с грунтом судно на пару кабельтовых приблизились к берегу.
– Смотри, смотри, сколько женского населения на берегу. Смотри, сисястые и без ничего… Голимая чернь – ни единого тебе белого пятнышка.
– Леха, у тебя есть шанс…
– Не-е, я по другой части, – вальяжно отреагировал Леха. – Эх, мне бы под «кваском», в тени разлапистой пальмы ощутить прохладный бочок аборигенши… А лучше щекой на ее очаровательной выразительной попочке увидеть эротический сон. Вот тогда, может быть, меня можно склонить к ассимиляции. Это Толик «Белиберда» (один персонаж из младшего командного состава и наш другой сокурсник, умеющий в короткое время сказать много и ни о чем), – прошептал он, убедившись по сторонам в отсутствии «ушей», – от француженки приполз чуть тепленький, от итальянки – ни живой ни мертвый, представь: от вьетнамки – свеженький, как молоденький огурчик. Все мечтал о черненькой. По-моему, в нашем бедственном положении, лучшая – это восточная женщина? Эта покорней – поймет и мягко исправит мое хроническое недоразумение.
Плавкран тем временем грубо кромсал идиллию зеркальной лагуны. От движения неуклюжей махины в берег ударил накат. Пока отдавались опостылевшему, но все же так необходимому отдыху, наши сомнения еще сильнее развеялись. Через каких-то два часа на плашкоуте, пришвартованном к левому борту, вовсю кипела производственная возня темнокожих рабочих. Солнце стояло в зените. Его безжалостный окуляр злоумышленно охотился за твоим темечком. Изжарить, расплавить, испепелить, перевести во взвесь и никакой тебе иной участи. В движении ощущение духоты смазывалось, сейчас же и тень спасала мало – за спиной дышало жаром от раскаленного металла переборок. Главные составляющие жизни: воздух, небо, земля, кроме ласково влекущей голубой глади, ополчились против твоей белой сути.
Очередная вахта через два часа, но кто не догадывается, если не знает, как скоротечно бездействие в тропической неге. Леха – мот и балагур, лучший друг и душа любых начинаний, случалось, по пьяни допускал опоздания на святое святых – вахту. Леха в том состоянии становился жалким безобидным ребенком – его не получалось корить – ему прощали. Прощали не за жалкий вид – он обладал божьим даром, находясь в изрядном подпитии, выдать из своих недр возбужденному сменщику нечто избитое, но в точку, и поэтому всегда особенное. Звучало не прощение и не оправдание, а мастерски им подмеченная твоя смешная особенность. Сбои на стоянках происходили всегда – в рейсе Леха был паинькой, не беря в расчет редкие случаи юбилеев – он надирался, но на вахту приползал. Что могло быть потом, знаю только я. За острый ум его любили – за все наносное снисходили. Работа искусственно отнимала большую часть времени, самообразование и сон к концу длинного рейса становились малопривлекательными. Часто интервал заполняли экспромт-концерты. Леха – их самый органичный организатор и конферансье.
Мы сидели на кнехте, спрятавшись в тени, поджаривая лопатки о горячую переборку. Леха как-то особенно пристально всматривался в искрящуюся на солнце песчаную отмель. Леха мог загоревшимся взглядом увлечь кого угодно – я тоже посмотрел туда: темнокожая женщина стояла в воде на берегу «по самые не могу», вращая в воде чем-то похожим на лоток, в такт вращению, выписывая круги отвесами открытых грудей. Детвора черными кузнечиками скакала от бунгало к ней и назад. Маслиновые торсы любопытствующих пропали под сенью пальм. В поселении происходило их постоянное перемещение, скорее всего, так протекали их хозяйственные будни. Люди, похожие на огромных черных термитов, занимались нехитрой работой. После восьми месяцев заплыва тянуло на любую твердь. Неведомая для нас земля, знакомая по юношескому Майн Риду, влекла убедительней моря.
– Вот не хочу, поверишь, в тот рай! Окунуться в первобытнообщинный строй, деградировать мышлением?
Вот если бы они одарили меня напитком, который смог бы и жажду утолить, и снять напряжение, тогда, может быть, я смог бы высадиться в их красивую преисподнюю, – произнес Леха банальное с видом мудреца, изрекшего нечто важное, при этом подразумевая что-то другое, более существенное, недоступное для понимания окружающих.
Мне показалось, насколько я знал его, он перешел в философию высокого порядка – на этот раз я ошибся.
– Ты как считаешь, какие ощущения от прикосновения к той, – он кивнул на берег, – черной коже? Она может возбуждать или…? – призадумался на полном серьезе Леха.
– Ты совсем недавно честил Толика «Белиберду» по части женщин, а сам в «ту же степь»? – прервал его я.
– Толик – известная крайность: там слепое устремление, причем до судороги, коллекционирование, если хочешь, навязчивый невроз, а это диагноз. Я копаю мельче: мне бы погладить по спинке цивилизованную «черную обезьянку». С беленькими «мартышками» у меня получается одна игра – в поддавки. Ос-то-чер-тели! Попадаются или пьющие – сам не прочь, или до откровенной дрожи желающие отвести меня в ЗАГС. Ты ведь меня знаешь: дай мне смысл – капля в рот не попадет, кроме холодного хлебного русского кваска по рецепту моей бабушки, да и то лишь в жаркий полдень. Я любить могу всерьез и навсегда. Потаскушество, портовые дешевки – обрыдло все.
