Надежда Нелидова - Женщина в жутких розочках
– Мулечка, я подумала, ты больше не проснёшься! Мулечка, миленькая, не оставляй меня!
Рита схватила замурзанный комочек, завернула в плед. Под ладонью, под фланелевой пижамкой, под худенькой грудной клеткой трепыхалось живое сердце.
«Мулечка» – сокращённо от «мамулечка». И сладкий венец маминых мечтаний: «Я сама!» – когда дело касалось непослушных шнурков, пуговиц, посуды, плетения косичек, кукольных постирушек… С характером девка росла.
Звонкое сердечко будильника снова усердно застучало: к восьми нужно увести Сонечку в садик, потом записаться к лечащему врачу.
Звонков на мобильник столько, что Рита, извините за подробность, в туалет с собой вынуждена телефон таскать. Звонят из садика: Рита возглавляет родительский комитет. Из реабилитационного центра: её назначили ответственной за чаепитие и праздник мыльных пузырей. Из общества слепых: поступили новые детские брайлевские и аудиокнижки. Не поможет ли Маргарита Алексеевна подготовить мероприятие для слепых и слабовидящих деток? Вечером – встреча с волонтёрами.
А ещё нужно успеть ответить на многочисленные электронные письма мам и пап деток, имеющих те же диагнозы, что и Сонечка: от буквы «А» до буквы «Э». Самой задать вопросы, посоветоваться… Увы, болезни от «А» до «Э» всего лишь до поры до времени затаились, выжидали момент, чтобы поднять голову и оскалиться…
После садика они идут в библиотеку, Сонечка пританцовывает от нетерпения. Она просто глотает книги. Отдаёт предпочтение не звуковым, а бумажным, пухлым огромным брайлевским фолиантам.
Иногда Рита берёт и испуганно рассматривает мягкие розовые пальчики: как она их до мозолей, до крови не сотрёт, водя по жёстким пупырышкам «слепого» шрифта?!
На полпути Сонечка преисполняется благодарности, обнимает и утыкается в тёплые мамины колени. Гладит цветастую юбку: огромные, похожие на кочаны капусты, розаны по белому полю:
– Мулечка, какие у тебя цветы, ни у кого таких нет! Ты моя самая красивая женщина в мире!
Однажды вечером в прихожей раздался звонок. «Динь-динь!» – пронзительным колокольчиком продублировала Сонечка, чтобы мама в кухне услышала. В дверях стоял симпатичный мужчина, коротко стриженый, примерно Ритиных лет. Кого-то он напоминал, явно публичный человек. В руке мужчина держал книжку, завёрнутую в газету.
– Нет, нет, – заторопилась Рита. У неё не было времени и желания беседовать ни с евангелистами, ни с адвентистами седьмого дня, ни со служителями Церкви Святой Веры и пр.
– Я просто хотел вернуть вам книжку, Рита, – в свою очередь, заволновался мужчина, – и сказать, как она мне помогла в трудные дни.
За спиной мужчины просматривалась большая коробка с тортом. Проповедники с тортами не ходят.
– Откуда вы знаете моё имя? – насторожилась Рита.
Чтобы объяснить, гостю пришлось открыть книгу, а для этого пришлось передать торт хозяйке. На титульном листе открылись родные, родные фиолетовые завитушки: «Пушистому Ритёнышу от мамы».
– Там ещё много других книг было, – рассказывал мужчина за чаем. – Разными смешными хорошими именами вас мама называла: Маргариткой, Ритусёнышем… Вся камера книги взахлёб читала. А я воображал себе уютную комнату: абажур, чай, корзиночку с домашним печеньем. Мама с дочкой сидят…
Так и есть. Мамы нет, но за столом снова сидят, несколько в ином составе, мама с дочкой.
Рита вспомнила: про этого мужчину писали все газеты города, показывали в местных теленовостях: вот его заковывают в наручники, вот он за прутьями клетки, вот его выпускают из заключения. И фамилию вспомнила: Миронов.
В тюрьму Миронов угодил по навету товарища по бизнесу. Через полтора года выяснилось: Миронов не виноват. Выпустили из тюрьмы, не возместив ни моральный (жена с детьми ушла), ни физический (здоровье дало сбой), ни материальный вред (бизнес отжали).
Даже не извинились. Типа, чеши отсюда и скажи спасибо, а то и упечь могли: как два пальца обос… В последнее время государство на самом верхнем уровне базарило по фене, приводя в восторг простых граждан своей человечной простотой.
Единственно: в качестве утешительного приза Миронову разрешили унести с собой списанную, зачитанную до дыр книжку со штампом «СИЗО Љ…» С открыткой-закладкой внутри.
Сонечка с важно насупленным личиком хозяйничала: гремела витыми мельхиоровыми ложечками, тащила сливочник и вазочку с вареньем. Большую бабушкину синюю чашку подвинула гостю, вскинув на него серьёзные глаза:
– Это тебе, папа.
КАЛЕНДАРЬ МАЙИ
Девушка с весенним именем Майя, коренная ленинградка. Майину бабушку арестовали в начале пятидесятых. Помнился звонок в дверь, было ещё темно. Чужие люди что-то долго искали, перерыли комнату вверх дном. Никого не выпускали, даже в туалет. Маленькая Майя чуть не описалась. Бабушку увезли, когда рассвело.
Дети, а тем более внуки, не отвечают за своих отцов. Майя защитила кандидатскую диссертацию, ей прочили блестящее будущее. Жених – подающий надежды изобретатель, на его счету не одно рационализаторское предложение. Когда их послали в Удмуртию на секретный объект – а посылали лучших – она наивно и трогательно уточнила: «Это где на оленях ездят?»
Сколько их было, выпускников столичных вузов и аспирантур: щеголеватых молодых людей с фанерными чемоданчиками, девушек в беретках и послевоенных бежевых плащиках «под Целиковскую». Впрочем, в моду уже входил покатый, обтекаемый силуэт. Майя просто выпорола угловатые ватные плечики из маминого плаща-разлетайки.
Они вышли из вагона на заросший лопухами перрон, где паслись козы. Опасливо зашагали, увязая каблуками и проваливаясь шпильками в щелястые кривоватые тротуары – кое-где их заменяли вкопанные в землю чурки. Старались не угодить в грязь, не просыхающую даже в сухую погоду.
Все тогда шли в одну сторону: бессонно грохочущей, озаряющей ночное небо голубыми всполохами сварок заводской стройки. Рылись громадные котлованы, возводились невиданные корпуса, как в романах будущего.
Крошечный захолустный городок среди дремучих хвойных лесов чувствовал себя: то ли заснувшим – и видящим фантастический индустриальный сон. То ли, наоборот: разбуженным от многовековой спячки, изумлённо хлопающим глазами и озирающимся вокруг.
Майя с женихом – да никто из прибывших – не жалели об оставленных родительских квартирах и столичных проспектах. Здесь ждали увлекательная новаторская работа, обширное поле для научных исследований, интересные друзья, гармонь и гитары на вечеринках. Майя с мужем справили свадьбу и одновременно новоселье в просторной великолепной «сталинке»: одна квартира на три семьи.
Правда, строители и чернорабочие до сих пор жили в бараках. По слухам, ещё в недавнем прошлом в цехах в обеденный перерыв рабочий люд ложился отдохнуть, по деревенской привычке кладя под головы, вместо телогреек, урановые слитки. Но, скорее всего, те слухи распространяли вражеские закордонные голоса.
Ведь уже, назло мировому капитализму, выросли целые улицы весело и ярко окрашенных жилых двух-и трёхэтажек – строили с немецкой педантичностью и добротностью военнопленные. Прокладывались новые асфальтированные улицы – разумеется, Ленина, Комсомольская, Спортивная, Мира. Прямые, как стрелы, они смело взрезали радиальную, лучевую дореволюционную архитектуру.
И уже распахнул двери ГУМ, как волшебная коробка с чудесами, туго набитая товарами – таких в Москве было не сыскать. Всё – для трудового фронта, всё – для победы мирного атома!
Разбивались тополиные аллеи: тополь хорошо поглощает радиацию. Крутыми трибунами вознёсся стадион. В молодом парке (конечно, имени Горького) играл духовой оркестр. Вращалось колесо обозрения, с жужжанием крутились «ветерки» и «ромашки». Взрослые, как мальчишки и девчонки, тайком в обеденный перерыв удирали с работы, чтобы взметнуться под небо в лодочках и с визгом покрутиться на каруселях. А что творилось вечерами! Дачи и телевизоры тогда были редкостью – весь город собирался в парке.
Там, в тени белой акации гроздьев душистых, она увидела восхищённые, умоляющие мужские глаза. Майя вспыхнула, низко нагнула голову, сжала руку мужа: «Держи меня крепче!» И они бешено завертелись в холодных железных креслицах на длинных цепях. А всё же муж её не удержал.
Незнакомца увлекла к билетной кассе жена, чтобы покататься на колесе обозрения. При выходе из парка пары столкнулись. Сердце у Майи тревожно, мягко и нетерпеливо толкнулось, замерло – и снова сильно толкнулось, как ребёнок. Это рождалось чувство, растянувшееся… страшно сказать, на сколько эпох и правлений оно растянулось.
А город строился и хорошел. Новенькие театры соперничали со столичными собратьями стройностью и белизной колонн, блеском люстр и паркетов, сдержанной роскошью барельефов с гипсовыми книгами, колосьями, лавровыми венками и могучими рабоче-крестьянскими профилями – непременными деталями сталинского ампира. Гуляя в антракте под ручку с супругами, Майя и незнакомец украдкой обменивались взглядами.
