Григорий Ряжский - Портмоне из элефанта (сборник)
– Я чайку заварил, – сказал бугор, – крепкого. Щас попьем, а потом Апрельку в отвал снесешь, к ковшу. Добро?
Аверьян разлепил разбитые губы и выпустил воздушный пузырь. Пузырь постоял немного и лопнул. И тогда он снова слабо кивнул в ответ и выдавил:
– Добро…
Господин из Сан-Франциско
До поверхности воды оставалось еще метров десять, но страха не было. Более того, дышалось легко и спокойно, прямо так, через воду, по-рыбьи, и никуда не давило – ни в голову, ни в живот. Снизу смотреть на это было потрясающе красиво – залитая солнцем ярко-голубая поверхность воды окружала длинный, узкий корпус деревянной лодки, замершей в едва заметном покачивании там, наверху… Он наслаждался своим послушным телом, не спеша выталкивая его наверх легкими плавными движениями ног. В руках, по сути, особой нужды не было, он просто забыл о них. И, обретя такую полную свободу в соленой океанской невесомости, они едва колыхались, следуя за телом в том же направлении – наверх…
Как только голова его показалась на поверхности, четыре черные женские руки опустились в воду, нежно подхватили его под мышки и втянули в лодку. Туземок этих он видел впервые, но совершенно этому не удивился, как будто все шло по неизвестно кем разработанному, но заранее согласованному с ним плану.
Обе чернушки были хороши… Лица, разукрашенные несмываемыми полосками краски, местного, туземного, изготовления, поочередно с глубокими, давно зарубцевавшимися ритуальными надрезами на щеках, излучали приветливую радость обитателей тихоокеанских островов. Расплющенные местной природой могучие женские носы были оттянуты еще и несколько вниз, поскольку несли каждый по здоровенному кольцу, выточенному, похоже, из козлиной, если не из еще какого зверя покрупней, лопатки.
Девушки были совершенно голые, но, казалось, это их совсем не смущало. Они заботливо усадили его на дно лодки в кормовой ее части. Одна из них ловко пристроилась сзади, прижавшись грудью к его спине, раздвинула ноги и откинула руки назад, упершись в днище, образовав таким образом нечто наподобие живого мягкого кресла. Вторая – прилегла рядом и, робко заглядывая в глаза, начала нежно гладить ноги своего белого господина. Третья девушка, самая жгуче-черная, с отдающей в синеву гладкой кожей, сидела на носу лодки, горделиво держа голову на прямой высокой шее, переходящей в такую же прямую спину, и, не мигая, смотрела на него. Чтобы понять, какая из туземок главная, особых усилий не потребовалось.
– Это – королева… – с почтительным уважением сказала туземка, та, что была в ногах, и скосила глаза назад.
– Принцесса… – на ухо ему добавила девушка-кресло. – Она тебя ждет…
Все это было сказано на хорошем русском языке, и опять он ничему не удивился… Черная принцесса наконец моргнула и указала ему глазами на место перед собой. Девушка-кресло слегка подтолкнула его в спину. Он приподнялся и, придерживаясь руками за борта узкой посудины, двинулся к главной туземке. Грудь ее, в отличие от плоских пустых черных кошельков, что украшали тела ее спутниц, была полной, упругой и вполне шарообразной. Нижнюю часть красавицы украшала рукодельная юбочка, состоящая из папоротниковых листьев, насаженных по кругу на розовый махровый пояс от банного халата. Он присмотрелся… Пояс показался знакомым… На конце его было вышито красным «Ю». Он открыл было рот от удивления, но красавица опередила его, произнеся чуть насмешливо:
– Да, да, ты не ошибся, Лев, это ваше… Юля мне его подарила… На память… А это… – она кивнула на свою грудь, – силиконовые имплантанты, тоже, кстати, черные, косметическая хирургия, сам Вульфсон делал, знаменитый… Ну, который еще в «Мегаполис-Экспресс» рекламируется. Для тебя, между прочим, сделала… Потрогай…
Он, не веря своему счастью, протянул вперед руку и дотронулся до упругого черного шара. Шар скрипнул, как скрипит под рукой воздушный шарик. Он в испуге отдернул руку назад. Принцесса захохотала:
– Ну, ладно, хватит прелюдий… Иди ко мне…
Она схватила его за шею, резко притянула к себе и впилась мокрыми, вывороченными розовым вверх губами ему в рот. Колени ее в этот момент разошлись, листья папоротника раздвинулись, и в прорехе показались темно-синие мужские плавки, крепко и без обмана загруженные как положено, по-мужски, – внизу и посередине… Он в ужасе вскрикнул, отпрянул и… проснулся…
Данька, огромный дымчатый пудель, забравшись на постель, толкал его лапой в грудь и лизал прямо в губы, часто-часто. Лева вскочил и тут же рухнул назад.
– Ну кто тебя пустил сюда, урод? А? Ну сколько раз можно повторять – не место здесь лохматым уродам! Пошел отсюда! – Он скинул пса на пол. – Вон, говорю!..
Данька, оказавшись на полу, все равно продолжал часто подпрыгивать, желая общения.
«А что, Юлька не ходила с ним, что ли? – подумал он, и тут же мысль, споткнувшись о внезапное воспоминание, сменила трассу. – Господи… Что же это мне приснилось такое…»
Воспоминание, несмотря на близкий к роковому финал, было приятным. Это он обнаружил по легкому сигналу одеяла, дрогнувшего где-то внизу, чуть ниже кроватного экватора.
– Ну, чудеса… – присвистнул Лева. – Вот что значит экзотика в жизни немолодого мужчины.
Рядом, на тумбочке, он обнаружил записку, написанную Юлькиной рукой:
«Ежик! Я уехала к отцу, в больницу, допоздна. Сегодня мой день. На обед – гречка, под подушкой, в кухне. Компот сразу не пейте, еще не настоялся. Помоги Гошке написать сочинение, завтра сдавать… Звонить не буду. Целую, мама».
Лева встал и босиком подошел к окну, подтянув на ходу трусы.
«Фельдман, точно, завтра сводную на запчасти не успеет… – подумал он внезапно. – Раздолбай… Не успеет – переведу из ведущих в просто…»
За окном был январь, морозный и хороший. Окно затянуло паутиновой сеткой замерзшей воздушной влаги. Лева приложил к стеклу руку и, терпя ледяной ожог, подержал чуть-чуть, самую малость, затем отдернул руку и подул на стекло…
Трусы снова сползли на бедра… Он машинально подтянул их, не задумываясь над таким их странным поведением, и посмотрел на свой морозный отпечаток. Его уже начало затягивать самым первым, наитончайшим белым рисунком.
«Вот оно, чудо… – подумалось ему, – а мы все суетимся чего-то, дергаемся… Забываем о прекрасном… А оно – вот оно, рядом… Только дунуть…»
Трусы снова сползли на бедра, теперь уже основательно…
«Да что такое, черт возьми! – раздраженно подумал он, обратив наконец внимание на возникшее неудобство. – Резинка, что ли, слабая? Надо Юльке сказать или выкинуть…»
Лева опустил глаза вниз и с удивлением обнаружил, что дело, оказывается, было не в резинке… Он обнаружил иную, более вескую и даже весомую, в хорошем смысле слова, причину такой нестыковки фасона с организмом… и нельзя сказать, что она его расстроила. Вариант расшифровки был единственный.
«Вещий сон… – пронзила его догадка, – сон в руку!»
В животе булькнуло, подтвердив правильность ее обнаружения.
– Ну, а дальше что? – с легкой издевкой спросил он сам себя. – Где следствие-то? Где-где… – ответил он себе же…
Рядом весь извертелся Данька. Лева вздохнул:
– Ладно, Даниил… Пошли…
По пути он стукнулся в комнату сына:
– Гошк! Вставай и умывайся!.. Сейчас приду с улицы, завтракать будем. Мы сегодня без мамы…
На улице Данька носился, как умалишенный, хватая пастью комки подвалившего за ночь свежего снега, как будто желая их покусать. Потом он смешно выплевывал снег изо рта, и это получалось у него совсем не так ловко, как захваты…
Все это время Лева пребывал в странных раздумьях, почти не двигаясь, сосредоточенно уставившись в одну точку. Если бы кто-нибудь сейчас спросил его, о чем же он, солидный, прилично одетый господин, так глубоко задумался, он вряд ли бы смог ответить на этот вопрос – в этот важный момент Лева и сам не предполагал, что он о чем-то думает. Он просто почувствовал вдруг, что какой-то совсем маленький ручеек, один из тех, что десятками и сотнями протекают по проторенным руслам в его отлаженном за годы честной жизни, неутомимого труда и счастливого супружества организме, поменял свое направление, преодолев миниатюрную запруду, тоже одну из тех, что казались ранее незыблемыми преградами на всем пути их следования.
Помыв Даньке лапы, он пошел на кухню, включил чайник и зажег газ.
– Гошк! Ты чего будешь? – крикнул он сыну, задумчиво глядя на пламя.
– Мне бутерброд с красной рыбкой и яйцо, слюнявое… – ответил влетевший на кухню двенадцатилетний отпрыск и с размаху бухнулся на кухонный диван. Подушка перевернулась и отскочила на пол. Кастрюлька с гречкой, заботливо укутанная женой сначала в газету, а затем в одеяло, для достижения надлежащего разбухания и рассыпчатости, как все они любили, завалилась набок. Лева успел перехватить посудину. Он взвесил кастрюльку в руках и сказал:
– Все равно надо уже вынимать. Уже, наверное, набухла…
