Марианна Гончарова - Папа, я проснулась! (сборник)
К слову, я у них тоже как-то купила шубку из «мексиканского тушкана». Новую, правда, которая не пришлась жене Юлика Аде: тесна оказалась в груди. И в бедрах. И в талии. И на шее не застегивалась. Так объяснял Ладзик, пока Юлик разворачивал у нас в прихожей «что-то приличное». А осенью Юлик получил большую партию этих шубок. Они с Абегяном долго дежурили у моего подъезда, отлавливали меня и втаскивали в квартиры по соседству, чтобы там видели, как прекрасно сидит шуба на дочке Гончаровых. И если ей купили, так вы что сидите?! Дочка Гончаровых уже в ней ходит! Не снимает! Зимой и летом! Смотрите, какая красота.
Абегян целовал пальцы и швырял мне воздушный поцелуй, приговаривая:
– Какой шубкэ! Какой шубкэ!
Так что я практически была в их банде. На меня, как на живца, ловили покупателей.
Но однажды по городу прошел слух, что Юлик с Ладзиком поссорились: что-то не поделили. Понятно что. Их видели в парке, рядом с качелями, рано утром. Ладзик держал Юлика за шкирку, как щенка, и ревел: «Адай працэнт! Адай працэнт за го-од!» – а маленький Юлик висел, не доставая ножками до земли, трепыхался в руках Абегяна и верещал, как щенок:
– Ни да-а-ам! Ты уже бра-ал! Ни да-а… Ай! Ай!
Короче, Ладзик вытряхивал из Юлика свои деньги за «шубкэ», а тот не давал.
И если бы это было все! Нет. Юлик, злой и мстительный, как некоторые мелкие существа – собачка там, или оса, или еще люди такие есть, маленькие и мстительные, редко, но есть, – во-первых, взял на работу вместо Ладзика другого бездельника, Васю Казака, а во-вторых, стал распускать на «бирже» слухи про своего бывшего партнера – мол, вор, вор.
Тогда Ладзик обиделся и побежал к парикмахеру Вельвелю. О, Вельвель! Вы смотрели запрещенное в то время кино «Крестный отец»? Да? Помните, кто был им? О! Забудьте. Именно Вельвель был настоящий этот самый. Да! Мои родные рассказывали, какой при этом добрейший, даже нежнейший и великодушный человек это был. Причем его доброта, проницательность и ум сочетались достаточно органично с острым чувством справедливости. Поэтому за советами, помощью, разрешить какой-то спор или одолжить немного денег бегали к Вельвелю. И необязательно только евреи. Зачем? Бегал весь город: молдаване и украинцы, грузины и армяне. Таджик один бегал, единственный, наша гордость, многодетный отец, надаривший нам постепенно восемь маленьких таджиков, и татары, и русские бегали, и бурят один по кличке Зурбаган, и когда-то знаменитый тренер по дзюдо Миша Филиппович Кацнельсон, сын мордовки Оли и Филиппа Михайловича Кацнельсона. Миша, человек ироничный, свою национальность называл неприлично. Он говорил, что они – мордо-еврейская семья. Только по-другому. Очень хороший веселый человек. Уехали они уже. Нет, не в Мордовию… Короче, бегали к Вельвелю кто за чем. Ах, замечательный был Вельвель, старый, мудрый. А какой он был мастер! Художник! А его элегантная манера с упругим хлопком расправлять свежую простыню, закрепляя ее на шее клиента! А как он стриг, пританцовывая в ритм своих ножниц вокруг кресла, как он брил, отставляя и вытягивая по-балетному ногу! Его выглаженный халат, его стиль! И его доброжелательное при встрече: «Садись, раз пришел». И умение снайперски возить мыльной кисточкой по щекам и подбородкам, как художник-монументалист, и мастерство владения старой австрийской безопасной бритвой, благодаря которому становились абсолютно ненужными предусмотрительно нарезанные и сложенные у зеркала газетные бумажки. И обязательный вопрос при расчете:
– Ну? И кто тебя подстрижет (поброит) лучше, как не я?
Клиент отвечал, как правило:
– Так?! Никто, дядя Вельвель, клянусь. Так – никто. Только вы. Только вы.
Беда пришла к Вельвелю, откуда не ждали. Притащилась. Паркинсон. Тремор рук на фоне замедленных движений. Стоп, я предупредила читателя, что Вельвель был парикмахер? И никак не мог расстаться с мыслью, что кто же подстрижет «лучше, как не он»?
Все. С тех пор дядя Вельвель перестал стричь. Но. Он не перестал ходить на работу. И кресло, из глубочайшего уважения, дирекция парикмахерской оставила за Вельвелем.
Да, дядя Вельвель бросил стричь. И брить.
Но не совсем.
Тем более что за советами и за помощью к нему продолжали ходить. Перед мудростью и жизненным опытом Паркинсон бессилен.
Тем временем Вельвель постепенно, не суетясь, отправил из нашего городка в Израиль практически всех желающих, включая семью вороватых Проскурняков, нахальных Чепурных и аферистов Даромедовых, – всех страшных, к слову, антисемитов. Ну, видимо, для того, чтобы нашим бывшим соотечественникам жизнь там не казалась уж слишком раем.
Когда к нему приходили и спрашивали:
– Ну так что, ехать?
Он – «садись, раз пришел», – по-прежнему усаживал клиента в кресло, но не хлопал простынкой, не стриг, не брил, а просто задавал вопросы, получал ответы и говорил:
– Тебе – да, пора.
А кому-то:
– Тебе – нет, еще рано. Сиди тихо.
Словом, за спиной подружившегося, вопреки своему желанию, с Паркинсоном Вельвеля обитателям нашего маленького старинного городка и дальше жилось не так уж плохо. Еще бы! Вот бы кто-нибудь сейчас за меня принимал решения!..
Ну и милиция по-прежнему ему руки целовала, Вельвелю. Он продолжал вершить свой справедливый суд, и в городе было тихо, спокойно, чисто и весело.
Но однажды в каком-нибудь доме раздавался звонок. И супруга драматичным шепотом звала мужа:
– Это Вельвель! Он вызывает тебя в крэсло! Что ты натворил, негодяй?! Иди уже! – провожала, всхлипывая, как будто супруг получил повестку в прокуратуру.
А это означало одно: верные надежные люди сообщали Вельвелю, что такой-то повел себя подло: обманул честного человека. И Вельвель для такого клиента доставал и старую австрийскую бритву, и остро заточенные ножницы. Несмотря на Паркинсон. Пытались, конечно, отпроситься, отложить экзекуцию:
– Я же недавно стригся, дядя Вельвель, у меня еще не отросло.
– А ничего, – отвечал дядя Вельвель, – я тебя поброю. Кто тебя еще так поброет, как не я?
– Так? Никто. Только вы, дядя Вельвель, только вы.
Словом, жертва послушно и обреченно плелась в парикмахерскую.
И, глядя на дрожащую руку Вельвеля с бритвой, промахивающуюся по точильному ремню, давала слово все вернуть и больше так никогда не делать.
Хотя, как правило, люди по-прежнему приходили к Вельвелю по собственному желанию, когда припекало. Так по проторенной дорожке, громко топая и пыхтя, примчался за справедливостью обиженный Ладзик Абегян, готовый ко всему.
– Садись, раз пришел, – велел Вельвель.
И Ладзик послушно сел, поеживаясь.
– Ну? – задал мастер традиционный вопрос.
– Только вы, дядя Вельвель-джан, только вы.
– Теперь говори! Все рассказывай, – велел Вельвель, садясь и подпирая голову трясущейся рукой.
Ладзик яростно, подробно, в лицах наябедничал: зачем Юлик такой невоспитанный и процент не дает, обманывает совсем, все же в городе знать будут, как можно так работать, и пусть Юлик сам хвалит товар и девушек, посмотрим, как он продаст «шубкэ».
Вечером у Юлика раздался роковой звонок телефона. Вельвель приглашал стричься.
Юлик юлил, придумал сложный, не совместимый с движением радикулит, но Вельвель сказал, что ничего-ничего, Юлика аккуратно принесут, и стричься, и бриться он будет лежа, если не может прийти своими ногами.
Юлик понял, что выхода нет, и пошел к дяде Вельвелю на расправу.
– Садись! – ответил Вельвель на Юликино дрожащее «Здрасте, дядя Вельвель. Я пришел». – Садись-садись, я сказал! Пришел он. Будем тебя сейчас стричь и брить, – ножницы хищно клацнули в трясущейся руке Вельвеля.
– И-и-и-и… – тоненько заскулил Юлик.
– Сиди тихо, а то щас еще брытву возьму! – повысил голос Вельвель, дрожа ножницами.
О чем они говорили, что сказал Вельвель Юлику, никто не знает. Слышен был только звон ножниц, ойканье и писк Юлика.
Через неделю Юлик исчез из города, предварительно отдав Ладзику процент.
Тем более что срок хранения им государственной тайны наконец истек.
Как вы уже догадались, Юлик уехал. В Израиль.
Теперь он присылает Ладзику «приличное», и тот открыл магазин секонд-хенда. Действует теми же методами: ахает, всплескивает ладонями, качает головой, закатывает глаза и падает на колени от восхищения. Но процент платит честно. Поскольку Вельвель по-прежнему жив и здоров.
Ну вот разве что Паркинсон…
Да убоится муж…
Эгей! Мужчины-ы-ы!
Парни! Хлопцы! Пацаны! Спокойно! Бояться жены – совсем не стыдно. Даже если жена с лопатой. Лопата, она ведь, знаете, универсальное орудие. Ею можно копать, а можно огреть кого надо. Если надо. Бояться жены не стыдно в том случае, если она – Катерина – как у Тачика. Такая шумная, такая здоровенная, что ее даже из космоса видно. И если бы она не была при этом такой юркой и подвижной, можно было бы ее на топографической карте нарисовать для ориентира, чтобы точно знать, где наш город находится. На такой карте есть городская мэрия – ратуша древняя, старый гигантский дуб около нашего дома, еще там пара больших объектов, и Катерина была бы. Но она несогласная – очень уж маневренная она.
