Юлия Лешко - Мамочки мои… или Больничный Декамерон
– Вот так он исчез из моей жизни. Но кое-кто… уже заменил его… Только я еще не знала, кто именно… – подвела итог Варя.
– А ты ему не дозвонилась? – уточнила Оля.
Варя покачала головой:
– Звонила. Много раз. Телефон в ответ говорил по-английски: абонент недоступен. «Ну, недоступен, так недоступен», – решила я…
– И сдалась? – подала голос молоденькая Лазарева.
Варя посмотрела на нее и ничего не ответила. «Сдалась…»
Военно-спортивная терминология тут не очень подходила, потому что «сдалась» – это проиграла. А Варя себя никогда не считала проигравшей. Как раз – наоборот!
* * *Табло в салоне давным-давно зажглось, объявляя о скорой посадке, но Костя, пренебрегая правилами, снова заявился в Варин отсек.
– Варя… А вы, правда, придете на матч?
Варя кивнула:
– Да, скорее всего, приду. Сядьте на свое место, из-за ваших прогулок по салону у меня могут быть проблемы.
Костя с показной готовностью повернулся, чтобы уйти, и все же спросил:
– А потом мы с вами погуляем по городу?
Варя пожала плечами:
– Хорошо, давайте погуляем! И Сашу с собой возьмем. Мне кажется, так будет веселее.
Костя озадаченно посмотрел на нее:
– Если вы думаете, что близнецы всегда ходят парой, то вы ошибаетесь… ровно наполовину.
Варя засмеялась:
– А я обожаю близнецов! Так, Костя. Гулять пойдем, но с одним условием: только втроем…
Костя хотел сказать что-то еще, но Варя уже совсем серьезно пресекла всякие попытки:
– Скоро прилетим. Пройдите в кресло, пожалуйста…
* * *Когда в палату вошла Прокофьевна, вооруженная шваброй и ведром, казалось, ничто не предвещало грозы. Мамочки с интересом слушали Варин рассказ, и даже Берестень, по обыкновению отвернувшаяся от всех, казалась не такой уж колючей…
Ловкими движениями орудуя шваброй, Прокофьевна прокладывала путь чистоте. Чтобы чистота была безупречной, ловкая бабка двигала тумбочки, залезала в самые труднодоступные уголки.
Когда она сдвинула с места тумбочку Берестень, дверца распахнулась. Бутылочка выпала на пол, незавинченная крышка, предательски блеснув, отлетела, ароматная жидкость растеклась. Надо сказать, Прокофьевна все же растерялась. Чего никак нельзя было сказать о владелице спиртного. Та только покосилась на лужицу, однако не двинулась с места и попытки как-то исправить положение не предприняла.
Мамочка Лазарева не смогла удержаться и присвистнула.
– Так, – резюмировала Прокофьевна, – спиртное выношу согласно внутреннему распорядку.
Дважды промыв пол на «месте преступления», старушка двинулась к выходу. Затормозив у дверей, она все же решила высказать и личное отношение к происходящему.
– Береженого бог бережет, а небереженого – конвой стережет, – изрекла санитарка и закрыла за собой дверь.
Пауза затянулась. Варе не хотелось продолжать свою историю: всем было немного не по себе.
Что обозначала загадочная фраза Прокофьевны, обитательницы тринадцатой палаты поняли тремя минутами позже, когда дверь распахнулась и на пороге возникла медсестра Таня:
– Берестень, зайдите, пожалуйста, в ординаторскую.
Берестень встала и, криво улыбнувшись почему-то одной Варе, вышла.
* * *Тем временем в соседней палате сидели другие четыре женщины и не менее увлеченно разговаривали. Тема разговора была такая актуальная, что равнодушных не было: народные приметы!..
Мамочка Васильева, молоденькая первородящая, за год, прошедший после свадьбы, еще не успевшая отвоевать независимость от свекрови, живущей в полном соответствии с Домостроем, здесь, в роддоме, вовсю пользовалась правом голоса. Ни большим опытом семейной жизни, ни поучительными примерами из повседневной женской практики не обладая, она щедро делилась с подругами познаниями, доставшимися ей от мамы, бабушки и примкнувшей к ним свекрови.
– Ой, девочки, слышала я одну примету. Беременным страшное кино нельзя смотреть. Ужастики там всякие…
Скептически настроенная жгучая красотка Дороганова не смогла удержаться от смеха:
– А что, вампир родится?
Васильева наморщила лоб и сделала рот подковой: ей не понравился комментарий.
– Нет, просто ребенок некрасивый будет.
Еще одна мамочка, экономист Шустова, тоже не готова была наобум доверять стилизованным под фольклор приметам:
– Ерунда. И вообще: что это за примета? Примета – это когда старинное что-то, а ты говоришь про кино… Смешно просто. Это как некоторые через высоковольтные столбы не ходят, знаете, с опорами такие, говорят – «чертовы ворота». А какие они «чертовы», если они электропровода держат? Юмор.
Васильевой не хотелось сдаваться:
– Ну не кино, мало ли что страшное бывает.
Четвертая мамочка, голубоглазая, чернобровая, в бирюзовом хиджабе, неторопливо очищающая ножом яблоко, произнесла, чтобы просто поддержать разговор:
– Угу, крокодил…
Фамилия мамочки была Аль Катран, и получила она ее от мужа-сирийца. А имя Лариса ей дали родители-белорусы, знать не знавшие, что их дочери в двадцать один год на роду будет написано принять мусульманство, выйти замуж за сирийского студента и родить ему троих детей…
Похожая на Кармен до увольнения с табачной фабрики, яркая Дороганова и тут не упустила возможности подточить зубки и заострить язычок:
– Во, точно, соседка моя, Анжела Леонидовна. Никакого крокодила не надо. Тот еще монстр… Я заметила: если с утра Леонидовну встретишь – удачи весь день не будет. Не приведи господи.
Экономист Шустова сходу подкинула конструктивную идею:
– А ты ей навстречу с пустым ведром! А?
Васильева, затеявшая интересный разговор, упускать инициативу не хотела:
– А вот беременную встретить – всегда хорошая примета. Хоть с ведром, хоть без ведра. К прибытку!
Шустова легко рассмеялась:
– Да, неувязочка… 2:1 в пользу крокодила!
* * *Мамочка Винникова сидела на кушетке с натянутым на животике халатом, в белоснежных носочках. На лице у нее было написано радостное смятение. Все девять месяцев ожидания, как в песочных часах, стремительно истекают. Счет пошел на минуты…
Вера Михайловна сняла перчатки, бросила их в емкость с дезраствором. Она видела, как просветлело пестрое от веснушек круглое личико Винниковой. Совсем, совсем с другим лицом – бескровным, с искусанными от боли губами – привезли эту женщину глухим ноябрьским утром, и встревоженный муж все тер глаза, то ли борясь с недосыпом, то ли стирая слезы. И вот…
– Ну вот, видите, как все замечательно? Кесарево мы планировали на среду, а мальчик ваш сам сегодня решил родиться. Так что сегодня будет его настоящий день рождения, а не назначенный, как вы выразились.
Винникова махнула рукой и стала осторожно, по выработанной уже привычке, подниматься:
– Ой, господи, да мне уже все равно – назначенный или нет… Лишь бы все хорошо. Я так боюсь, Вера Михайловна…
Вера Михайловна покачала головой:
– Все, не надо больше ничего бояться. Малыш сейчас боится вместе с вами. Настраивайтесь на хорошее… А трус… не играет в хоккей!
Мамочка Винникова прыснула:
– Ой, Вера Михайловна, не смешите меня… У меня фантазия богатая. Мне сейчас только клюшки не хватает…
Вера Михайловна, которая и сама очень любила «смеяться, когда нельзя», невольно улыбнулась, представив пузатенькую Винникову почему-то на воротах, в каске со щитком, в стеганых наколенниках… Хм, да. «Надо бы серьезнее, Вера Михайловна», – сама себе мысленно строго наказала Вера, чтобы погасить смех, а вслух спокойно сказала:
– Сейчас вас Света проводит в процедурный. Будем готовиться.
Когда Винникова вышла из смотровой, Вера Михайловна еще несколько секунд стояла неподвижно, а потом пошла в ординаторскую: там у нее была назначена другая, не такая приятная встреча…
* * *Вера Михайловна едва успела сесть за стол, как дверь открылась и в нее вошла молчаливая девушка из тринадцатой. Та самая, о которой сигнализировала бдительная Елена Прокофьевна. Гестационный сахарный диабет, шоколадка на тумбочке, коньяк на полу и… взгляд в никуда…
Вера Михайловна повернула к ней голову.
– Вы меня вызывали, – скорее утвердительно, чем вопросительно произнесла Берестень. Голос у нее оказался низкий, с едва заметным металлом. Готовности общаться в нем Вера не услышала.
– Не вызывала, а приглашала, – мягко уточнила Вера Михайловна. – Садитесь.
Вышла из-за своего стола, подошла к дивану, жестом пригласила Берестень сесть рядом. Та села с очень прямой спиной, как кол проглотив. Стараясь не замечать холодного лица собеседницы, Вера Михайловна обратилась к ней спокойно и доброжелательно:
– Я хотела с вами поговорить, Светлана.
Берестень не двинула ни рукой, ни ногой, и в лице ничего не переменилось, но Вера Михайловна почувствовала, как она напряглась. Что-то в этой молодой женщине мешало Вере взять доверительный тон. Она почувствовала: до Берестень не достучаться. По крайней мере, сейчас.
