Константин Кропоткин - Сожители. Опыт кокетливого детектива
Было примерно так.
– Если Мася кто-то еще, а не я, то что же будет? – говорила снегурочка, приводя себя перед зеркалом в порядок, промакивая влажной салфеткой лицо, – Что же будет, если у меня украдут даже имя? Что останется у меня своего?
Она жаловалась Ашоту, который на правах дежурного кавалера при словоизлияниях этих присутствовал – благо, раковина с зеркалом была одна и для мужского туалета, и для женского.
– Может быть, вам поехать домой?
– Как же я могу ехать, если Суржик? Я должна показать ему, что равнодушна.
– Вы проверяете отношения?
– Мне нельзя делать больно.
– Он вас ударил?
– Что вы? – Мася распахнула глаза, – У нас дома насилия нет. У Суржика властные полномочия, он там у себя на работе насилием занимается, а дома нет. Плачет только, как маленький, если я его обижаю. Сердце мне рвет. Хотите, я расскажу вам страшную вещь?
Ашот если и ответил, то тихо, невнятно, неразборчиво – я не понимаю, зачем он таскался с Масей по вернисажу на глазах ее ревнивого мужа, а потому, слушая Марка, и реакцию его толком представить не сумел.
– Я – ненормальная. Мне кажется, я тоже могу взять нож и зарезать до крови.
Ашот охнул, это уж наверняка.
– А потом бедному Суржику опять забот полон крот: взятки давать, чтобы меня в тюрьму не сажали, или другие делать действия для правоохранительных органов.
– Пожалуйста, не шутите так, – попросил благовоспитанный красавец.
– Суржик считает, что меня в желтый дом на уколы надо сажать. У него сердце за меня болит. Он говорит, что если он умрет, то со мной случатся страшные вещи. А я говорю ему, какие могут со мной вещи случиться? А он говорит, – Мася развела руки, будто собираясь обниматься, – такие, вот, страшные. Знаете, иногда очень обидно, что я ненормальная. Страшно так обидно, но только вы про это никому, – покончив с обтираниями, она повернулась к Ашоту, – Ладно? Обещаете?
– Обещаю, – сказал Ашот, а Марк, который подглядывал за этой сценой в щель приоткрытой двери, чуть не повалился («Она, – рассказывал Марк, – так глазами сделала, как… ну, как… ну, я не знаю»).
Так вот. Не вопль то был, а рык.
– Вы знаете приемы самообороны? – сказал я в ту сторону, где должен был стоять Федот, но увидел только край его пиджака – он, опытный, спешил покинуть арену боевых действий.
Одни, подобно Федоту, бросились прочь, другие кинулись им навстречу. Сложным образом, недовершенной восьмеркой, меня выхлестнуло в ту часть зала, где куклы под потолком были особенно черны и мрачны.
А может мне лишь так показалось.
Рычал тот, кто и должен бы. Кто должен бы, кого боялись. Суржик, человек-волк.
Ашот смотрел на него, качающегося рычанию в такт. Картинный мужчина смотрел на мужчину-зверя без выражения, даже улыбнуться не потрудился.
Он лишь позой выражал свое отношение.
То, как Ашот сложил на груди руки, то как чуть-чуть откинулся, и даже то, как вывалился на лоб крупный черный локон – все указывало на презрительность. Суржик был для него, как досадная ерунда, грязь, налипшая на подошву его модного ботинка.
А зря. Суржик был и злой, и пьяный. Он хотел выяснить, как посмел надменный красавец выгуливать его любимую Масю. Как мог он посягнуть на его, Суржика, собственность? Кто надоумил этого павлина посягать на его, человека-волка, святые обязанности – защищать свою красавицу, быть ей плечом и опорой? Все это, только в пьяном серо-буром виде, он и пытался высказать – он клекотал, он нарывался на драку: ты… ты… ты….
На них смотрели, но никто не думал их растаскивать. Люди ожидали, как столкнутся они, каждый на свой лад живописный: хищный Суржик и глянцевый Ашот.
Смотрел и Кирыч, в юности профессиональный боксер, и Лиза-десантница смотрела, смотрел и Володя, он же правоохранительный орган. Пялились и какие-то другие люди, по которым нельзя было сказать, что они не в состоянии вступиться, вмешаться, о становить. Есть что-то завораживающее в мужской драке – когда не толпой на одного, а когда на равных, один на один.
Даже черные куклы под потолком – и те, казалось, таращились с интересом, блестели азартом их пуговичные глазки.
Мужчины были готовы сойтись в честном бою, а причина раздора присутствовала чуть поодаль. Взяв обеими руками свою яркую сумочку, Мася смотрела на них безучастно, словно происходящее не имело к ней происходящее никакого отношения.
– Он не может приставать к вашей женщине, – выпростался из людской толпы Марк, – У него другие интересы совсем. Вы не понимаете!
– Уйди, не с тобой говорю, – сказал человек-волк.
– А я с вами говорю, – не отступал Марк.
– Отойди, – попросил Ашот, – Без тебя разберемся.
– Разобрались уже, хватит! – выкрикнул Марк, – Сейчас возьмете и подеретесь, как дураки. Терри-бле!
– Драться? С этим чучелом? – сказал Суржик, – Да, я ему в рыло – его от пола отскребать будут.
– Скажи ему! – крикнул Марк, обращаясь к Масе.
А та – ледяная дева – будто и не услышала просьбу друга. Стояла, смотрела.
– Если вас есть ко мне какие-то вопросы, то задавайте, я вас слушаю, – сказал Ашот.
Суржик замахнулся, но траектория руки его странным образом изогнулась, а следом также странно провернулось и его тело. Суржик взвыл.
– Давайте просто пойдем каждый своей дорогой, – стоя за его спиной, держа его руку в своей руке, сказал Ашот.
– Убью, – дернулся Суржик, – Хоть пальцем ее тронешь, убью.
– Да, что вы к нему привязались! – заверещал Марк, – Ваши намеки, это же хоррор, так же нельзя!
– Брейк, – к дерущимся вышла и Манечка; голос у нее сделался громовой, даром, что певица, – Стоп! Хватит!
Толстуху они послушались, отступили, и были, наверное, готовы разойтись, так и не прояснив для окружающих причину стычки. Но рядом все трепыхался и заламывал руки Марк – он-то все точки над «i» и расставил.
– Он не может интересоваться вашей женщиной, – Марк вскрикивал и трясся, не видя ничего вокруг, комментируя какое-то свое собственное кино, крутившееся у него в голове, – Он не интересуется женщинами. Он мной интересуется. Вы поняли, да?! Отстаньте от него! Что вы пристали!
Когда на свет божий вылезают тайны, когда вспучиваются они, как болотные пузыри, то почему-то вокруг всегда царит тишина. Словно мирозданию угодно, чтобы все без исключения о чужой тайне узнали.
Так было и в этот раз.
– Так, это и есть твой шотландец? – сказал я в гробовой тишине.
Дальше мне показалось, что посыпал хрустальный дождь – перезвоном, в разнобой звенящимми каплями.
– Ой, ну, уморили, ну, уморили же, – рассмеялась Манечка, хлопая себя по ляжкам, по бедрам, по груди, как в бане веником. Ну, комедия, же, ну, умереть, лопнуть же со смеху, ну…. Оне интересуются. Оне, значит, интересуются. А я то дура! Все корю себя, страдаю, стыдно мне – человека хорошего предала. Муки совести у меня. Ты! – резко оборвав свой злой смех, она посмотрела на меня, – Ты мне судилище устроил. А что ж ты теперь их не судишь? – она указала в сторону Ашота и Марка, – За твоей спиной. Нет, за моей! За моей спиной спелись голубки, а я-то….
– Вот и узнала. Лучше поздно, чем никогда, – сказал Ашот. Это была, пожалуй, первая его реплика произнесенная в этот вечер с чувством.
– Что же ты за человек такой. А? – она посмотрела на Марка, – Я думаю, чему это он радуется? Ключ от квартиры – пожалуйста, прикрытие – да, не вопрос. Голенищев! – зычно выкрикнула она, хотя потертый человечишко с ней рядом стоял, – Они нас обманули. Ты представь? Провели, как детей на малине!
– Кто кого обманул – надо еще разобраться, – сказал я.
– Получается, что никто никого, – сказал Кирыч, следивший за событиями также внимательно, как и я.
– Э, я не понял, – сказал Суржик, пьяно моргая.
– Объясняю, – сказала Манечка, – Я крутила любовь с этим хреном с тютелькой, – она наставила палец на Ашота, – А он в то же время играл с тютелькой этого хрена, – она перевела палец на Марка, – А хрен этот устраивал мне свидания с другим. Сводником работал, – тут она и своего Голенищева взглядом одарила.
– Хрень, – откуда-то сзади прокомментировала события Клавдия.
– Так, ты – двустволка, – осклабился Суржик, поглядев на Ашота, – И нашим, и вашим….
Кто-то хихикнул в толпе. И правда, смешной получался театр.
– Да, вы на себя посмотрите! – пронзительно заверещал Марк, – Вы думаете, мы про вас ничего не знаем? А мы знаем давно все!
– И что же вы там все знаете? – волчье у Суржика было лицо, волчье.
– Думаете, уехали за границу, сделали там себе чик-чик, и все шито-крыто? Ха! – выкрикнул Марк.
А тут и Мася зазвенела. Даже для этого зала, с такими высокими потолками, крику было все-таки многовато.
– Дорогой, ты разве не видишь? Этот плохой человек нас оскорбляет. Он не имеет права нас оскорблять! Он – плохой человек! Сделай же что-нибудь! Ты же – мужчина.
