Виктория Лебедева - В ролях (сборник)
Все напряжение этой ночи прорвалось и полилось, покатилось по щекам, по подбородку; Катя присела к столу, уронила голову на руки и так сидела, вздрагивая плечами, шепча свое «Зачем?», а Сергей, отложив вилку, смотрел на рыдающую жену и не знал, что ему сделать, чтобы она успокоилась. Так они и сидели по разные стороны стола. Может, десять минут, может, полчаса.
– Я убью этого кота! – наконец сказал Сергей примирительно. – Ну, не плачь. Иди ко мне.
Он поднялся, обнял Катю за плечи и стал утешать, целовать в шею, в волосы, зашептал на ухо всякую смешную незначительную ерунду, но Катя так разогналась плакать, что успокоиться не могла.
В комнату влетела сияющая Дарька, уже забывшая обиду. Она торжественно несла в обеих руках альбомный лист.
– Мама, папа! Подарок!
Сергей обернулся. Катя, наоборот, спряталась ему за спину, наскоро вытерла заплаканные глаза салфеткой и замахала, замахала на лицо, чтобы слезы скорее высыхали, пока Дарька не видит. И только потом выглянула из-за плеча, спросила нарочито бодро:
– Что у тебя, золотко?
– Вот! С Новым годом! – торжественно объявила Дарька.
На листе нарисованы были три тщедушных человечка; у них над головами для верности было подписано крупно, по-печатному: «МАМА, ПАПА, ДАША». А в правом нижнем углу, нарушая все законы перспективы, стоял, подняв хвост, огромный желтоглазый серый кот, держась за воздух внушительными изогнутыми когтями, и бравые усы его выглядели как добротный противотанковый еж, а пасть открыта была столь широко, что легко вместила бы всех троих, боязливо схватившихся за руки за неимением другой какой-нибудь опоры. Над котом тоже было написано: «ТИМАФЕЙ»…Теща встречала Новый год в одиночестве. Но не потому, что ей было некуда пойти или некого позвать. Звали и родственники, и бывшие сослуживицы, и старая приятельница из Санкт-Петербурга намекала непрозрачно, что хорошо бы с тридцать первого по третье где-нибудь им с мужем остановиться, чтобы не платить втридорога за праздничную московскую гостиницу, но теща отказала всем, ссылаясь на «свои планы». Планов никаких не было, но все эти хождения по гостям, шумные торжества, новогодние ужины с десятью сортами салатов и обязательной курицей, запеченной в духовке, звонкие шампанские пробки, чужие внуки, свертки в яркой бумаге осквернили бы светлый образ страдания, который она для себя выбрала в эту ночь.
Она сидела одна перед скудно накрытым столом, сооруженным из шаткого кухонного табурета и разделочной доски, на которой в лучшие времена катала тесто для пирожков, слушала новогоднюю речь президента, а перед нею стыли два крошечных, сморщенных кусочка постной свинины, наскоро поджаренные на сковородке. Из салатов сделала себе теща только винегрет – самое непраздничное блюдо, которое знала; на блюдце выложила черного хлеба три кусочка. Шампанское было, но, под президентскую речь повертев бутылку так и эдак, теща ее со вздохом отставила и прошептала, обращаясь к пустой комнате:
– Вот, Катенька, дожила я… Даже открыть некому.
И прослезилась.
За окном загремело и закричало, замигало сквозь задернутые шторы зеленым и красным, нестройным хором запели машины под окнами, а теща сидела, скрестив руки на животе, и смотрела мимо телевизора. Есть не хотелось.
– С Новым годом, Нина Михална! Поздравляю! – зло сказала она сама себе и поднялась из-за стола, в раздражении едва не своротив на пол сиротское свое угощение; ткнула в пульт, и телевизор на полуслове погас.
Теще в жизни не везло. Детство у нее было нищее, послевоенное. Покосившийся домишко на окраине Сарапула, чужие платья и ботинки, очень и очень средняя школа. Теща училась истово, лишь бы выбраться из этой дыры, зубрила английский и читала русскую классику, но институт в Москве выбрала не какой хотела, а в какой конкурс поменьше, геодезию и картографию, да и туда попала лишь с третьего раза. Дали общежитие: в одной комнате четыре человека. Потом, отработав по распределению положенный срок в южной республике, сидела в московском НИИ, от которого выделили ей крошечную клетушку в коммуналке, и, за неимением других профессиональных занятий, вязала на продажу бесчисленные пуловеры и ангорские кофты. Было скучно и жаль бесцельно проходящей жизни. Коллектив был женский, так что на личном фронте тоже не складывалось. Вышла, что называется, за первого встречного. Дело шло к тридцати годам; избранник, десятью годами старше, был плешив, невысок и ни разу еще не женат (теща так никогда и не решила, в плюс ему это записать или в минус). Зато у него была эта самая трешка окнами почти на Садовое кольцо, в совместном пользовании с младшей сестрой и матерью, – за прописку, собственно, и вышла: очередь на свое жилье когда еще подойдет, а молодость не вечна.
Мужа она никогда не любила. Но, расписавшись и приняв свой крест, исправно выполняла все женские обязанности, включая супружескую, на сторону не глядела, к свекрови выказывала уважение, местами переходящее в подобострастие, с золовкой близко не сошлась ввиду разницы интересов, однако отношения поддерживала ровные и ни разу не поссорилась, а все больше уступала – терпела и уступала, уступала и терпела, аж челюсти сводило от показного довольства. Свекровь ее в целом одобрила – работящая, не капризная; золовка относилась вроде неплохо, но видно было – в душе презирает и про «первого встречного» догадывается. Впрочем, эта и брата презирала – такой характер.
Господи, как же она их всех ненавидела! Особенно в первые три года, пока наконец-то не родила.
Теща по молодости была довольно хорошенькой, фигуристой, а вот Катя целиком пошла «в ту родню» – невысокая, курносая, бесцветно-русая. Очень это было теще обидно, хотелось ей для дочери в будущем приличной партии, но с такими внешними данными рассчитывать на это, разумеется, не приходилось.
После шести трудных лет замужества жизнь наладилась – нелюбимый муж скоропостижно скончался от инфаркта, младшая сестрица отправилась в Бостон на ПМЖ, отхватив по пути через Израиль многообещающего коллегу-хирурга, а когда Кате едва исполнилось десять, то и свекровь отошла в мир иной, царствие ей небесное; жилплощадь досталась теще и Кате.
Катя ни отца, ни тетки не помнила, и другая на месте тещи напридумывала бы про них каких хочешь героических небылиц в воспитательных целях. Но теща была честная женщина. Поэтому Катя с малых лет знала с тещиных слов, что никакой любви в природе не существует, а один лишь долг и разные сопутствующие неприятности. И действительно, со всеми, кто был до Сергея, Катя отчетливо ощущала материнскую правоту, а потом появился он, точно всегда был около, и после первого же свидания Катя почувствовала себя так, словно ее помыли с мылом. И засомневалась. И не уследила, как мама превратилась в тещу. Как карета в тыкву в одной сказке – двенадцать пробило, и хлоп!..
Жила вдовая теща благопристойно. Ухажеров в дом не водила, замуж в другой раз не пошла, а всю свою сознательную жизнь положила на то, чтобы «поднять Катю». Как, зачем, за что мог появиться среди налаженной жизни, словно гром среди ясного неба, этот самый Сергей?!
За окнами бабахало, а теща шла по темной осиротелой квартире, с тоской трогала стены, где от старых семейных фотографий, упакованных теперь по коробкам, остались светлые прямоугольники, гладила холодными пальцами дверные ручки, тумбочку, стул, стол, хрустальную вазочку, еловую гирьку-шишку под свекровиными часами, пальто на вешалке – все, что попадалось на пути, утирала рукавом горькую слезу и молилась: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, хлеб наш насущный даждь нам днесь… и избави нас от разъезда ныне, присно и во веки веков, аминь». От Бога все чего-то хотят. Даже те, кто в него не очень верит.Тещиными ли молитвами, или виною был все-таки меткий снаряд, пришедшийся хозяину по голове, но накануне подписания договора московская недвижимость, что называется, «поскакала». Верхние покупатели, пожертвовав внесенным авансом, сорвались срочно покупать хоть что-нибудь, пока деньги их окончательно не обесценились, нижние продавцы, напротив, решили попридержаться, чтобы поиметь за свою жилплощадь как можно большие суммы. Сделка развалилась. Бойкий риелтор Володя накануне предполагаемого расчета и подписания всех бумажек пропал – не отвечал ни по мобильному, ни по домашнему и в офисе агентства тоже не появлялся, так что начальство его едва ли не хоронило. Катя и Сергей не знали, как себя вести. Вечером перед сделкой, вернее, уже ночью, он неожиданно позвонил сам и хриплым, несколько нетрезвым голосом скомандовал: мы едем, подписываем акт неявки, чтобы никаких штрафов, а потом, делать нечего, начинаем все с нуля, и не расстраивайтесь, не такое видели. И Катя с Сергеем поехали, оставив Дарьку на попечение свекра со свекровью.
В белой-белой переговорной, на синем-синем кожаном диване, громко скрипящем при малейшем движении, сидели они, тесно прижавшись друг к другу, и молчали; может быть, час сидели, а может, два, пока не убедились, что, кроме них, на сделку никто не приедет, и растрепанный, помятый какой-то Володя маячил перед ними, шагая из угла в угол, – он, конечно, умолчал, что благодаря этой самой неявке аванс, который в двойном размере обязаны будут вернуть нижние и которого лишатся верхние, останется у него в кармане, хотя должен бы достаться им, Кате и Сергею. Он не сказал, а они и не спросили – до того ли? Время тянулось медленно, точно в его шестеренки попал посторонний предмет, не пускающий стрелки часов сделать полноценный круг, в жарко натопленной переговорной стало душно, одежда липла к кожаной обивке дивана, дорожки холодного пота струились у Сергея по спине, по вискам, и он каждые десять минут вставал покурить, а диван отпускал его с липким чпоком, как будто придерживал. Катя, казалось, духоты не ощущала – она так и просидела все время на одном месте, скрестив руки на животе, разглядывая абстрактную репродукцию на противоположной стене. На репродукции царил хаос, в Катиной жизни царил хаос, и Катя держалась взглядом за эту маленькую пеструю картинку, только чтобы не смотреть в глаза мужу.
