Ариадна Борисова - Бел-горюч камень
Изочка размышляла так в гадливом смятении, а в голове вставала картина на Зеленом лугу, когда она нечаянно подглядела то, чему до сегодняшнего дня не придавала настоящего значения и с чем никак не связывала оскорбляющий слух глагол, – как выяснилось, синоним невинного слова «любиться».
…Весной прошлого года ей позволили посещать маму в больничной палате, велели только не засиживаться. Изочка ходила в больницу после уроков каждый день. Потом наступили каникулы, и она бегала к маме до обеда и вечером. Прощаясь, всякий раз со щемящим сердцем отмечала многолетнюю усталость на бесцветном, словно вылепленном из стеарина, мамином лице. Думала, что бы приятное сделать для Мариечки, и ничего не могла придумать. Ей нравились грибы, но грибная и ягодная пора наступает ближе к осени. Изочка собирала на ближних лугах букетики белых ветрениц и фиолетовые незабудки. Мама тихо радовалась, опускала лицо в прохладные лепестки. Синие глаза ее становились ярче, она говорила: «Такие же незабудки растут у православного кладбища в Клайпеде». Стараясь не выдать своего огорчения, Изочка целовала ее бледные щеки и просила рассказать о папе и пани Ядвиге. Вспоминая их, мама всегда немного взбадривалась.
В начале июня у китайцев, торгующих возле магазина ранними овощами, появились связки зеленого лука. Изочка обрадовалась: полевой лук! Должно быть, подошло лучшее время сбора. Свежим луком можно присыпа́ть супы и салаты, а лучше есть его просто с хлебом и постным маслом. Лук, говорят, повышает аппетит…
День выдался удачный – солнечный, ветреный, значит, не комариный. По маминой просьбе дядя Паша присматривал за Изочкой, поэтому она набросила на двери внутренний крючок, будто читала книжки ночью, а теперь спит. Каникулы же! Обувшись в резиновые сапоги, вылезла в окно и помчалась в низину Зеленого луга, на известную ей всхолмленную поляну в роще, где половодье убыло.
Ветер не давал зависать в воздухе проснувшимся шмелям в нарядных плюшевых одежках. Крохотными черно-желтыми торпедами носились они в воздушных течениях, с лету врезаясь в кусты цветущей кашки. А стрекоз, вестниц разлива, не было видно. Спрятались в траве, слабые их тельца ветер мог унести далеко от воды. Изочка тоже любила воду, ей хотелось посмотреть на уходящие в реки ручьи, но нельзя – время безжалостно, тогда она ничего не успеет.
Нежные перышки лука еще не успели взяться скороспелыми бутончиками семян. Изочка быстро собирала горьковато-пряные стебли, жуя их на ходу. В переносье шибало терпким духом, ядреный сок пощипывал края языка. Содрав лыко с тальниковой ветки, связала первый пучок. Готов был гостинец для мамы, осталось нарвать себе и соседям. Час сборов, дядя Паша хватиться не успеет…
В тени раскидистой осины трава поднималась гуще, и времени потратилось даже меньше рассчитанного. Помедлив, Изочка не удержалась, побежала к знакомой промоине под сенью гудящего комарами тальника. Туда, прилизывая зеленые прядки луга, отовсюду стекались мелкие ручьи, и журчащие их песенки сливались в хор кипучего водопада. Бешено вертя охапки мертвого перекати-поля, веток и лежалой осенней листвы, поток устремлялся к речке, вздутой талыми водами сверх берегов.
Возле промоины, на безопасном расстоянии от нее, возвышалась каменная пластина с ровной серой макушкой и ребристыми боками, подернутыми бархатистым лишайником. Словно добрый великан перетащил сюда этот скальный обломок с берега Лены, чтобы кто-нибудь с удобством полюбовался игрой воды, шаловливой в ручьях и грозной в потоке.
Присев на пригретое темя камня, Изочка бездумно разглядывала чистые струи, обнимающие камень прозрачными рукавами, мягкое колыхание расчесанной водой травы, неширокий овражек – водный проход, неразмываемый потому, что был схвачен поверху корнями старых и побегами новых кустов.
Шум водопада не заглушал иные звуки. Выветренные космы намытого мха и плауна шелестели на нижних ветвях деревьев, выше слышался птичий щебет. За кустами смородины громко заворковала дикая голубка – будто вездесущая вода и тут всклокотала, переливаясь в птичьем горле. Изочка не без сожаления слезла с камня – пора идти.
В молодой смородиновой поросли обнаружился оброненный кем-то мешок. Из него наполовину вывалился луковый пук в ивовом свясле. Алая кофточка повисла на ветке березы, как спущенный флаг…
Голубка снова взбурлила порожистым горлом. Изочка подкралась на цыпочках, тихо-тихо разомкнула кусты, залепленные клочьями погибшего ила.
…Двухголовое лесное существо, обнаженное, светлое на фоне темной земли и зелени, двигалось размеренными рывками, не сходя с гнезда из вороха одежды и прошлогоднего сена. Человечьи головы чудища, зажмуренные и слегка оскаленные, то запрокидывались в разные стороны, то сближались. Трудно было сразу сообразить, что это – двое. Кто-то из них пел прерывистую голубиную песнь. В путанице сплетенных тел змеились по чьим-то мускулистым плечам чьи-то гибкие руки, лозами свивались за шеей, вонзались ногтями в лопатки… Чьи-то большие загорелые пальцы перебирали и сдавливали чьи-то податливые ягодицы, и ягодицы светились, как шары фосфоресцирующей глины. Пара полусогнутых ног упиралась пятками в землю, другая пара обнимала бедрами и коленями смуглый торс, похожий на ошкуренный волнами древесный ствол, – он колыхался мощно, опасно, словно собираясь вот-вот вывернуться из-под изгибов и перекатов крепко сбитой плоти. Трепеща в резких толчках, вздымалась и терлась о тернии небритого подбородка молочно-белая грудь. Красные губы открывались широко, влажно и прихватывали жадным ртом торчащие кверху розовые бутоны сосцов… И все это, туго налитое молоком и кровью, в бликах и переходах от млечного к золотисто-смуглому, взблескивало и переливалось, качаясь снаружи и друг в друге бесконечно, упруго и празднично.
Оцепеневшая Изочка понимала, что не доросла до постижения человека, слитого из двух, что ей запрещено это видеть. Зрелище казалось одновременно уродливым и прекрасным и, конечно, не предназначалось для детей. Оно вообще ни для кого не предназначалось. Это и зрелищем не было, это была тайна, чужая, только на двоих тайна. Но что-то странное, тягучее горячо поднималось внутри, и хотелось смотреть и смотреть, как спаянные воедино мужчина и женщина летают на невидимых качелях, сидя в птичьем гнезде на совершенно бездвижной почве, затянутой дырявым войлоком сухой тины.
В Изочке боролись жгучий стыд, изумление, любопытство… и стыд победил – она опрометью бросилась из кустов.
У края луковой поляны ее догнал, ударил в спину гортанный крик. Птичья песнь позади завершилась душераздирающим стоном. Горлица кричала глубоким жалобным голосом, на пределе высокой мольбы, будто билась в силке.
Изочка неслась с Зеленого луга, яростно расчесываясь на бегу. Комары все-таки покусали лицо и руки, пока она стояла в сырых кустах. А те люди, похоже, не чувствовали ни комариных укусов, ни сырости, хотя были голыми. Они не заметили Изочку и вряд ли увидели бы, даже если б она встала к ним ближе. Они ничего вокруг не видели, до самозабвения увлеченные своей работой… нет, скорее, игрой, ведь качели – развлечение. Хотя, если эти двое забавлялись, почему женщина стонала так жутко – мужчина же ее не убивал?..
Теперь выяснилось: чудна́я игра называется словом «любиться» и другим, непроизносимым. А Полина спокойно перечислила всякие матерщинные слова. Изочка часто их слышала и, случалось, без всякого умысла повторяла некоторые при Марии, за что получала по губам. Спросила потом у Гришки, а он покраснел и пробормотал: «Ты дура».
…Оказывается, после того, как люди налюбятся, у них рождаются дети. Мужчина бросает в женщину семя. За девять месяцев семя в таинственной брюшной полости превращается в дитя. Ребенок выпадает из того места, которым писают. Ужасная Полина назвала эту часть тела «кокосовым» словом, самым тошнотворным из всех, грязным, как дыра уборной…
Раз дети появляются только так и не иначе, все имеющие детей взрослые, несомненно, любились. Все – цари и царицы, короли и королевы в сказках, принцы и золушки, ученые, поэты, художники, учителя, балерины – даже учителя и балерины! – любились. А звери? Наверное, и они! Зайцы, волки, медведи… Изочка замерла от невероятной догадки: все человечество и все «зверство» на земле занимается этим!..
Выходит, если повзрослеешь, выйдешь замуж и захочешь родить ребеночка, тоже придется… Изочка содрогнулась, представив себя с зажмуренными глазами и оскаленным ртом на коленях мальчика… то есть мужчины. «Вранье, выдумка, Полина спятила», – отбивалась она от диких мыслей, уже нисколько не сомневаясь, что это – правда.
– Откуда ты про такую «любовь» знаешь? – поинтересовалась Изочка с нехорошими подозрениями.
– Все кругом знают, кроме тебя, Готлиб, – сонно засмеялась Полина.
Изочка страшно устала от картофельной нормы, но долго не могла уснуть. В темноте перед нею маячило, сотрясаясь в конвульсиях, двухголовое существо. Черты его запрокинутых в необъяснимой истоме лиц чудились знакомыми. Мелькали русый вихор колхозного шофера Сергея и русые косы Гали – оба они были светло-русыми, крупнотелыми и походили друг на друга, как брат и сестра.
