Андрей Столяров - Обратная перспектива
Поляризация происходила стремительно. Вспыхивали такие концептуальные фейерверки, что меркло в глазах. Один из журналов патриотического направления напечатал эссе Шафаревича о русофобии. Шафаревич – талантливый математик, профессор, академик АН. Основная идея эссе: существует некий «малый народ», который уже давно паразитирует на «народе большом» – тайно руководит им, благоденствует за его счет. Собственно это было развитие мысли Кошена, который, исследуя Французскую революцию, сделал вывод, что подготовил и осуществил ее именно «малый народ». Правда, под «малым народом» Кошен понимал сообщества интеллектуальных элит: дискуссионные объединения, масонские ложи, якобинские клубы и т.д и т. п. А Шафаревич прямо сказал, что это евреи. Более того, с той же математической прямотой утверждал, что расстрел царской семьи в Екатеринбурге был ритуальным убийством. Его организовали евреи, ненавидящие Россию.
Это, конечно, была полная чушь. Юровский, предположим, еврей, и Яков Свердлов, вместе с Лениным (хотя не доказано) отдавший соответствующий приказ, тоже по происхождению не Иванов. Ну а Белобородов, председатель Уралоблсовета, подписавший постановление о расстреле? А Никулин, Ермаков, Авдеев, оба Медведева, Сухоруков, Кабанов и Хохряков, члены расстрельной команды – они откуда взялись? И какой, собственно, ритуал? Палили как кто горазд. Юровский добил цесаревича Алексея двумя выстрелами в затылок, княжон и горничную тоже добивали из пистолетов, докалывали штыками. Действия осатаневших людей.
Мальчик искренне возмущен. Нельзя же притягивать за уши то, чего нет. Сама собой складывается статья, как это было на самом деле. Ничего нового – в основном материалы, уже изложенные в мемуарах следователя Н. А. Соколова. Тот, после взятия белыми Екатеринбурга, вел по поручению Колчака дело об убийстве царской семьи. Статья выходит в толстом петербургском журнале. Через две недели мальчику звонит директор издательства «Аванпост»: не хотите ли написать на данную тему книгу? Листов на десять-двенадцать? А что? Можно и написать, настроение еще не остыло. Книга выскакивает весной девяносто третьего и вызывает, к его изумлению, некоторый ажиотаж. Мгновенно раскуплен первый тираж, издательство лихорадочно выпускает второй. Гонорар ему выплачивают такой, что страшно с ним на улицу выходить. Никаких электронных карточек, разумеется, еще нет. Пачки денег в банковской упаковке он заворачивает просто в газету, пихает ее в авоську, заваливает помидорами, купленными в ближайшем ларьке. Вот это еще как-то так. Достал человек по случаю помидоров, везет домой.
За год книгу печатают в нескольких бывших социалистических странах. Правда, гонорар за нее он получает только из пока еще единой Чехословакии. Зато его начинают интенсивно приглашать на радио и телевидение. Все жаждут видеть его. Все рвутся задать ему множество идиотских вопросов. Была ли неизбежна в октябре семнадцатого года победа большевиков? Почему пришел к власти Сталин, а не кто-нибудь из более умеренных большевистских вождей? Связаны ли социализм и террор? Коммунизм – это трагическая ошибка или историческая закономерность?
Хотя не такие уж идиотские, если подумать. Но как ответить на них за краткие минуты эфирного времени?
– Так вот и отвечать, – советовала Нинель. – Да, неизбежна – никто другой взять власть в то время не мог. Да, Сталин, потому что он понял, чего хочет народ. Да, связаны, без репрессий коммунизм не построить. Да, трагическая ошибка, которую следует исправить как можно быстрее.
– Тут же никакой логики нет…
– От тебя не логики ждут, а – четкого и уверенного ответа…
Нинель опять-таки была совершенно права. В эти же дни и, вероятно, на том же эмоциональном подъеме мальчику приходит в голову ослепительная идея: написать подлинную историю революции и гражданской войны. Точно так же, как Эдвард Гиббон написал свою «Историю упадка и разрушения Римской империи». (Вот почему он вздрагивает, как мышь, когда через много лет о том же самом упоминает учитель). Ведь никто, никто не сделал этого до сих пор! Западные публикации сосредоточились в основном на фигурах Ленина, Троцкого, Сталина, на репрессиях ГПУ и НКВД. Авторханов «Технология власти», Конквест «Большой террор»… Про наших, советских историков нечего и говорить: если уж фамилию наркомвоенмора упоминать было нельзя… Идея буквально завораживает его. Две последующие недели он проводит точно в бреду – систематизируя материалы, расчерчивая схемы будущих глав, лихорадочно, как под диктовку свыше, набрасывая черновики. У него плавится от напряжения мозг. У него слезятся глаза – от мелкой скорописи, которую позже не разобрать. Он одновременно вдыхает воздух разных эпох и потому, вероятно, его преследуют галлюцинации. Он словно воочию видит два этих солидных тома – с твердыми корешками, с красивыми академическими обложками. Как он получит их из издательства, как станет, расплываясь от счастья, листать, как вдохнет запах страниц, как поставит рядом вон на ту полку, как будет со скромными надписями дарить приятелям и коллегам… Вот чем следует заниматься! Вот ради чего стоит жить!
Нинель горячо поддерживает его.
От нее тоже – начинает исходить призрачный жар.
– Только не торопись, – предупреждает она. – Наскоком такой труд не возьмешь…
Да, все так. В его жизни уже существует Нинель. Сталкиваются они на одной из пресс-конференций, которые собираются в это время чуть ли не каждый день. Нинель присутствует там в качестве журналиста. Ты где?.. Я в Институте истории. А где ты?.. Я – так, скребу лапками в одном хилом журнальчике… Исчезла прежняя отчужденность. Исчезла холодность. Да и была ли она? Опять, с того же самого места, начинается кружение по Петербургу: канал Грибоедова, петляющий будто сквозь все времена, Коломна, Калинкин мост, настоянная на солнце прекрасная летняя тишина, дворец Юсупова, кирпичные стены Новой Голландии, шорох пустых дворов, стук сердца, наплывами заглушающий разговор. Все это как непрерывное сновидение, как гипнотический хоровод, где время и пространство сливаются воедино, как овеществление юношеских мечтаний, как колдовское преображение, как превращение жизни в судьбу… Более-менее он приходит в себя, только когда они оказываются в квартире на Васильевском острове: две крохотных комнаты, тесный чуланчик кухни, три низких окна, открывающиеся на шелуху ржавых крыш. Откуда эта квартира взялась? А ниоткуда, тоже – материализовалась из снов. Нинель на его вопросы махала рукой: оставь, не забивай голову, все равно не поймешь… Какой-то там был сложный внутрисемейный обмен, что-то с доплатами, с переоформлениями, с мучительными фиктивными выписками и прописками. Всегда боялся этого как огня. Ладно, в конце концов, какое это имеет значение? Главное, что от близости неба, от пеночек облаков присутствовал в этой квартире некий перламутровый свет – будто в раковине, озаренной зарождающейся жемчужиной. С потолка, со стен сходило чуть видимое сияние. И от того им обоим казалось, что душным летом в квартире прохладнее, а промозглой зимой и осенью – чуть теплей. Вообще – сердце билось не так. Или только казалось? Опять-таки, не имеет значения. Ночью мальчик иногда просыпался и как зачарованный впитывал льющуюся снаружи изумительную лунную светотень, ощущал рядом с собой обжигающее человеческое тепло, слышал легкое, будто в детстве, дыхание спящей Нинель. Не было кроме этого ничего: зеленела бледная высь, осветлялась в каналах вода, испарялись все страхи, жизнь начиналась заново. В переулке – отсюда три минуты ходьбы – тлела за стеклами эркера тихая дремотная пустота…
Мы с Ирэной пытаемся осмыслить наработанный материал. То есть осмыслить его пытаюсь, разумеется, я, а Ирэна по обыкновению вздымает яростную штормовую волну.
– Ты мне изменил, – гневно провозглашает она, едва я, вернувшись из Осовца, переступаю порог.
– Только мысленно, – отвечаю я, пробуя перевести все это в шутку.
– Нет, ты мне изменил!
Она стоит, уперев руки в бока, ноздри у нее раздуваются, глаза полыхают травяным ярким огнем, и в сочетании с пламенно-рыжими волосами, в коих она пребывает сейчас, это производит сильное впечатление.
Стервозная символика современности.
Боевая раскраска свихнувшихся телевизионных девиц.
– А тебе идет этот цвет, – примирительно говорю я. – Он естественный? У тебя случайно нет кельтских корней? Или, может быть, среди твоих предков были ирландцы?
Ирэна сметает мои слова, точно сор.
– Хочешь, расскажу, как это было? – мрачно возвещает она. – Вероятно, это было что-то вроде тургеневской девушки… Вероятно, такая вся тонкая, интеллигентная – ах!.. Разговаривали, вероятно, исключительно о возвышенном… Гуляли, вероятно, по городу, держались за руки, поглядывали друг на друга… Вероятно, вздыхали… Ты ей стихи не читал?..
