Владимир Лидский - Избиение младенцев
Вглядевшись в мутные дали, Никита увидел впереди длинную колонну измождённых людей, они быстро приближались и вскоре поравнялись с кадетами. Из короткого разговора выяснилось, что это разоружённый румынами кавалерийский отряд бандита и погромщика атамана Струка, разгромленный у Маяков и пытавшийся перейти бессарабскую границу. Воины были без оружия, но с сёдлами, – лошадей у них отобрали; они шли понуро, уже ни на что не надеясь, и печать злобной безысходности лежала на их лицах, – шли на заклание, на бойню, на верную погибель… В замутнённом сознании Никиты возникла нетвёрдая мысль о том, что если струковцев не пустили на румынскую сторону, то, скорее всего и кадет в очередной раз не пустят. Слёзы копились у него где-то в самой глубине воспалённых глаз и готовы были вот-вот вырваться наружу, но он сдерживался и, поглядывая на угрюмо шагающих товарищей, продолжал идти вперёд… вот появилась вчерашняя прорубь, уже затянутая толстым слоем нового льда… несчастная лошадь вмёрзла в него намертво и стояла ужасной окровавленной, покрытой густым инеем скульптурой.
К вечеру, окончательно выбившись из сил, голодные и замёрзшие кадеты приблизились к румынскому таможенному пункту, расположенному на деревянной пристани. Пока ждали решения своей участи в холодном пропускном бараке, вмёрзшем в лёд лимана, несколько румынских офицеров, сопровождаемых стайкой молоденьких барышень, принесли корзины с бутербродами и бутылки с вином. Кадеты повеселели.
«Неужели всё кончено?» – с тревогой подумал Никита.
Уже вечером среди мутных сумерек их вывели на берег и вдруг в молоке тумана они увидели толпы покорно стоящих на льду людей. То был Овидиопольский гарнизон, самовольно вышедший вслед за кадетами в повторный поход. Командование не смогло сдержать своих подчинённых, а следом за солдатами в панике двинулись беженцы и их обозы. Каждый хотел жить, каждый боялся смерти, а её уже несла на своих пиках зловещая конница Котовского. Тысячи людей молча стояли на льду и с укоризною смотрели в густеющую тьму. Даль притихшего лимана оглашалась только выкриками румынских офицеров да редкими всхлипами женщин из толпы. Эти призраки, эти бесплотные, почти бестелесные существа, измученные лишениями и страданиями последних дней, отчаявшиеся и разуверившиеся в жизни, уже подготовляющиеся к смерти, неосознанно и бездумно уже сделавшие первые шаги к ней и уже заглянувшие в бездонную пропасть небытия, стояли и смотрели на вожделенный, но недоступный берег жизни, на заснеженную полоску земли, которая может дать силы, накормить и согреть, вернуть к жизни, спасти, но… не накормит, не согреет, не вернёт и уже не спасёт…
Кадет тем временем вывели в город и вскоре они вошли в аккерманскую женскую гимназию, где горел яркий электрический свет и было жарко от раскалённых изразцовых печей. Чистые паркетные полы, занавеси на окнах, комнатные цветы в глиняных горшках… Мальчишки сняли шинели, разулись и… жёсткий паркет показался им мягкой травою рая, – все мгновенно уснули без мыслей, без чувств, без желаний…
Но недолго пришлось им спать. В середине ночи помещение вдруг наполнилось вооружёнными солдатами, всё пришло в движение, грохот и шум сопровождали это вторжение. Подняв со своей завшивленной шинели тяжелую голову, Никита попытался вслушаться в спутанный гул голосов, но ничего не разобрал, и лишь несколько минут спустя смысл отрывистых команд и заполошных криков стал доходить до него. Он стал разбирать какие-то резкие фразы по-французски, сделал умственное усилие и узнал голос полковника Бернацкого:
– Это зверство! Ничем не оправданное зверство командования Королевской армии! Перед вами дети! Вы хотите отправить их к расстрельной стене? Большевики не останавливаются ни перед чем, казнят детей и подростков!! Позор, неслыханный позор короля Фердинанда! Весь цивилизованный мир содрогнётся, узнав, что румыны отправили на заклание младенцев! А как же Гаагская конвенция?! Вы не имеете права! Вы не соблюдаете международные нормы! Мы терпим бедствие!
Эту речь, показавшуюся Никите слишком торжественной и неподходящей к моменту, прервали грубые окрики солдат. Бернацкого скрутили и потащили к выходу.
Румыны принялись ходить среди спящих и пинками поднимать их:
– Русси, вставай, русси ходить домой!
В помещение вошёл молодой офицер, с сочувствием оглядел поднявшихся кадет и тихо сказал:
– Комендант изменил своё решение, вставайте! Вас высылают… Ваши командиры арестованы…
Мальчишки заволновались; в помещении, где ночевали маленькие, послышался приглушённый плач. Все вдруг в один голос загалдели, протестуя и возмущаясь.
– Не пойдём никуда!
– Попробуй-ка тронь!
– Убивайте на месте, не пойдём снова на лиман!
Но тут в помещение с грохотом вкатили пулемёты. Солдаты стали ногами поднимать огрызающихся кадет. Озлобление было взаимное, казалось, кинь только спичку и – полыхнёт! В дело пошли приклады, – старших, первую полуроту, подняли ударами и под угрозою штыков повели на лёд.
Снова кадеты стояли на морозном ветру в темноте, сквозь которую с трудом пробивалось едва различимое мерцание белого льда, и ждали возможной перемены участи… Но милосердию не было места в этом уголке неприютной земли, на этом полюсе холода и равнодушия – через час вывели на лёд и остальных кадет, в том числе малышей. Нет, нет, не знали сострадания окостеневшие души, незаметно погибшие в живых покуда телах, не было жалости в этих грубых людях, прикладами и штыками потеснивших бессильных юнцов, голодных, отчаявшихся, – последних солдат погибающей страны…
И опять восемь вёрст марша по адскому льду лимана во тьме неизвестности и страха. Снова ветер, мороз и нестерпимая боль в распухших ногах, угрюмое молчание старших и с трудом подавляемые всхлипы младших. Кадеты шли молча, и только раз кто-то с тоской тихо проговорил, что Овидиополь, скорее всего, уже в руках красных…
Но утром оказалось, что город не сдан.
В полдень пришло известие о том, что полковник Мамонтов начал формировать боевые отряды. Кадеты приняли эту новость с воодушевлением, – озлобленность их была беспредельна и они не хотели больше отступать. Они хотели идти в бой, хотели рвать глотки большевикам, хотели, круша всё на своём пути, возвращать завоёванные варварами города, селения… они мечтали о возвращении Родины, отобранной у них и растоптанной… Никита кипел этой желчной злобой и, слушая офицеров, сжимал замёрзшие кулаки.
Мамонтов предложил корпусу сформировать отряд добровольцев из числа старших кадет, – вызвались все, и в итоге образовалась полурота из сорока восьми человек с четырьмя офицерами во главе. Командиром был назначен однорукий Рогойский, во главе взводов стали капитаны Реммерт, Зеневич и штабс-капитан Сидоров. За кадетом Смородским пошли два его младших брата, 12-ти и 13-ти лет, а за Смородскими упросились ещё и Гума с Сахно-Устимовичем, также кадеты младших классов. В третьем взводе состоял Саша Фокин, – с ним Никита приятельствовал ещё в Одессе, – у него отыскался отец, полковник кавалерии, и тоже попросил записать его в отряд, поближе к сыну.
Сформированная полурота влилась в сводный батальон полковника Стесселя.
31 января, холодным рассветным утром, не спавший всю ночь полковник Бернацкий вышел на улицу перед школой, где формировались отряды сопротивления. Он был бледен, глаза его горели воспалёнными белками и в них плескалось безумие. Полночи пролежал он на полу в одном из школьных помещений не в силах уснуть и всё думал, думал о том, как его трагическая ошибка, его нерешительность и бездействие привели кадет на дорогу смерти. Он хотел кровью оправдаться перед своими подопечными и пойти вместе с ними в последний бой, но… В третьем часу утра он встал со своего жёсткого ложа, запалил керосиновую лампу и отправился посмотреть на младших кадет. Мальчишки спали в разных классах вповалку, обняв друг друга, хоть как-то пытаясь обогреть друг друга, и не было в их лицах сонной ребячьей безмятежности, а были только страдание и смертельная усталость. Тёмные тени лежали на выпуклых детских лбах, и стриженные макушки трогательно выглядывали из тряпья, на котором спали кадеты. Бернацкий сел возле лежавшего с краю второклассника и положил на его голову высохшую ладонь. Кадет не шевельнулся. Бернацкий смотрел на мальчишку, и глаза его наполнялись непрошенной влагой. Он уже понимал, что не пойдёт утром в боевой рейд, а останется с младшими кадетами и поведёт их в Одессу – на милость победителей. Полковник не мог бросить малышей. Их не тронут, говорил он себе, ведь они никому не сделали ничего плохого. Он доведёт их до безопасного места, а там – будь что будет… Только так можно их спасти. В Овидиополе они погибнут. Правда, в Одессе погибнет он сам, там его непременно арестуют и препроводят в ЧК. А от ЧК хорошего не жди, белая гвардия была уже наслышана о её порядках. Полковник вспомнил, как в Аккермане ему милостиво было предложено остаться и как мгновенно, не размышляя и не анализируя, он отказался. Он вспомнил свою тогдашнюю панику: подумалось, что стоит только начать раскладывать ситуацию по полочкам, взвешивать все за и против, и он согласится. И страх тогда решил за него: он не мог оставить своих птенцов. То же самое было сейчас, – во что бы то ни стало следовало вывести стаю из-под опасности обстрела и сделать это мог только он, полковник Бернацкий.
