Людмила Матвеева - Бабка Поля Московская
Когда в следующий раз полковник позвал его к себе домой, ни Софья Дмитриевна, ни Коля не подали виду, что им бы надо поговорить наедине.
Дочка Женя быстро поужинала и ускакала из дома, чмокнув в щечку мать и погладив отца по лысой макушке, а для Коли пошевелила пальчиками: «Пока, солдатик!»
Унесла на кухню мыть посуду и Софья Дмитриевна – она тоже попрощалась с Николаем, сказала, что пойдет потом приляжет и немного почитает.
Полковник начал было открывать вторую бутылку водки, но Коля вдруг сам для себя неожиданно попросил:
– «Не надо, пожалуйста, Федор Алексеевич!»
Командир пожал плечами, но поставил бутылку на место, так и не открыв.
– «Вот ты, Николай, большой молодец, что лишку не пьешь! Хвалю, если ты и всегда так, а не только при мне! Поэтому хочу тебе сделать одно предложение – не приказ, от которого ты не смог бы отказаться – а именно предложение, ты подумай хорошенько и мне потом доложишь, что решил. Вот слушай» – жестом отстранил вопрос в Колиных глазах – «и на ус себе мотай! Скоро к нам в часть пришлют новую машину, совсем новую – не мой “Иван-Виллис” лендлизовый, его ведь надо будет обратно как-то возвратить – а нашу, советскую новую мототехнику. И вот что я думаю – у меня водитель скоро демобилизуется, а пока есть возможность, прикажу, чтобы он тебя поучил водительскому делу. Всегда в жизни пригодится! И если ты не дрейфишь, то – Николай, иди учись – будешь меня потом возить – вплоть до твоего увольнения со срочной, а вдруг ты и в Москву не захочешь возвращаться, здесь останешься? Девушку тебе найдем, оженим, комнату дадим – со временем, а? Ты как на это смотришь? Давай решай, завтра утром доложишь, когда к тебе мой водитель подойдет, да или нет. Все, можешь идти, Николай!»
И опять думал Колька, возвращаясь в казарму, что предстоит ему бессонная ночь – теперь от какого-то даже счастья, что внутри теплым огонечком загорелось, так уж захотелось ему немедленно начать учиться водить полковой настоящий джип, что аж сердце бешено заколотилось – впервые за долгое черное время – от настоящей радости!
Разделся и уснул он мгновенно, без сновидений.
Утром подошел к нему на плацу водитель полковника, спросил кратко:
– «Ты, что ли, будешь далее Папу возить?» – на что Коля лишь утвердительно и энергично кивнул головой, судорожно сглотнув слово «Да!»
– «Ну, добро! Держи пять! Научу. Буду забирать тебя, как он скажет» – и состоялось крепкое рукопожатие.
… День пролетел у Кольки как во сне. А вечером удалось забежать ненадолго в библиотеку. Софья Дмитриевна сидела там одна за своей стойкой выдачи книг и что-то записывала при свете большой настольной лампы.
– «Здравствуйте, Софья Дмитриевна, вот, успел, хорошо – книжку принес сдавать…» – робко начал парень.
– «Здравствуй, Николай. Вот теперь и поговорим. Давай сюда книгу, но не присаживайся, а пойдем с тобой на задний двор, покуришь там у стены, где пожарный стенд, а я от тебя неподалеку у крылечка постою и воздухом подышу, совсем почти на воздухе не бываю – настоящая библиотечная крыса стала!» – и София улыбнулась и потянула солдата за рукав к выходу.
Подошли к ящику с песком, возле которого стояла железная урна, и Софья Дмитриевна вдруг сказала:
– «Дай мне, пожалуйста, спички!»
– «А разве Вы курите, Софья Дмитриевна? Я не знал! Вот, берите, пожалуйста, но только папиросы солдатские у меня, простые, очень крепкие…» – растерялся Николай и стал было протягивать библиотекарше свою мятую пачку.
– «Когда-то курила, Коля, да как поняла, что Женьку на свет надо будет произвести, сразу бросила – и с тех пор не курю. Я ведь у тебя только спички попросила – давай сюда мне спички свои – и будем мы, Николай, беду твою жечь!»
И с этими словами София Мудрая достала из кармана вязаной кофты знакомый носовой платок в клеточку, развернула его, вынула оттуда газетный листок, чиркнула спичкой и подожгла бумажку с угла.
Листочек вспыхнул и сразу сгорел дотла.
– «Вот и беда твоя вся сгорела!» – спокойно сообщила командирша, а платок носовой затолкала снова себе в карман.
– «Да как же… да как же сгорела, когда я заметку эту наизусть, слово в слово выучил…» – выдохнул Коля и ошалело уставился на женщину.
– «Ну и что, ты теперь и слова все эти неграмотные, и казенные выражения сам, своей рукой, заново переписывать начнешь, чтобы уж точно никогда их не забыть?
Может, родне предъявлять станешь?
Или детям своим будущим?
Забудь, Николай, говорю тебе, вся беда твоя уже сгорела – и платок я тебе твой не отдам, буду им сама себе слезы вытирать да тебя вспоминать, когда от нас уедешь.» – и Софья повернулась, чтобы идти обратно:
– «Холодно что-то стоять тут с тобой, пойду к себе. И ты иди, Коля, ни о чем не думай и ни в чем не сомневайся.
И помни одно – по твоей воле ничего в твоей жизни не совершается, а на все есть единая Воля – не наша, другая!
Иди с Богом!»
Так или иначе ему было сказано, но Николай в ту минуту почуял всем нутром, что кто-то будто вынул из его сердца огромную ржавую иглу, и хоть то место, где торчала она, еще болит – но уже не так нестерпимо, и есть надежда, что рана, наконец-то, начнет заживать.
Часть 39. Кручина
Как всегда неожиданно в Москву пришло лето – уже пятидесятого года – круглого и похожего цифрой на сдобу или юбилейный каравай.
Ходили-ходили в тяжелых, неловких и темных одежках – ан вот и жара-жарища. И сразу вдруг запарились. А одеть все одно неча.
На бельевых веревках в асфальтовом тепле родного Веркиного двора под старым толстым тополем, незаметно, за один почти день растерявшим свои красные апрельские сережки, вывешены были теперь на просушку зимние вещи – «хомут да клещи», как говаривала Пелагея про свое имущество.
Выбивали с остервенением «пыль веков» из редких, кое у кого сохранившихся, дореволюционных еще, кажись, цигейковых драных шуб неопределенного цвета с одинаково рыжими почему-то развалами на сгибах.
Летали «клочки по закоулочкам» от частых и гулко отдающихся в подворотне ударов плеток.
Сестры – близняшки Гордонихи вынесли Польке освежить две каракулевых потертых муфты, две лохматых, как бездомные дворняжки, горжетки и два своих, крытых треснувшим кое-где по швам сукном, лондонских салопа модели «стара барыня на вате», как говаривал когда-то сынок Николаша.
– Вот, Николаша, чтой-то ты замолчал, пишешь нам редко, Вера сказала, что перевели тебя под Тамбов – а ведь оттуда письма быстрее должны приходить, ведь не дальний свет, а своя уж Расея? Быстрее – да не чаще, вот в чем загвоздка. – рассуждала сама с собой Поля, карауля чужое, доверенное ей добро – а то ведь сопрут, и вся недолга, а что?
Сырое даже белье один раз стащить попробовали – да такая солидная с виду женщина во двор с корзинкой большой, плетеной крышкой прикрытой, вошла! И не в жисть не догадаешь, что – воровка бельевая!
Ну да не на таковских напала, курва!
Полька как чуяла – из окна кухни во двор как глянула – а та, паразитка, уж почти все кружевные подзоры, что покрасивше да весом полегче, поснимала и в корзинку свою поклала! Споро так работала – вроде и не торопясь, а уж враз полверевки опустело.
Стой, стой, воровка! – хотела было закричать Полька в окно, да вовремя додумала, что как закричит она, так та-то, жульница-то, тотчас и сбежит!
Бросилась тут Пелагея Васильевна, забыв о ревматизме с подагрой, как молодка, со всех сил по черной лестнице вниз – кубарем летела, да успела!
Подбежала молча и бесшумно – была в мягких тапочках зеленых клетчатых, на веревочки завязанных, с ножницами прорезанными дырками с боков и сверху для шишек на скрюченных, горбами выпирающих пальцев, чтоб не давило – вот подбежала-то Поля незаметно к той воровке, суке проклятой, со спины да и вцепилась ей в волосья – та от неожиданности аж корзинку выронила, белье сырое в пыли изгваздалось – пришлось потом все перестирывать!
– Забывать нас ты стал, Коля милый, ай там нашел уж себе кого – какую кралю. Что память тебе об нас с Веркой, если встретил ты там забаву молодую – загрустила вдруг Пелагея и утерла глаза краем ветхого фартука.
– Вот уж и зАпон весь истрепался, надо бы от платья старого ситцевого, что на заду все прохудилось, спереди кусок от подола оторвать, да надвое располовинить на верх и низ и новый себе сшить, а рванье остатнее – грудь и спинку, все в заплатках, на тряпки пустить – только рукава еще ветхие не забыть выпороть и разгладить – на выкройку, а то тесны стали все другие-то рукава, руки что-то в полноту поперли, да и живот – и откуда что берется.
Ведь не ем ничего, окромя картошки пустой да пшенки с подсолнечным маслом, на чаю одном с хлебом – с сахаром весь день сидим, да на ночь молочка в чай вольешь немного, чтоб живот от голода не кружило. А пузо все растет на старости лет, а ходить все тяжелее становится – ноги тож распухают-болят, ноют ноги-то, едва таскаюся…
