Владимир Янсюкевич - Шёпот стрекоз (сборник)
– О чём? – спросил он, смягчившись. Она напомнила ему чем-то неуловимым его жену. Наверное, так бы сейчас она выглядела, если бы осталась в живых, подумал он.
– Просто поговорить. Если, конечно, вы не против.
Он помолчал, возвёл глаза к небу. На фоне редких облачков, торопливо уплывающих на юго-восток, над лесом кружил коршун. А ещё выше светлой мушкой, оставляя за собой пенный след, бесшумно царапал по синеве самолёт. Солнце ещё не так высоко. До обеда часа два, не меньше. Нет, ему было всё равно. Хочет поговорить, пусть говорит. Зачем обижать женщину.
– Не вижу причин препятствовать, – сказал он и, снова развернув коляску, заработал руками, не торопясь, без резких толчков, ловко и размеренно, сдерживая ход, чтобы ей не пришлось бежать. – Как вас зовут?
– Диана.
Он сбавил ход.
– Или Дина, если хотите, – поспешно добавила она. – Некоторым почему-то трудно выговаривать «а» в серёдке. Люди и в этом слишком экономны.
– Я тоже не расточителен, но мне не трудно. И всё же предпочту адаптированный вариант, – он улыбнулся. – Звучит больше по-русски. Не возражаете?
– Я же сама предложила.
– А я Михаил Иваныч. Или Михаил. На ваше усмотрение. Вы что-то хотели у меня узнать?
– Нет, ничего. Просто поговорить.
– Хорошо, давайте просто поговорим, Дина. Я, честно говоря, не расположен сегодня общаться с кем-либо. Но раз так… Я тоже здесь иногда скучаю.
– Зато вас навещают.
– А вас?
Она помедлила с ответом, даже приостановилась. Он тоже притормозил.
– Меня некому навещать, Михаил. Мама умерла… давно умерла. Папы я не знала. Мужа нет. Детей тоже. И я не скучаю. У меня другое. Люди замкнуты. Думают только о своих проблемах. Или вообще ни о чём не думают. Живут, как трава. Таких большинство. По крайней мере, здесь, в лечебнице. Особенно это заметно, когда они едят. Они похожи в это время на животных у кормушки. Не думают ни о чём, кроме того, что у них под носом. И говорят только о брошенном в их тарелку корме. Только что не мычат и не хрюкают. Поэтому в столовой я стараюсь ни на кого не смотреть. Чтобы не уподобляться. К сожалению, здесь не с кем поговорить по душам.
– А со мной, полагаете, можно?
– Я за вами наблюдаю с тех пор, как вы сюда прибыли.
– Вот как? Любопытно. И в столовой?
Она улыбнулась одними губами. Выражение глаз при этом оставалось неизменно безучастным, покрытым многослойной ряской тоски.
– И в столовой.
Ему вдруг захотелось каким-то образом её расшевелить, вывести из состояния полустёртости.
– С какой целью? – спросил он нарочито весело.
Не получилось. Даже не моргнула. Ответила таким же ровным тоном, словно отключённая каким-то немыслимым способом от какого бы то ни было проявления чувств.
– Без цели. Просто надо каким-то образом занять своё внимание. Иначе с ума сойдёшь. И я выбрала вас. Вы мне сразу понравились.
– Чем же?
– Вы сильный человек. И, наверное, надёжный.
– Не думаю.
– В этом и есть ваша сила. Вы не самоуверенны. Вы самокритичны. И в то же время упрямы. В хорошем смысле. Добиваетесь своего.
– Как вы можете судить… Вы же ничего обо мне не знаете.
– По глазам. У вас осмысленные глаза. И хорошее лицо. Вы мужчина, о котором должна мечтать любая женщина.
Он невольно приосанился. Нет, по речи её полустёртой не назовёшь.
– Лестная характеристика. Но я её не заслужил, поверьте.
– Ваши слова только подтверждают мою правоту.
Он вдруг стал вилять на дорожке, хотя до этого катился прямо. Она его задела чем-то, смутила.
– А как я ем? – от неловкости он перекинулся на юмор.
Она опять растянула губы.
– Как человек.
– Вы давно здесь?
– Три месяца.
– И что вас сюда привело, если не секрет?
– Ну, какой может быть секрет. Глубокий невроз. И как следствие сильное нервное истощение. У меня пропал сон, аппетит. И, что самое страшное, воля к жизни. Я резала себе вены и горстями глотала снотворное. Обычные действия для человека попавшего в жизненный тупик.
Он остановил коляску.
– А теперь выправились?
– Не совсем. Есть заставляют, а сплю по-прежнему плохо.
– О причинах не спрашиваю. Не в моих правилах лезть в чужую жизнь.
– Причина – душевный кризис.
Он повернулся к ней. Диана обратила лицо к небу, сказала, как бы между прочим:
– И в ваших глазах живёт боль. И это сближает нас.
– Вы так думаете?
Диана сделала шаг в сторону, затем повернулась к нему, зябко обхватив себя за локти.
– Пожалуй, хватит на сегодня, я устала. Прошу прощения за беспокойство. Надеюсь, эта наша беседа не последняя.
Она попрощалась скупым наклоном корпуса и, также держась за локти и понурив голову, направилась в сторону часовни. Перед часовней перекрестилась, зашла внутрь. Верующая.
Вторая – до мозга крашеная блондинка, подсела к нему в столовой на следующий день после встречи с Дианой. Она была, наверное, чуть помоложе, или казалась такой, и гораздо оживлённей. И в поведении проявляла чрезмерную бесцеремонность, будто не владела собой. И он не сразу разобрался, чего в этом было больше – природной активности, отсутствия должного воспитания или балансирования на грани умопомешательства. По телесной пышности она превосходила Диану, но форму держала в допустимых пределах. И лицо её хранило черты небывалой красоты. И всё было бы хорошо, если бы не её, порой кажущаяся неестественной, оживлённость. Она много смеялась и беспрерывно кокетничала и потому в его глазах проигрывала Диане. Звали её Лаура. Хотя, как потом выяснилось, это имя она присвоила себе сама. По паспорту она была Ларисой. Но ей хотелось острой романтической необыкновенности и привлекательности во всём. И она решила придумать себе имя, соответствующее своей натуре. Имя Лаура (с ударением на первый слог) она взяла отнюдь не из числа европейских. А о существовании некогда Петрарки, прославившего в стихах свою возлюбленную, она, скорей всего, и не подозревала. Она его составила, как сама призналась, по принципу полушутливой значимости: «ла-ла» (что значит, много языком болтает) плюс «аура» (эзотерическое – тонкая невидимая субстанция, излучаемая телом), сначала хотела Лалаура, но нет, чересчур претенциозно и не звучит, и у неё хватило ума опустить две лишних буквы, дабы не выставлять себя на посмешище. И она остановилась на Лауре. Лаура – излучающая общительность. И действительно, она её излучала повсеместно и весьма обильно. И полуанекдотическое «Лалаура» было бы гораздо ближе к истине. Люди, страдающие синдромом замкнутости, бежали от неё, как от извергающегося вулкана. А те, которые принимали общительность за норму, терпели её первые два дня, а потом старательно обходили, ибо для нормального общения, как и для всего прочего, необходима мера, хорошего, как говорится, понемножку. Лаура этой меры не знала, она подавляла своей общительностью и много при этом смеялась. А частый и продолжительный смех, также, как и чрезмерная угрюмость, обычно изобличают внутреннюю неуравновешенность с уклоном в шизофрению и нередко являются веским доводом для помещения в неврологическую лечебницу (а в особо критических случаях – в дурдом).
– Я присоседюсь к вам, – она не спросила, она поставила его перед фактом и с грохотом выдвинула пустующий стул. При этом голос её прозвучал не грубо, а с глубоким бархатистым оттенком и с налётом едва заметной иронии. И, казалось, несколько противоречил её манерам.
Он поморщился, однако кивнул утвердительно.
– Готовят здесь отвратительно! Каждый раз у меня изжога. А у вас?
Он пожал плечами.
– Лучше всё-таки питаться дома. Вы согласны? – она неожиданно громко рассмеялась, пристально его разглядывая.
Он растерянно повёл бровями.
– Увы, мы не дома.
– Лук в этой столовке всегда пережаренный и горчит, как лежалая редька. Они думают, для нервнобольных и так сойдёт. А картофельное пюре (последний слог она произнесла, смягчив согласную) всегда почему-то синее, как будто туда добавляют синильной кислоты, – она снова рассмеялась. И хотя смех был не к месту, он не показался ему отвратительным. – Вы согласны?
«Что-нибудь одно: или издевается надо мной, или клеится», – подумал он и, не желая вступать в дискуссию по столь нелепому поводу с ещё более нелепыми выводами, ответил неопределённо:
– Да, бывает синеватая.
– А я хорошо готовлю. Пальчики оближете. Вы любите облизывать пальчики? Я обожаю, – последнюю фразу она произнесла вкрадчиво и одарила его многозначительным взглядом.
Он посмотрел на неё, как на сумасшедшую.
– Любите, по глазам вижу. И если у нас с вами получится, будете облизывать три раза на дню. Я стану для вас готовить. Вы согласны?
Она вперилась в него своим зелёным взглядом, как вилами в стог сена. У него участилось дыхание. Он не знал, как себя вести. Тембр её голоса непонятно каким образом волновал его изнутри, а смех, казалось бы совершенно дурацкий, был притягателен, как пение сирен для Одиссея. Он ещё никогда не встречал женщины, которая исподволь, чем-то глубинным, влекла его к себе, а, между тем, манерами связывала, и его дневное сознание настойчиво говорило: не обольщайся, это не для тебя, отвергни. И он, ставши рассудительным с годами, прислушался ко второму, проигнорировал, жевал, глядя в окно, словно его никто ни о чём не спрашивал. Возможно, его молчание даст ей понять, что он не намерен обсуждать это, и она проглотит свой смехотворный бред вместе с завтраком.
