Владимир Янсюкевич - Шёпот стрекоз (сборник)
А причина несколько траурной парадности на сегодня для него уважительная – приедут дочери. И не просто приедут, чтобы навестить отца, а приедут с требованием подробного отчёта о его прошлом, а именно о его жене и их матери, которой они не знали в силу трагических обстоятельств. Она умерла при родах, но им до сих пор кроме этого ничего о ней неизвестно, благодаря его возмутительному упрямству или, возможно, страшной вине, о которой он стыдливо умалчивает, всячески оттягивая момент своего неизбежного покаяния. А ведь он давно обещал им рассказать о ней, но каждый раз под разными предлогами увиливал от разговора, или просто откладывал – «как-нибудь потом, когда будете постарше». И вот они стали «постарше». Она тебя чем-то обидела? – приставали они. Нет, она его не обижала. Значит, ты её обидел? И он её не обижал. Тогда в чём дело? Они имеют право знать о ней всё. «Иногда лучше не знать», думал он, рассовывая по закоулкам души собственные страхи. И дочерям приходилось довольствоваться досужими домыслами. В конце концов, она их вынашивала в своём чреве и, когда пришёл срок, выпростала из себя на свет божий, передав им жизненную эстафету. А они даже не знают, как она выглядела – в доме ни одной фотографии. Позор! С фотографиями он сразу выкрутился. Он сказал, что они с женой жили в частном доме, принадлежавшем ранее его родителям. Однажды в ненастную погоду, буквально за неделю до их рождения, была сильная гроза, произошло замыкание в электропроводке, и дом, поскольку он был очень старый и к тому же деревянный, сгорел в считанные минуты. Сами еле спаслись. С домом ни капли вымысла, сущая правда. И районное начальство их городка Кумышинска – тогда Кумышинский Горсовет – выделило им квартиру в только что отстроенной многоэтажке.
И вот, как бы ему того ни хотелось, неминуемый день генеральной отчётности, как выразилась старшая дочь, наступил. Никакие оправдания не принимаются. Набери в лёгкие воздуха и выкладывай всё как есть. Сегодня он должен с головой погрузиться в омут воспоминаний. А вот удастся ли выплыть – вопрос.
Своему пребыванию в лечебнице он обязан не только болезни, с таким же успехом он мог наблюдаться врачами и на дому. И даже не отсутствию у дочерей свободного времени для ухаживания за ним. Дело было в глубоко сидящем и подспудно вызревшем психологическом конфликте. Они были на него сильно обижены за его молчание, в особенности старшая. И обида была тем сильней, чем больше они его любили. Он иногда успокаивал себя: они забыли о своей родительнице – никогда не видели, так и вспоминать, собственно, не о ком и не о чем. Но, оказалось, не забыли, помнят. Не о ней, разумеется, а о том, что он скрывает всякую информацию о женщине, которая их родила. И то, что он оказался в лечебнице – с их стороны, получается, своего рода мстительный жест: ага, раз ты с нами так, то и мы с тобой так, получай! Посидишь там без нас, опомнишься. Другое ему не приходило в голову. Нет, он не жаловался. В пансионате ему было гораздо лучше – хороший уход и живёшь на всём готовом. И никто не приставал с трудными вопросами. Таких, как он, здесь много, и каждый занят своими проблемами.
Сосед ему попался молчаливый – у того были проблемы с речью, и он изъяснялся знаками или писал на бумажке. Звали его Гудрон – он сам так представился, наверняка, кличка, но не станет же он с ним спорить из-за этого, пусть будет Гудрон, какая разница. Гудрону было около сорока. Небольшого роста, коренастый, с серьгой в левом ухе, он казался ему гигантом из-за накачанных мышц на руках, по локоть покрытых татуировкой, густой растительности на мощной груди, широкого подбородка и решительности во всём. Только голова у него иногда дёргалась непроизвольно. Собственно потому он и находился в лечебнице. Двигался он ловко и бесшумно, как дикий зверь, и потому не причинял ему беспокойства. К тому же у него всегда на шее болтался плеер, а уши закрывали наушники. Какую музыку он слушал, ему было невдомёк. С ним Гудрон был внимателен и предупредителен. Однажды, в первые дни пребывания в лечебнице, на него неожиданно накатило недомогание – он не смог самостоятельно перебраться из кресла на постель, и Гудрон тут же, не мешкая, легко подхватил его на руки и положил на кровать.
Правда, есть две женщины, пациентки лечебницы, претендующие на тесное знакомство с ним. Честно говоря, ему их внимание первое время было даже необходимо – оно его поддерживало, давало почувствовать, что он ещё не настолько стар, как ему представлялось.
Другие – он долго наблюдал за находящимися здесь на излечении мужчинами и женщинами – все были какие-то равнодушные, бесполые, невнятные, смирившиеся со своим положением, как будто полустёртые жизнью. Словно их начал рисовать кто-то и не дорисовал, что-то не понравилось, и он, отбросив карандаш, принялся стирать, но на полдороге бросил и эту затею, поленился. Так они и бродят по жизни, недорисованные и полустёртые, никак не проявляя своей индивидуальной определённости. И в этом очень походят друг на друга. Черновики, ученические почеркушки, которые забыли уничтожить. У всех на лицах одно и то же выражение – тускло-смиренное, одинаковые вялотекущие движения, смотрят всегда в пол или в землю, двигаются с одинаковой скоростью, на юмор не откликаются, всегда тупо серьёзны… Тоска!
А эти две хотя бы выделялись своей необычной на общем фоне полустёртости жизнеспособностью. Они-то были прорисованы тщательно, скрупулёзно. А одна из них даже с некоторыми чуть ли не карикатурными излишествами.
2
Первая напросилась на знакомство с ним, когда он был не в лучшем настроении, ни с кем не желал идти на контакт и думал про себя, что он, наверное, выглядит сейчас таким же полустёртым, как и все остальные, и это его сильно угнетало; в этом проглядывало напоминание о фатальной тщете и о закате жизни, о неминуемой стёртости с лица земли.
Прошёл уже целый месяц его пребывания в лечебнице. Он катался по дорожке, вдали от прогуливающихся и сидящих за шахматами или шашками с таким же полустёртым интересом под специально сооружёнными из дерева грибами – круглыми столами со скамейками по всей окружности и конусообразной крышей над головой, выкрашенной ярко-зелёной краской. Она неожиданно вышла на дорожку из-за куста цветущего чубушника, почему-то называемого здесь жасмином (наверное, так «красивше»), выпорхнула как бабочка, сорвавшаяся с одного цветка и устремившаяся к другому.
– Разрешите, я вас покатаю?
Голос у неё был не просительный, а вежливо-покровитель-ственный, то ли она хотела сделать ему одолжение, то ли мыслила себя существом высшего порядка, более приспособленным к этой жизни и считающим своей святой обязанностью помогать слабым и убогим. Выказывала милосердие.
Он не считал себя ни слабым, ни убогим. И почувствовал раздражение.
– Спасибо. Нет необходимости. Я справляюсь, – ответил на ходу, держась независимо, не глядя на неё, и покатил дальше, не останавливаясь, даже прибавил ходу.
– Тогда можно я буду идти рядом? – спросила она, нисколько не ускоряя шага и не форсируя звука, и вопрос прозвучал в его удаляющуюся спину.
И опять в интонации не было ничего просительного. Обычный ни к чему не обязывающий вопрос, как в автобусе: «На следующей выходите?» Хотите, отвечайте, не хотите, прикиньтесь глухонемым. Можно просто кивнуть. Или безмолвно придвинуться к выходу.
Он остановил коляску, спросил, не оборачиваясь:
– Хотите поговорить?
Она тоже остановилась поодаль, давая понять, что не собирается навязываться. Нет, так и нет проблем.
– Да.
Он развернул коляску. Что она приняла за приглашение к разговору и подошла поближе.
Внешне производит благоприятное впечатление. Не очень высокая, стройная. Лицо чистое соразмерное и, если убрать больничную бледность и навести лёгкий молодящий макияж – высветлить черноту под глазами и подвести ресницы, освежить губы и подрумянить щёки – довольно милое. Глаза большие серые, нос прямой, в гладко зачесанных и собранных на затылке в пучок тёмно-рыжих волосах и немного распушённых у висков проглядывают нитки седины. В мочках ушей светятся две мелких жемчужины. Уголки рта опущены, и если бы не это, можно было бы сказать, что он чувственный – губы полные, но будто обескровленные. Грудь по-молодому высокая. Силикон? Вряд ли. Вид у неё далеко не гламурный. Хотя, возможно, из-за серого халата – он её явно простил. Одной рукой она стягивала ворот у горла, другой целомудренно придерживала полу халата от невольного распахивания – несмотря на солнце, погода была ветреной. Сколько ей лет в действительности, он определить точно не мог, а его предположения блуждали по цифрам с разбросом до десяти лет, где-то между сорока и пятьюдесятью. Так неопределяема была её внешность.
