Валида Будакиду - Пасынки отца народов. Квадрология. Книга третья. Какого цвета любовь?
– и тыкала Аделаиде в живот пальцем. Папа от души смеялся!
Как после этого «замечательного брюха» можно слышать такую мерзкую, лживую, нестерпимо гадкую песню:
В мыслях я навещаю домик наш над рекой.
Как живёшь ты, родная,
Сыну сердце открой.
Нежной, ласковой самой
Письмецо своё шлю.
Мама, милая мама, как тебя я люблю!
«Вообще-то, это должен петь мужчина. Может, поэтому мама „нежная и ласковая самая“? Вот Сёма бы вполне и спел, – она уселась за письменный стол, но сосредоточиться и думать ни об уроках, ни о заданном репетитором материале не могла, – а я… скорее всего, если б даже была мальчиком, не смогла бы спеть. Нет! Точнее, смогла, или бы смогла как-то спеть, но совсем не так душевно, что ли… Во всяком случае, даже мысль, что никак не можешь прочувствовать задумку автора в словах этих песен, а от них возникает глухое раздражение, как если б поэт над тобой издевался – ужасает!» – у Аделаиды защипало в глазах. Так захотелось плакать! Что-то последнее время с ней происходит, и она теперь очень часто хочет поплакать. Гораздо чаще, чем в детстве. Но плакать тоже нельзя! Потому что мама скажет, что вместо того, чтоб думать о серьёзном, то есть об «дисциплинах, которые надо готовить», она «забивает башку всякой дрянью и ещё не хватало, чтоб она в таком возрасте стала истеричкой и неврастеничкой»!
Сделав вид, что с пола поднимает какую-то ниточку, ухитрилась пройти мимо пыощих чай, не показать лицо:
– Я пойду за дом. У меня с балкона упала герань. Расыпалось там всё…
– А я тебе говорила, не ставь на подоконник! – мама не могла упустить случая сделать замечание или просто показать кто в доме хозяин». – Говорила тебе – горшок большой! Так ты же никого не слушаешь! Теперь бросай уроки и подметай как дворничиха! – однако мама не особо была расстроена падением герани. В данный момент её гораздо больше занимала беседа с «приятельницей».
Она посидела на траве за домом, пог рызла кулак. Она всегда так делала, когда старалась не заплакать. На коже костяшек отпечатывались зубы, но это было совсем не больно. Больно бывало внутри. Там всё разрывалось на кусочки, на тряпочки. Наконец, вдоволь наглядевшись на посетителей бассейна и немного успокоившись, она с горшком герани в руках, сделанного из металлической очень красивой консервной банки из-под болгарскою зелёного горошка, вышла из-за угла к родному крыльцу. Мамы с гостями на балконе уже не было. Столик с чашками недопитою чая был пуст. Аделаида услышала в доме шум воды из открытого крана и поняла, что мама моет посуду, и почти в ту же секунду, в ту самую секунду в конце их длинющего двора… в самом конце двора… она увидела уходящую мамину «приятельницу», которая вела за левую ручку дочку, а в правой руке у девочки была… была её, Аделаидина Большая Кукла! Девочка старалась поднять её повыше, но кукла снова сползала, и ноги её бились об асфальт «др-р-р-р».
Её большая кукла! Её собственная! Которую покупал ей деда! У которой отламывалась нога и он её возил к куколыцику, чтоб ногу починили. И её починили. И на детских фотографиях она сидит с огромным белым бантом и рядом эта самая Большая кукла! И волочила та девочка её по асфальту с этим звуком «др-р-р-р-р» почти так же, как и она в тот самый день в марте, когда бабуля её подвела к оконным решёткам их маленькой квартирки, где кто-то с люстры снял и спрятал её пластмассового Буратмно.
И эта картина так никогда и не стёрлась из памяти Аделаиды: на выходе со двора два силуэта со спины; белые, похожих на пропеллеры банты на детской голове и три пары ног – женские на толстом каблуке, детские, пухлые, в сандалиях и из-под длинного розового платья пластмассовые кукольные ножки.
За десять минут, пока Аделаиды не было дома, мама, совершенно не склонная дарить никому подарки, с каким-то болезненным удовольствием отдала Большую Куклу, как если б это было нечто, от которого давно надо было отделаться, да всё руки не доходили. И теперь с удовлетворением человека, сделавшим нужное и хорошее дело, она тщательно мыла и перетирала посуду. Мама, словно из какого-то чувства мести, отдала незнакомой девочке с чёлкой её подружку! Подружку родом из детства, которую всеми правдами и неправдами где-то раздобыл деда, чтоб тогда, в прошлой жизни её обрадовать. Он посадил куклу на подушку, чтоб, когда Аделаида проснётся после операции, сразу её заметила. Конечно. Аделаида её сразу заметила и полюбила, и с тех пор она спала с ней, когда Аделаиде удалили гланды, когда Аделаида стояла около тех страшных окон в Большом Городе, когда смотрела на деду в последний раз сквозь эти гнутые крашеные оконные решётки. Теперь мама отдала чужой капризной девочке единственную наперсницу всех Аделаидыных секретов и тайн, столько лет одиноко просидевшую на шкафу и смотрящую добрыми глазами на всех вокруг. Значит, больше некому будет шептать: «Всё будет хорошо, всё очень скоро изменится! Ты полюбишь, и тебя полюбят. Ты обязательно станешь Танцующей королевой и выйдешь замуж за принца!».
И никогда потом Аделаида так и не смогла себе объяснить – почему она не кинулась вдогонку, не выхватила из чужих рук свою подружку, а стояла и смотрела, словно заворожённая, как они втроём, счастливые и весёлые, выходят со двора.
Совсем перед окончанием школы произошло одно очень важное событие.
Позвонил Чапа. Аделаида страшно удивилась, потому что они и в школе-то разговаривали через слово, а уж чтоб звонить… Он ей никогда не звонил.
– Тебе тут письмо, – вяло процедил он.
– Какое письмо?! – Аделаида то ли правда не поняла, то ли поняла, но не могла поверить. Какое письмо? Кто ещё ей должен письма писать?
– Фрукт прислал из армии на мой адрес для тебя.
– Из какой «армии», Чапа?! Он же пока в школе учится!
– Боча! Фрукт старше нас. Он чем-то там в детстве болел, потому у него и голос такой был, его позже отдали в школу. Так вот, он не пошёл в десятый класс, а пошёл работать. Зачем ему это надо было – я не понял.
– Да при чём здесь армия?! Работает себе и пусть себе пашет!
– Не пашет он! Его в ноябре в армию загребли!
– А мать чего? Не могла отмазать?
– При чём тут его мать, если он сам хотел?! Между прочим, он сам понял, что начал спиваться, ну и подумал, наверное, что в армию лучше, чем в наркодиспансер. Такие как Фрукт всю жизнь с собой и с миром не в ладу. Там, куда они переехали, почему-то все пили, и причём с самого утра, там клей нюхали, дискотеки, девчонки всякие…
– Откуда ты это всё знаешь? Он тебе звонил?
– Позвонил, когда повестку получил. Минут пять поговорили, не больше. Привет тебе передавал.
– Так ты ж мне не сказал! – Аделаида сейчас готова была Чапу удавить.
– Забыл!
«Скот!» – подумала Аделаида.
– И куда его забрали? – она старалась говорить равнодушно, но внезапно прорвавшаяся хрипотца противно выдала её с головой.
– В Афган… Забрали в Афган…
– Ты дурак и козёл! – выдохнула Аделаида. – Этого не может быть!
– Может… – до неё донёсся непривычно слабый, как шелест голос Чапы, – у нас всё может…
Десятый, выпускной класс вышел на финишную прямую. Истерия в Городе, подогреваемая телефонными звонками и встречами родителей абитуриентов, накалилась до предела. Элиту Города, в том числе папу и маму Аделаиды, била лихорадка. Никто не желал прямо отвечать на вопрос:
– А куда ваша дочь будет поступать?
В случае провала равнодушно можно было заявить:
– Так она и не пытался в этом году! Мы пока выбираем МГУ, или МГИМО…
Если же абитуриент, скрываемый родителями от общественности, чтоб «не сглазили», проходил по конкурсу и зачислялся в политех где-то недалеко, к примеру – в Большом Городе, то это было нормально. Считалось, что лучше «студент Политеха», чем «абитуриент МГИМО». Однако, уж если не прошёл по конкурсу, так называемое «не добрал полбалла», то непременно в МГИМО или МГУ Никак не меньше. Но не поступить в вуз в Большом Городе за двадцать пять километров приравнивалось к средней степени умственной отсталости:
Мало того, что не в Москве пытался, так ещё и не поступил! Совсем тупой!
Аделаида вставала в шесть утра, но дни стали длиннее, и это уже было не так мучительно.
Фрукт давно уехал, и зимой Аделаида несколько раз вспомнила про него. Потом забегалась, почти забыла, только изредка доставала медиатор, сделанный из зелёной мыльницы, и рассматривала его. Края, где Фрукт тёр наждаком и маминой пилкой для ногтей, выцвели и стали совсем прозрачными. «Интересно, как они там устроились на новом месте? Как Лорд?» – иногда думала она. Фрукт сказал, что это очень хороший медиатор, его любимый, но несмотря на всё, он этот медиатор подарил ей! Аделаида носила его с собой в портфеле, в отделении для ручек. Иногда клала в ящик письменного стола под газету. Глупости всё это, и про письма, и про воспоминания. Вот есть у неё медиатор, и приятно. «Наверное, все барды делают медиаторы сами. Не все, конечно, из мыльниц, но сами обязательно! Потому что музыкант должен его чувствовать кожей, каждым нервом своих пальцев. Да, скорее всего магазинные жёсткие, или наоборот – слишком мягкие. Короче, не такие, как нужен. А, это – такой! Надо же, просто маленький кусочек пластмассы, а от него так много зависит! Высоцкий тоже, скорее всего, сам себе их делает. Может, и не из мыльниц… Интересно: когда он делает паузу тоже кладёт медиатор в рот? Неужели я никогда в жизни так и не услышу, как Высоцкий поёт?! Стихи давно выучила наизусть, но как их петь? Там, то не в рифму, то строчка лишняя, то наоборот не хватает. Каким может быть его голос? Вот интересно! – в сотый раз с досадой спрашивала сама себя Аделаида. – Ах, да какая разница?! Он всё равно знает, как даже писклявым голосом сказать: «Купола в России кроют чистым золотом…» – да сказать так, чтоб у слушателей горло спазмы свели, а по всему телу мурашки побежали.
