Виктор Ерофеев - Русская красавица
Заговорщицы. А телевизор орет и стреляет.
А попик мой любимый, отец Вениамин, у него тоже глаза особые, лучатся… Но еще молодой, глуповатый, а у глуповатых людей часто глаза лучатся, и от его ясных глаз у меня внутренности стонут: сладенький ты мой… маленький… сахарный…
Все это вспомнилось непроизвольно, или сейчас, как пишу – вспоминается, вот. И рыжие муравьи по столу ползают, я пишу и давлю их пальчиками, развелись они по всему дому, а они страшней тараканов, они страшные: вот умру, они сползутся – хуже червей! – даже костей не оставят, все сточат, а пока я их давлю пальчиками, и пишу… вот еще один по столу ползет… Я говорю: – Катерина Максимовна, ну, сделайте что-нибудь для меня! А она подняла очи свои вишневые и говорит ровным голосом: ты поди, говорит, завтра с утречка в диетический магазин и купи, говорит, диетическое яйцо, самое свежее чтобы было яйцо, непременно, а потом, когда ночью будешь ложиться спать, то разденься и обкатай себя этим яйцом сверху донизу, с головы до самых пят, всю себя обкатай, двадцать раз это надобно сделать, а когда двадцать раз всю себя обкатаешь, положи яичко в изголовье и спи с ним до самого утра, а утром приезжай ко мне…
Я ей чуть в ноги не падаю, спасибо, мол, сделаю все, как наказали, значит, двадцать раз? – да, говорит, двадцать раз – и я полетела к себе. Наутро выхожу яйцо покупать, в центр поехала, по молочным магазинам, среди пенсионерок толкаюсь, к витрине протискиваюсь, покажите яичко, какое самое свежее (по числу), смотрю, какое число указано, и выбираю, а продавщицы – девки-оторвы – глядят на меня, как на больную, сердятся и удивляются, будто я воровка яиц или чокнулась! Выбейте мне, говорю, за одно яичко! А они все думают: чокнулась! Ну, купила, еду домой, а как вечер настал, улеглась я, пузо торчит, лягушонок там кувыркается – и давай обкатывать яйцо с головы до пят, двадцать раз обкатала, умаялась с пузом, а потом положила в изголовье и никак не засну, все о будущем думаю. А утром к Катерине Максимовне заявляюсь.
Она яичко на блюдечко положила, давай, предлагает, сначала чайку попьем. Попили мы чаю, но молча, я жду. Она говорит: ты все так сделала, как я наказала? Ну, хорошо… Встала, достала из комода пеструю тряпочку, завернула в нее яйцо, а потом она стала бить по тряпочке молотком, бьет, бьет, а яйцо не колется, я даже похолодела: не к добру! – она снова бьет, а оно не колется, а потом – раз! – разбилось… Она тряпочку развязала, посмотрела туда, смотрит, смотрит, а потом поднимает на меня свои вишневые нехорошие глаза и говорит самыми кончиками губ: – Ну, счастье твое! Вышла из тебя порча! И показывает: черная жилочка, как червячок, в яйце бьется, трепещется… Ну, говорит, твое счастье!
А я думаю: как я пала!
Но ничего ей не сказала, только говорю: – Спасибо вам большое, Катерина Максимовна, я ваша, стало быть, должница…
А она говорит, что больше от нее ничего не зависит и вообще ни от кого не зависит, но что двери, говорит, жениху моему отворены в мой дом, а когда придет, не скажу, не знаю, а что касается воздаяния, то почему не принять, если оно ей причитается, изволь, приму, коли вышла из тебя порча, и запросила еще сотню. И пошла вторая армянская сотня на воздаяние Катерине Максимовне, а Леонардик смотрит на нас с фотокарточки и улыбается.
23
Я, Тараканова Ирина Владимировна, она же Жанна д’Арк, Орлеанская Дева, она же, отчасти, Мария Египетская, русская, беременная, беспартийная, глубоко сочувствующая, разведенная, первый муж – не помню, второй – футболист, княжна, патриотка, невольная иждивенка, проживающая в Союзе Советских Социалистических Республик с рождения, в 23 года вернувшаяся на историческую родину в Москву, Андрианопольская улица, дом 3, строение 2, квартира 16, согласна вступить в брак со своим заветным женихом, Леонардо да Винчи, бывшим итальянским художником, ныне безымянным и неприкаянным телом.
Свадьба состоится у меня на квартире в указанное время.
Подпись: (Ирина Тараканова)
Голубушка Анастасия Петровна!
Пишу впопыхах. Нет-нет, это не слух, я действительно выхожу. Да, представьте себе, за иностранца. Он – художник Возрождения. Будем жить у него. Умоляю Вас, подготовьте моих стариков. Пусть если не благословят, то хотя бы не проклянут!.. Мама-папа! простите! Не ведаю, что творю! Анастасия Петровна, хочу пригласить Вас на свадьбу, да знаю, что Вы не приедете, не соберетесь, ну, конечно, семья, Олечка… Анастасия Петровна, ничего, я не обижусь! На Ваш вопрос, можно ли глотать, отвечу: нужно, милая! Не выплевывать же?! Тут все глотают. Но с умом. Не захлебнитесь от чувств! Ну, все. Бегу.
Обнимаю Вас и целую.
Ваша до гроба,
Ира.
24
И тогда я подумала: поставьте ей памятник, и народ обрадуется, пойдет гульба, а я, страдая предродовой одышкой, полежу, помечтаю, пусть! до ночи еще далеко, соберусь с мыслями, а не то он, он, мой лягушонок, он отомстит за меня – чтобы вы приседали от тяжести и умирали в тоске, пусть! я приветствую этот богатый мир и даю разрешение, дерзай, лягушонок, чем хуже, тем лучше – дави их хвостом! – но все-таки я не вредная, нет, и меня одолели сомнения, и я ждала его, чтобы проконсультироваться: вытравлять или миловать, а не то утолюсь их слезами, но сомнения были, потому как слишком углубилась в сферу подножной жизни, забыв о божественном, а когда вспомнила, оказалось, что меня нет в списках, и тема исчерпана, и я сказала, махнувши рукой: да ладно, я не злопамятная, живите, пусть все умрут в свой черед и что с них спрашивать, и если надавить – не гной выйдет – кишки, а чем они виноваты, кроме того, что они виноваты во всем, а раз так, то не стану их приговаривать и рабства не посулю, спи, мой лягушонок, беспробудным сном, я тебя не отпущу, я не губитель, не изверг, не склочница, мне от вас ровным счетом ничего не нужно, а себя – не волнуйтесь – сберегу, сохраню, надоели вы мне, я приглашаю вас на свадьбу, это не истерика, я готова, я лежу и дышу, и начинаю жизнь заново, то есть отменяю рождение сына, и ожидаю дорогого посетителя, не то чтобы с волнением, а как единственного советчика, и если на этот раз мы с ним, как и встарь, не соединились, зато были рядышком, обознались, зато полюбили, не встретились, но стрелялись, и я угадала его напоследок, а он лишь орал от восторга, да, он оказался слепее, но он славно прожил, то есть он победил, он нашелся, он сделал все правильно: мелкоплавающие, а он глубоководный, еще глубже, чем раньше, потому что не надо понимать, зачем понимать, если ясно, что если понимать, то жизни не будет, а так сидеть себе на веранде, когда жара уже спала, как я никогда не сидела, и быть чистой, и пить глотками белое вино, но заказан мне путь, не дозволено путать назначения, это вам, а не мне, я бежала – вы шага не сделали, только охи да ахи – не стоят они моего сломанного мизинца, и ничего, а я бежала, свое отбегала, лежу и скучаю, в ожидании нескольких слабых вопросов, когда оживится воздух, и зеркало с дырой, что так и осталось, от лени, но я вас зову: приходите в гости, если состоится, не состоится – тоже приходите, мы не годимся в родители, и что нам с ним делать? – Я была готова, я даже не волновалась, потому что отучилась, за остальное отмучаюсь потом, я не жалею, и высшая измена украсила мой быт в пастельные тона, я лежала и смотрела на пыльные трофеи, на кубки и призы – недурная лошадь, и недаром любила лошадей, хотя ничего не смыслила, но любила скакать, и однажды на пляже ко мне, под уздцы, но не будем, сударыня, отвлекаться, заглянем в чистый лист бумаги и скажем себе: в наше умопомрачительное безделье нам есть о чем потрепаться, приблизившись напоследок к оригиналу, хотя бы с другой стороны, да, я дура, и пусть мне не светит, и сама не разберусь в главном, оттого и жду, и ожидание это напрасно, бега кончились хором, на поле вислоухие кролики, это важно для отчетности, и если пели, то не кутались в саваны, этого не было, а то, что я не среди вас, мне подсказали сны, но ближе! ближе к делу! сосредоточься, Ириша, Ирина Владимировна, у тебя на носу свадьба, и твой жених запаздывает, это печально и вносит в атмосферу элемент ненужной нервозности, и никак не поторопишь его, а может быть, он передумал, устал? да нет, пустое, мы никуда друг без друга, пустое, но все-таки отчего это мы хлебаем говно да говно, для какой конечной радости и с какой целью, здесь я задумалась, с ручкой во рту, не пропустила ли чего в своем отчете, ты сама говорила: ВЫЖИТЬ!!! Мы выжили – из ума. Истерика прекрасна, как фонтан, но я успела кое-что нацарапать, как курица лапой, не взыщите за почерк, и даже составила завещание: мою пизду отдайте бедным, отдайте инвалидам, калекам, служащим нижайших чинов, неспособным студентам, онанистам, старикам, тунеядцам, дворовым мальчишкам, живодерам – первому встречному! Они найдут ей применение, но не требуйте от них объяснений, они найдут, и это их дело, но прошу не считать дешевкой: хотя и бывшая в употреблении, но великолепна во всех своих измерениях, узка и мускулиста, мудра и загадочна, романтична и ароматна – по всем параметрам любвеобильна, однако чрезвычайно деликатна и боится малейшего насилия, вплоть до болезнейших разрывов, о чем владельцу даст консультацию добрый доктор Флавицкий, он ее наблюдает, но в конце концов, если соберете деньги на памятник, не ставьте его посреди многолюдной площади, это безвкусно, не ставьте визави Василия Блаженного, ибо негоже Василию лицезреть ее каждодневно, а также на Манежной, как новогоднюю елку, – не ставьте! В Москве есть куда более укромные уголки, где встречаются влюбленные и воры, убогие и дрочилы. И, пожалуйста, не в Сандунах: там склизко. Поставьте ей памятник… но, минуточку, не делайте его излишне большим, он не должен взмывать в небо космическим героем или ракетой, не должен попирать землю, как трибун у китайской гостиницы, все это мужское, чужеродное начало, мне не свойственное, ей не приличествующее, нет, ей милее смущенный памятник, накрытый шалью или шинелью, не помню, где-нибудь во дворике, где он жил у друга, лишенный своей кровли, обиженный и непонятый, как она, пусть это будет такой же тихий памятник, по цоколю которого расположатся картины из жизни любви: см. фотографии в спецархиве архивариуса Гавлеева, он же главный консультант, он же разрежет ленточку, а где? Есть Патриаршие пруды, но там уже развалился перед детьми в кирзовых сапогах крыловский болван, есть театральные скверики Аквариум и Эрмитаж – да она-то не актриса! есть еще один – да там Маркс – все места заняты, есть, правда, место в Серебряном бору, но не хочу у черта на рогах, как девушка с веслом, не из гордости, а из сочувствия к людям: далеко от метро, нужно ехать троллейбусом, боюсь давки, нет, мне по душе Александровский сад, с его голландской флорой и милицейской фауной, я к милиционерам всегда испытывала уважение и сдержанную симпатию, но это ведь не мне, а ей памятник, я сама не заслужила на этот раз ни золоченый парижский, ни просто конный, ни даже пеший – в этой стране не заслужила, в этот раз – ей, и пусть он будет, как роза, без всяких излишних фантазий, как роза, – и посадите вокруг цветы, много цветов, и сирень – это самое бесполезное, что вы сможете сделать, так и быть, в противовес ратной славе – славу любви, на другом конце, и цветы, цветы, цветы… не предвижу возражений, и посвятим его не моей персоне, а круглой исторической дате: двухтысячному году новой эры – надо будет согласовать, я знаю: бюрократия, во-вторых, на меня не серчайте, ибо дурного не желала и сейчас не желаю, хотя это странно, что вы еще умеете разговаривать, мой папаша куда более последовательный, он отказался от дара речи, а что маму именует Верой, так это даже символично, надо ей сказать, когда прибудет на свадьбу.
