Максим Гуреев - Покоритель орнамента (сборник)
Она скользила по бетонному полу больницы на Пряжке почти невесомо, как будто была на фигурных коньках, выполняла антраша, а также прыжки сальхов, ритбергер и бедуинский во вращении.
Однако пасхальный кулич, который висел над раздачей и наблюдал за происходящим, негодовал, разумеется, находил это зрелище омерзительным и крайне небогоугодным хотя бы по той причине, что оно совершенно напоминало танец Иродиады, известный также как танец семи покрывал.
Первое покрывало символизировало усыпанное звездами ночное небо.
Второе покрывало прообразовывало водную гладь.
Третье покрывало, сотканное из грубой верблюжьей шерсти, обозначало бескрайнюю степь.
Четвертое покрывало, украшенное геометрическим орнаментом в виде вифлеемских восьмиконечных звезд, сплетенных виноградной лозой, было символом дыхания жизни.
Пятое покрывало из прозрачного, шелестящего на ледяном ветру газа было символом дыхания смерти.
Шестое покрывало было свитком Завета и олицетворяло премудрость.
И наконец, седьмое покрывало именовалось «Dies irae» – «День гнева».
И дело было даже не в том, что, скинув с себя семь покрывал, Иродиада искушала верных, но в том, что отныне она получала власть. Оказывалась соблазненной собственными прихотями, собеседовала с демонами, не находя ничего дурного в этом собеседовании, тешила себя, обнадеживала, что отныне всякий ее поступок будет благ и человеколюбив, украшала речь свою изысканным словесным орнаментом, впрочем, лишенным всякого смысла, давала обещания, мечтала о несбыточном, впадала в ярость.
И вот она повелевала принести ей главу Иоанна Предтечи – Ангела пустыни на серебряном блюде.
Пасхальный кулич, творожную пасху и крашеные яйца торжественно выносили на блюде.
Пасха – это имя девочки.
Девочка на фигурных коньках и в цигейковой шубе.
Девочка закрывала глаза руками, но при этом продолжала скользить по льду, пока наконец не выезжала на снег и не падала в сугроб.
Фигуристка-одиночница катает короткую программу.
На картинах художников Северного Возрождения изображены люди, катающиеся в аду на коньках.
Адский грохот отодвигаемых стульев вперемешку со скрежетом подносов по дюралюминиевым направляющим мгновенно и без остатка заполнял все застекленное пространство столовой, превращая его в огромный аквариум под названием «Волна», в котором лениво перемещались полусонные, объевшиеся салатом и макаронами рыбы.
Рыбы плавают.
Макароны плывут.
Этот грохот и возвращал меня к фотографической реальности.
Когда мы приехали в Коктебель на следующий год, то Карадагова уже не было.
Говорили, что он пропал зимой. Пошел пешком в Феодосию через Енишарские горы и не вернулся. Его искали всем поселком почти до мая, но никаких следов не обнаружили, и потому о том, что с ним могло произойти, приходилось лишь догадываться.
Например, он мог встретить на своем пути странников, дервишей, вооруженных всадников, завернутых в войлочные бурки плакальщиц, святых помощников, геодезистов, которые колдовали над теодолитом, римских легионеров, всадников Апокалипсиса.
И именно последние имели полнейшую возможность решить его судьбу.
Они окружали его, спрашивали, куда он идет и зачем. Карадагов сбивчиво отвечал им, что направляется в Феодосию на Карантин, в горбольницу. Всадники с недоверием смотрели на него, а он открывал рот и показывал им свои гланды, тыкал в них указательным пальцем, давился, говорил, что его лечащий врач караимка Вера Исааковна Эгиз прописала ему ингаляции морской солью и водорослями три раза в неделю.
Лошади мотали мохнатыми головами, фыркали, выпуская из покрытых инеем ноздрей густой пар.
Процедура занимала не более получаса. Высокорослая скуластая медсестра надевала на лицо Карадагова резиновый респиратор, включала нагнетатель пара и запускала песочные часы. После чего она садилась рядом и начинала подкрашивать глаза сурьмой.
Известно, что подкрашивание глаз сурьмой улучшает зрение, способствует росту ресниц, удаляет глазные выделения, а также останавливает воспаление век.
Впрочем, предположение, что Карадагов ходил в Феодосию именно на ингаляции, так и осталось предположением. Более того, впоследствии Вера Исааковна жаловалась, что ни на одну процедуру пациент Карадагов так и не явился, сетовала на то, что в таком случае гланды могут увеличиваться, воспаляться и становиться источником многих лор-заболеваний.
Всякий раз по возвращении из Коктебеля в Москву мы с отцом проявляли отснятые пленки и печатали фотографии. Потом развешивали их сушиться на кухне, а на следующее утро заталкивали отпечатки в книжный шкаф между книгами, чтобы они таким образом распрямлялись. Проходило время, и мы, разумеется, забывали, что куда положили.
Думаю, что многие из этих фотографий так и лежат в том книжном шкафу по сей день.
7.
Читать книгу дней путем перелистывания старых календарей с обведенными в них шариковой ручкой датами. Останавливаться всякий раз в надежде вспомнить, что было именно в тот или иной день, обнаруживать, что большая часть информации стерта из памяти навечно, печаловаться при этом.
Однако, превозмогая уныние, находить возможность собирать из разрозненных, на первый взгляд не имеющих никакого отношения друг к другу воспоминаний общую картину, более напоминающую партитуру музыкального произведения, нежели поэпизодный план с четко прописанным сюжетом.
Мне всегда казалось, что такой подход скрадывает истинное положение вещей, совершенно соделывая известные хитросплетения частью орнамента, именуемого также и полотенцем, коим украшены столпы храма во имя Святых Отцов семи Вселенских Соборов.
Здесь перед солеей на вымощенном чугунными плитами полу стоит инвалидная коляска, по всей видимости сооруженная из детского трехколесного велосипеда, в которой сидит человек без ног.
Я стою перед входом в Евпаторийский краеведческий музей, достаю из кармана носовой платок и сморкаюсь. Вижу свое отражение в покрытой черным лаком рогатой глубинной мине, что выставлена на гранитном постаменте.
Инвалид не знает ни одной молитвы.
Он пытается подобрать слова.
Слова-знаки, слова-символы, слова-объекты.
Сказано у Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».
Я вхожу в музей, покупаю билеты, которые тут же и вручаю сидящей под лестницей билетерше. Она рассказывает мне, что раньше над мраморной лестницей висели портреты владельцев этого дома, караимов, купцов Гелеловичей – статных, чернобородых, подстриженных под машинку, в единообразных длиннополых утепленного сукна лапсердаках.
Я поднимаюсь по лестнице на второй этаж и чувствую их тяжелые взгляды на себе, хотя на месте их портретов уже давно висит карта Крыма. Она распростерлась надо мной обтрепавшимся по углам холстом, что трещит, как мартовский наст.
Ледяной наст.
Соляной наст лимана Сасык.
Окна зала, где были выставлены фотографии с видами Крыма, выходят во внутренний двор музея. В детстве я любил подолгу стоять у этого окна и смотреть на расставленные вокруг аккуратно подстриженной клумбы корабельные мортиры, заросшие рапанами якоря, торпеды самых разных калибров, деревянные тумбы для намотки швартовочных канатов.
Мохнатые канаты напоминали мне заросших шерстью или водорослями змей, что мирно спали под дождем в тени блестящих в электрическом свете мечевидных листьев алоэ. Впрочем, дождь в этих краях был большой редкостью. Просто уборщики каждый вечер протирали листья алоэ мокрыми тряпками, и возникало ощущение того, что прошел дождь. Листья качались, оставляли своими шипами на стекле царапины, подобные тем, что оставляет после себя на целлулоиде неработающий зубчатый барабан для перемотки пленки.
На выставке более всего мне запомнилась фотография, сделанная скорее всего в начале 20-х годов на 35-мм кинопленке.
На ней были изображены люди в брезентовых куртках. Было видно, что они позируют. Они картинно улыбались, надув при этом до невообразимых размеров свои щеки. В худшем случае они могли лопнуть, в лучшем – взлететь.
Я, разумеется, выбирал лучший вариант и наблюдал, как они, взявшись за руки, парят над грядой Енишарских гор, слушал, как они поют рождественские гимны.
Поющая фотография.
Геодезисты колдовали над теодолитом.
Записывали в журнал результаты проведенных обмеров.
Улетали за линию горизонта.
Возвращались вновь.
Я отходил от фотографии на достаточное расстояние, чтобы не иметь ни малейшей возможности разобрать детали – высокие ботинки на шнуровке, застиранные гимнастерки, брезентовые куртки, вырезанный из плексигласа угломерный круг, называемый лимбом, наручные часы, компас, химический карандаш. Теперь изображение расплывалось совершенно, обретая черты монохромной живописи, а стало быть, полностью утрачивая собственно фотографический эффект, и оставалось лишь догадываться, что там могло быть изображено. Мыслилось, что в таком случае совершенно неважно, что изначально послужило причиной творческого вдохновения – геодезисты ли, дервиши, всадники Апокалипсиса или продавцы живой рыбы. Все они в равной мере могли быть запечатленными при помощи фотографического аппарата, тем самым до бесконечности раздвигая возможности экспозиции. Известный же казус в виде наложения кадра на кадр, имеющий возможность произойти при поломке механизма перемотки пленки, лишь добавлял этому утверждению значимости и полноты. Полноты в смысле многослойности изображения, когда декорация сменяет декорацию, и нет этому конца, потому что негативы двигаются по кругу, совершенно прообразуя при этом ленту Мебиуса, когда попасть из одной точки поверхности в любую другую можно, не пересекая края перфорации.
