Давид Ланди - Биоген
Я чувствую, как в мое тело проникает ужас. Он обволакивает трепещущее сердце храбреца и, расползаясь газопроводом по голубым венам тела, воспламеняет фитили страха.
Продолжая начавшееся проникновение, девочка неотрывно смотрит в мой глаз, приближаясь к объекту своего внимания настолько, насколько это позволяет сделать сетка. В какой-то момент мне кажется, что ее лицо сейчас пройдет сквозь забор и прикоснется к моему. Чувствуя, как волосы на моей голове встают дыбом, я отклоняюсь назад. Упершись лицом в рабицу, девочка молчит, не произнося ни звука, и дышит – сначала неслышно, спокойно, но вот шум воздуха из ее легких увеличивается, нарастает, выказывая психическое возбуждение хозяйки. Плечи поднимаются во время набора кислорода, и она силится что-то сказать. Ее левая кисть, просунувшаяся сквозь ячейку сетки, тянется к моему лицу, и вдруг, испустив глухой, безжизненный звук, девочка успокаивается так же стремительно, как до этого возбудилась. Ее взгляд угасает, вновь становясь безжизненным, пустым, и я осторожно отступаю в сторону.
Сзади ко мне подходит Тихоня.
– Познакомился? – спрашивает он, заставляя меня вздрогнуть от неожиданности.
– Ага, – отвечаю я.
– Я тоже один раз подошел к ней. Она мне потом всю неделю снилась.
– А что с ней?
– Не знаю. Больная. Как и мы. Просто болеет по-другому.
Тихоня мне кажется абсолютно здоровым мальчиком. Он немногословен и всегда вежлив. Единственная странность, замеченная мной, это напряжение в его внимательном взгляде, перерастающее порой в нечто большее. Произойти это может в любой момент. Достаточно отвлечься, отвернуться во время разговора на мгновение в сторону, и, повернувшись назад, можно увидеть уже совсем другого подростка – с перекошенным от страха лицом. В такие минуты он замыкается и уходит в себя, отказываясь отвечать на вопросы. Мои попытки расспросить его, что случилось, не дают никакого результата.
В режиме нон-стоп пробегают еще три дня, и вторая неделя подходит к концу. Наступает долгожданное субботнее утро. Проснувшись еще до подъема, я заправляю кровать и залезаю на подоконник. Вскоре просыпается Витя и, увидев меня, зовет:
– Давид, ты чего это встал? Команды подъем не было!
– Маму жду. Сегодня суббота. Она приедет меня забирать, – отвечаю я и вновь поворачиваюсь к окну.
– Ну-ну, помечтай, – бормочет спросонья Витек.
Выполняя установку товарища, я продолжаю сидеть на подоконнике и таращусь в пространство. Окно улыбается на всю палату дифракцией волн света, и я жмурюсь, вспоминая бабушкиного кота.
Пробуждающееся солнце потягивается утренними лучами в разные стороны. Позевывает, запуская фотосинтез природы, и, подставив озябший бок, планета мурлычет возобновляющимся ритмом жизни.
Я представляю, как обрадуются моему возвращению пацаны. Как мы пойдем купаться на Волгу, а вечером во дворе будем играть в футбол. Поразмыслив, решаю сделать на прощание что-то хорошее.
– Витек?
– Чего?
– Хочешь, я отдам тебе печенье и конфеты, которые мне привезет мама?
– Слушай, иди, ложись. Ты же знаешь, что вставать с кровати до подъема нельзя. Тебе и так уже три раза аминазин кололи.
– Больше не уколют!
– Так быстро отсюда еще никто не уезжал.
– А я уеду!
– Иди ляг на койку, а то Маргарита увидит и настучит Адрияге, – настаивает друг.
– Пусть стучит.
– Все тебе пусть.
– Пусть-пусть.
– Если Маргарита доложит, что ты встал до подъема, да еще залез с ногами на подоконник, – пеленание тебе гарантировано. Иди ложись!
– Фигня.
– Хозяин барин, как хочешь. Я тебе не папа, – заканчивает лекцию недовольный Витек.
Сквозь решетки я гляжу на открывающийся за окном вид – на Волгу, выгибающуюся плавной дугой влево и исчезающую в безжизненных степях Калмыкии, на острова, поросшие густой растительностью и заселенные несметными полчищами комаров. Пустынная гора, на которой стоит больница, покрыта сорняком и проплешинами выгоревшей каштановой почвы[484]. Закончив потягивания, проснувшееся Солнце замечает в окне Давида и радуется моему возвращению. Я вспоминаю, как два дня назад передал Аксане Витину записку, когда его не выпустили на прогулку. И в благодарность за это она потрепала меня по голове. Мне понравились прикосновения ее тонких, изящных пальцев, и я запомнил их нежность.
– Вить?
– Ну?
– А я когда записку Аксане передавал, она меня по голове погладила и сказала, что у меня волосы шелковистые.
– Ну и чего?
– Даже лучше, чем у тебя, сказала.
– Так и сказала? – присев на кровати, удивляется Витя.
– Ага. И еще сказала, что у Витьки кучеряшки жесткие, а у меня мягкие.
– А что ж ты раньше мне этого не рассказывал?
– Специально не говорил. Боялся, что ты мне балдушек наставишь. А теперь мне все равно.
– А ну-ка, иди сюда, – говорит заинтересованно Витька.
Я спрыгиваю с подоконника и отбегаю в сторону.
– Да ладно! Хорош, Витек! Я же твою записку передавал.
– Да не бойся ты! Я только волосы потрогаю, – зовет он.
Я подхожу к нему, и Витя касается сначала моих волос, а потом своих. И снова мои, потом свои.
– И правда, мягче.
Я тоже трогаю его волосы и убеждаюсь в справедливости Аксаниных слов.
– Ага, у меня мягче.
Отхожу к окну, довольный результатами опыта. Залезаю на подоконник и продолжаю мечтать вслух:
– Завтра встану пораньше, зайду за Егором, Пупком, Соловьем – и на Волгу. Буду купаться до посинения. Потом наворуем рыбы. Мама нажарит, мы налопаемся, и опять на Волгу!
– А рыбу-то где воруете?
– На пристани. Мужики там с утра стоят. Они нас гоняют. «Идите, – говорят, – на берег ловить. От вас здесь шума много!» А чего с берега ловить? Мелочь одна! Ну, мы и воруем у них. Один из нас идет зубы заговаривать рыбакам. Спрашивает, на что лучше язь ловится, или еще какую глупость. А двое с сеткой подныривают под понтоны и понемногу вытаскивают из всех садков. Мамы нас потом хвалят: «Вы прямо рыбаки настоящие. Кормильцами растете!»
– Дурите, в общем, всех, – приземляет меня Витек.
– Почему дурите? Воровать – не на боку лежать! Та же работа, да еще и с риском для жизни, – подшучиваю я и, окрыленный воспоминаниями о друзьях, перехожу к кулинарной теме:
– Иногда нам попадаются раки. Раков в Волге мало, поэтому, когда мы их варим, обязательно фаршируем, чтобы было сытнее. Меня такому рецепту бабушка научила.
– И чем вы их фаршируете?
– Пшеном. Для заправки начинкой, членистоногому требуется вскрыть панцирь. Делать это следует осторожно, чтобы не поломать скорлупу. Под спину раку засовывается большой палец и им отрывается пленка, удерживающая внешнюю хитиновую оболочку корпуса от внутренних органов. Затем панцирь осторожно приподнимают и засыпают чайную ложку пшена. Варим раков мы за домом, на костре. У Егора есть казан. Мы подвешиваем его над огнем и кипятим воду. Затем Пупок ее солит. По этому делу он у нас главный специалист. Без него вечно либо недосол, либо пересол получается. Соль необходимо подсыпать до тех пор, пока из сильно соленой вода не начнет превращаться в горькую. Поймать эту грань сложно и невкусно, так как все время приходится пробовать кипяток. В рассол мы бросаем порезанные яблоки, морковку и стебли сухого, с семенами, укропа. Даем ему еще минуты три покипеть и кладем фаршированных раков. После того как бульон закипит снова, варим раков минут семь или десять, в зависимости от их размера. Потом снимаем казан и позволяем ему немного остыть.
– Зачем? – интересуется Витя.
– Как зачем? – удивляюсь я. – Чтобы раки набрались сока.
– Понятно.
– Пока казан остывает, мы в угли закладываем для запекания картошку. Вот и все – раки готовы!
Просыпается Лешка и, увидев меня, шепчет:
– Давид, ты зачем встал? Иди ложись!
– Не пойду!
– Он думает, что его сегодня выпишут, – иронично констатирует Витька. – Я уже говорил ему, что лучше лечь. Но он не собирается слушать старших товарищей.
Лешка продолжает настаивать:
– Да никуда тебя не выпишут! Ты всего-то здесь вторую неделю лежишь.
– Мама сказала, что на две недели кладет. Сегодня они закончились. Я и так уже четырнадцать дней тут с вами тусуюсь, вместо того чтобы там с пацанами шляться, – чехардачу я игрой слов.
– У тебя и уколы, и пеленания есть. Если сейчас засекут, можешь на сульфозин напороться, – не сдается Лешка. – Иди ложись!
– Ничего они мне не сделают сегодня.
– Говорю тебе, сделают! А матери скажут, что ты наказан за плохое поведение. Или что в отделении карантин. И поедет она домой.
– Нет! Не поедет! – вспыхиваю я.
– Да ладно, оставь его, Леха. Ты сам-то помнишь, как уверял нас, что тебя на обследование привезли и через три дня назад заберут, когда в первый раз сюда попал? – вступается за меня Витек.
Лешка отмахивается и поворачивается на другой бок:
– А! Как хотите.
Я возвращаюсь к панораме за окном. На забор прилетели два воробья. Сидят, крутят головами в разные стороны. Думают: где бы нашухарить и смыться по-быстрому. Но, ничего не придумав, улетают восвояси.
