Игорь Соколов - Двоеженец
И почему мне раньше не хватало ума осознать, что вся беда прячется во мне самом?! Когда происходит слишком много случайных совпадений, то ты уже начинаешь искать в этом закономерность. Дело в том, что можно было легко переложить весь груз ответственности за себя, за свою поруганную личность на все существующее, как, например, это сделал по-своему Штунцер или Яшанин, но это были определенно больные люди. Обвинять же всех подряд, но только не самого себя, было уделом глупых и злобных животных.
Правда же всегда остается где-то посередине, если не в центре Вселенной. Конечно, можно было только удивляться, как много людей, окружающих меня, лезли из кожи вон, чтобы только сделать мне больно, однако самое удивительное, что я и сам почти не сопротивлялся, а был податлив, как сырая глина…
Помню, сначала по совету одного больного я легко соблазнил медсестру Валю Похожеву, затем с легкой руки Эдика Хаскина разоблачил с помощью его же видеокамеры своего несчастного коллегу Штунцера и занял его кресло, потом также без труда соблазнился Александрой Станиславовной, дав ей возможность неоднократно изнасиловать себя и в моем же присутствии убить своего неожиданно вернувшегося мужа, без проблем дал окрутить себя похотливой Матильде, а впоследствии женился на ней, полностью смирившись с ее супружескими изменами, легко и просто стал собутыльником старого, жуликоватого и наполовину спившегося следователя Франца Иосифовича и, наконец, в настоящее время, находясь уже в клинике у Эдика, не предпринял никаких шагов, чтобы поскорее выйти отсюда, почему-то убеждая себя в том, что с утратой своей работы и Матильды я окончательно растерял весь свой мир, хотя еще был Бюхнер, были, хотя и далеко за рубежом, мои родители. Да, мало ли чего еще я мог бы подобрать или притянуть к себе в этом мире. А потом в этом мире еще было столько свободных мест, которые только и ждали моего появления! Иными словами, надо было только серьезно почувствовать вину перед самим собой и немного подумать о причинах своих неудач. Все же, как ни крути, я всегда мог проявить свой характер, поступить так, как я сам того хотел, но вместо этого я почему-то все время подстраивался под других, подчинялся их воле, их похоти и даже любому пагубному воздействию, включая алкоголь, из чего вывел заключение о том, что я представляю собой странное соединение домашнего животного и человека, причем животное как бы руководит моими поступками, в то время как этот несчастный и страдающий человек прячется глубоко внутри и уже с безумной ненавистью взирает сам на себя в свое отражение, ища своего выхода наружу.
Даже моя страсть к алкоголю выдавала во мне слабую и безвольную личность. Очевидно, что мотивом моей беспомощности была ненависть к самому себе, прямое нежелание видеть в себе того, кем я внутри себя не являюсь, а потом это состояние усиливалось ожиданием Смерти, записывающей меня в разряд ничтожных созданий, как жизнь в разряд бессмысленных насекомых.
В целом, цивилизация смогла на меня надеть свою благообразную маску, за которой я и нахожусь до сих пор, но эта маска имеет другую, за которой можно даже и не прятаться и не скрываться, потому что она адекватно отражается самой ненавистью моего истинного «Я», живущего по законам своего внутреннего Космоса, чьи законы настолько темны и непонятны мне самому, что мне легче взять и надеть на себя любую земную личину, но только чтобы просто здесь существовать, а во имя чего, это так же бессмысленно видеть, как и, впрочем, искать…
Одна только нестандартность моего собственного положения в клинике по причине опять-таки белой, а не черной горячки баюкала мое уставшее сознание, давая силу воспаленному воображению.
И как ни странно, а мне уже было легко предчувствовать в людях заранее любую замышляемую мерзость, любую умопомрачительную гадость, мне было легко, потому что я отключился, я вдруг понял, что я все равно остаюсь внутри себя не тем, кем существует мое подобие, и что до моего внутреннего состояния никто просто так не коснется своей грязной рукой…
В последний день моего выхода из клиники меня пришел провожать Эдик, он, как всегда, шутил и смеялся, а я глядел на него и думал: «Черт возьми, почему я должен молчать и терпеть?» Однако ответа на этот вопрос я сам от себя не дождался, я лишь смутно догадывался, каким должен быть этот ответ…
Обычно в таких ситуациях нагрешившие люди ведут себя очень тихо, но Эдик, наоборот, смеялся, шумел, рассказывал сальные анекдоты, порой фамильярно целовал меня в щеку и был вообще очень талантливым артистом.
Мало того, он поражал меня своим неожиданным хамством, причем хамством, граничащим с безумием или абсурдом, он мог громко рассуждать о бессмысленности бытия, пить напоследок опять этот чертов коньяк, а потом показать, как на верхнем этаже связанного по рукам и ногам Штунцера лечат электрошоком, и смеясь сказать: «Вот, видишь, как поступают с людьми, не оправдавшими наших надежд?»
И смех Эдика, и крик Штунцера от самой настоящей боли, все перемешалось во мне в один какой-то внутренний протест, и, уже выходя из его клиники и даже пожимая его потную горячую руку, поглядев ему прямо в глаза, я, усмехнувшись очень горько, прошептал:
– А я, между прочим, очень хочу стать птицей и улететь отсюда навсегда!
Эдик понуро склонил голову и неожиданно снова рассмеялся, и я почувствовал, что где-то в глубине души он все равно остался моим другом.
28. Два зверя в одной клетке
Я был грустен, я шел по улицам с тревожным ожиданием какого-то невероятного совпадения себя с тем, кем я никогда еще не был. Какая-то зловещая мысль упрямо посылала мне сигналы о том, что я должен войти в свой дом как в незнакомый и нажать кнопку звонка и сказать своей Матильде всего лишь одну фразу: «Я все знаю!» Однако потом в моем сознании ощущался провал, я почувствовал, что никак не могу перебороть свое волнение, как в моем горле растет ком, мешающий мне говорить, я трогаю языком свое небо и зубы с деснами, ощущая внутри себя ненужного мне скелета, как будто я собираюсь достать со дна своей потемневшей души свое же жуткое подобие…
Я двигался наугад сквозь бессмысленно идущую куда-то в неизвестность толпу с сумкой, в которой лежал только мой спортивный костюм и книга Булгакова «Мастер и Маргарита», где между страниц лежала фотография улыбающейся Матильды на фоне весеннего парка.
Люди как сонные призраки встречались со мной потусторонним взглядом и тут же куда-то исчезали. От какого-то странного удивления я чуть-чуть приподымался на цыпочки и слегка вздрагивая всем телом, опять шевелил своим языком, с тревогой ощупывая им каждый зуб и каждое отсутствие его, и того, и другого было поровну, и я вдруг мысленно сравнил себя с загнивающим грибом, у которого уже часть тела и внутренностей отсутствовала и не имела никакого значения. Именно в таком диком состоянии духа я зашел в свой 9-этажный дом и, поднявшись на лифте на свой последний этаж, тут же нажал с силой копку звонка, ожидая увидеть свою порочную Матильду, но дверь не открылась. Я опять нажал на кнопку, но был все тот же результат. Тогда я открыл дверь ключом и зашел внутрь.
Вроде бы ничего не изменилось с тех пор, когда я неожиданно очутился в психиатрической больнице, все те же самые стены, тот же рыжий коврик на стене с рогатыми оленями, та же засушенная скумбрия под потолком, держащая в зубах старый помятый доллар с бородатым мужиком, и даже кот Васька, выбежавший поласкаться, потереться игриво о мои штаны. И все же что-то было не так. Сначала я уловил запах табачного дыма, смешанного с запахом дорого мужского одеколона, потом увидел чьи-то ботинки.
Опять черные мужские ботинки, но теперь уже точно не мои, ботинки почти что детского размера! Я взял в руку один ботинок и повертел им в руках как игрушкой, бросил и тут же вбежал в большую комнату. На нашем с Матильдой диване спал какой-то маленький толстый мужик. Он спал под одеялом, однако из-под одеяла выглядывали глупые и смешные носки, красные в белый горошек.
Был рабочий день, и, наверное, Матильда была на работе. Я разбудил мужика, предварительно насладившись его могучим храпом.
– Вы кто?! – спросил меня удивленно мужик.
– А вы кто?! – спросил я, испытывая уже не столько волнение, сколько желание заехать мужику в морду. Его рыжая шевелюра и слегка заостренный, как у сказочной птицы, нос меня откровенно раздражали, особенно его здоровенные безобразные зубы. Я бы, наверное, и ударил его, если бы вовремя не разглядел в его раскрытой пасти множество золотых коронок, и тут меня что-то кольнуло как бывшего патолого-анато-ма, это было воспоминание о том, как я когда-то вытаскивал их, воровато жмурясь, из пасти остывших мертвецов, и меня всего передернуло.
– Что, испугался?! – засмеялся мужик, – а я, между прочим, муж Матильцы!
