Анна Бердичевская - КРУК
Кузьма в женевской церкви, вспомнив мастера, купил свечку и поставил ее перед иконой Николая Чудотворца – за странника и живописца раба Божьего Степана. Подумав, он перекрестился на икону, как учила его бабушка Тася, по-никониански, троеперстно… Отошел. И еще про Хапрова вспомнил. Мастер однажды объяснил, почему он не считает за грех свой уход в матрешечный бизнес: «Ты подумай, что я прежде писал? Образ!.. Мое дело – преображать. Потому я художник. Если я сейчас не пишу образ Богородицы, так ведь оттого, что чувствую – не могу. Не каждому дано. А кому и дано – у многих отымается… Очень, очень это трудно – не вид делать, а преображать. Как рожать. Или как помирать, когда плоть свою вот-вот отдашь червям на пропитание, а душа скорбит от разлуки… хоть и предчувствует свет. Нынче я, конечно, преображаю по мелочам, чего Бог послал и заказчик заказал – вот, матрешек тебе раскрашиваю. И пусть живут… надо только – чтоб жили в образе своем, понимаешь, Андреич?.. И предназначение свое я не позорю, работаю честно». Кузьма вспомнил это дремучее размышление Хапрова и подумал про своих матрешек: «Я тоже, выходит, преображал по мелочам. Был причастен. Честно ли?.. Как уж вышло».
Чанов заметил, что стоит у иконы Преображения Господня. Он вздрогнул. «Надо же, как привело. Само…» Ему всегда было важно и интересно, когда «приводило само». Он внимательно рассмотрел образ. Икона была старая, старее самой церкви, века семнадцатого. В центре на складчатой, словно из нескольких тумбочек составленной горе стоит на фоне сизых тучек с зигзагми молний Живой Бог – с грозно светящимся ликом… Белые одежды также сияют… А у ног его, прячась в расщелинах, темнея лицами, согнулись полумертвые от страха два ученика, два потрясенных апостола…
Преображение, переход Божьей реальности из одного состояния в другое…
И вспомнил Чанов еще одно наставление мастера Хапрова: «Не говори про умершего, что он «скончался». Говори – «преставился». У Бога все живы. А преставился человек значит – переставился… То есть из одного мира в другой бессмертная душа его переставилась. Понял?..»
И ничего-то Кузьма тогда не понял, время не пришло. И вот сейчас почти понял… но не до конца. Он все еще стоял пред иконой, когда медленно и раздельно кровь застучала у него в висках. «Того гляди преображусь… или переставлюсь», – сказал он себе, как бы пошутил… И в том же ритме, что и пульс в висках, гулко зазвучало в нем, чего не учил, но помнил:
Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.
Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую,
И край стены за книжной полкой.
Я вспомнил, по какому поводу
Была увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой.
Вы шли толпою, врозь и парами,
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по-старому,
Преображение Господне.
Обыкновенно свет без пламени
Исходит в этот день с Фавора,
И осень, ясная, как знаменье,
К себе приковывает взоры!..
Голос, звучащий внутри, прервался, Кузьма почувствовал, как в висках надломился размеренный и сильный пульс, стал мельчать, успокаиваться, и какая-то, возможно, самая главная мысль, огромное понимание возникло на миг. Вспыхнуло и погасло.
Теплая рука Блюхера легла ему на плечо.
– Чанов, с вами все в порядке?
– Да-да, – ответил он, отер пот со лба и пошел к свечному киоску. Купил две свечи. Одну поставил к распятию – за упокой души православной бабушки Таси, католички Магды, атеиста отца, а также всех погибших пленников Норд-Оста. Со второй свечой подошел к Богородице. Подумал о Соне. И, как бабушка на бумажке записала когда-то, прочел про себя: «Богородице Дево радуйся, Матерь Божья, Господь с тобой. Блаженна Ты между женами, ибо Спаса родила нам. Аминь». И попросил:
– Помоги мне! Я так больше не могу…
Перекрестился, отошел, встал рядом с Блюхером.
В Женевской церкви прихожан собралось немного, вышел отец Георгий в облачении, началась литургия. Ему помогал статный парень, одетый вполне обыкновенно, только с накинутой на плечи желтой и блестящей тканью… Парень стоял спиной, и Кузьме захотелось увидеть его лицо. Вот помощник обошел священника и положил перед ним на специальную подставку толстую старую книгу. Этот помощник был Давид. Кузьма не удивился, он как будто ждал чего-то такого, и вот, действительно, Давид прислуживал своему дядьке, священнику. Давид был давно не брит, сосредоточен, глаза опущены. Отец Георгий прочел несколько текстов из евангелия от Матвея и Луки. Чанов понимал церковно-славянский не очень-то, но отдельные, внезапно понимаемые слова врезались, узнавались и оставляли яркий отклик в сознании. И улетали во мрак. Служба была предрождественская, звучали ветхозаветные имена родни Давидовой, а также Гавриил, Мария, Семен и Анна… Последние Кузьма помнил, как если б они были соседи бабушки Таси. Маленький хор – мужчина, мальчик и три женщины – стройно грянул псалом, мужчина вел басом, детский голос летал в верхах, а женщины к ним подстраивались негромко, бережно и точно. Стоящий рядом с Чановым Блюхер шмыгнул носом, он, что ли, плакал. И снова Кузьма не удивился, но какую-то боль почувствовал. Он даже в детстве плакал редко и трудно, маялся, когда другие плачут, не знал, как с этим быть. И сейчас он тихонько отступил к двери, чтоб выйти из храма.
Вышел, как проснулся.
Кузьму окружили сумерки незнакомого города, тени прохожих на улице. Наискосок от храма, за припаркованным коричневым «Шевроле» неярко и тепло светилась витрина кафе. Туда он и пошел, прохожий среди прохожих. Кафе называлось «Poisson rouge»[30]. Полутемный зальчик был пуст, только две старушки в шляпках о чем-то шептались и хихикали. «Выпивают, – подумал Кузьма, – а мне нельзя, я за рулем». В центре зала на квадратном столе светился большой круглый аквариум. В нем плавало несколько полосатых рыбок-клоунов и парочка фиолетово-зеленых, похожих на чернильные кляксы, вуалехвостов. Но главной рыбкой была одинокая, крупная и действительно красная (то есть золотая) с нежными прозрачными плавниками… Чанов сел за столик возле рыбки, заказал кофе. И, можно сказать, погрузился в аквариум. Он представил, что это его мир. Что он вторая золотая рыбка в нем… Вот он подплывает к первой, прежде такой одинокой, и смотрит туда же, куда смотрит она. Смотрит на кого-то странного, громоздкого, членистоногого, блеклого и неподвижного. «Чего он на нас, на двух золотых рыбок, так таращится? – думал Чанов-рыбка и тоже таращился, пуская пузырьки и шевеля плавниками. – Этот тип, похоже, сидит на том свете, в каком-то следующем аквариуме. Вот он протягивает свою клешню и стучит розоватым твердым отростком по толстому стеклу, защищающему нас от него. Какой наглый… И чего он стучится к нам? Совсем спятил…»
Чернокожий официант принес кофе, Чанов перестал быть рыбкой и стал самим собой, членистоногим, громоздким и одиноким обитателем аквариума-кафешки – старушки-то, вуалехвостки, клюкнули по рюмочке и ушли. Или их сачком выудили в следующий мир… И вот он цепляет отростками на клешне белую чашечку с черным, горячим и горьким напитком. Глядит острым темным глазом на красную, снова одинокую, рыбку…
Тут Кузьма кое-что важное понял. Понял, что рыбка на него вовсе и не смотрит, она не может смотреть на него, потому что изнутри, для рыбки – стекло аквариума не прозрачно, оно для золотой рыбки – зеркало… Кузьма просто сам увидел это, когда рыбка отплыла чуть в сторону и ткнулась в стену аквариума. Ему, стороннему наблюдателю, удалось заметить рыбкино пучеглазое отражение. Кузьме стало очевидно – она смотрит не в следующий аквариум, не в потусторонний мир, не посетителей кафе разглядывает, она видит только себя, свое раздутое и очень подробное отображение. Все остальное тонет для нее в мутном тумане, пронизанном светом звезд…
«Вот оно что!» – сказал себе Кузьма. Он не допил кофе, не додумал мысль о «том свете» и, забыв расплатиться, пошел к выходу. Но в дверях остановился, вытащил из кармана мелочь и, резко обернувшись, чуть не столкнулся со стоящим у него за спиной удивленным официантом.
Официант взял деньги и открыл Кузьме дверь.
На улице возле «Шевроле» ждал Блюхер. Он помахал.
– Чанов, я вас потерял. Литургия кончилась. Пойдем, простимся с Давидом и отцом Георгием, и в CERN… Завтра надо будет подумать о новом пристанище. Звонил Кульбер, попросил свалить из гостиницы. Утром я встречусь кое с кем, часа на два. А потом мы с вами отправимся искать новое пристанище. И вообще – пора путешествовать!..
Церковь почти опустела, отец Георгий тихо беседовал с прихожанкой у алтаря. Чанов видел, как, закончив разговор, женщина взяла руку священника, склонилась к ней и поцеловала, а отец Георгий прикоснулся к ее склоненной голове и потом как-то ловко дал поцеловать женщине еще и бронзовый крест. И перекрестил ее. Кузьма вспомнил: так же склонялась после исповеди и целовала руку деревенского батюшки бабушка Тася. Но она была именно бабушка в платочке, а эта женщина была дама, довольно молодая, хорошо одетая и в туфлях на каблучках. Да и отец Георгий был не чахоточный попик из хмелевской церквушки, а, напротив, автомобилист, красавец-грузин, и даже когда-то «научный атеист»…
