Александр Архангельский - Музей революции
– Ты от него отстань, историк. Как он тебе будет отвечать? Мог бы и сам сообразить.
– А ты бы мог сообразить не забывать лекарство для хозяина… если у него такое дело… или ты не обязан?
Вообще-то Павел просто огрызнулся, он не собирался унижать Петровича; но Петрович сразу сник и стал оправдываться, как подчиненный на летучке:
– Да взял я, взял, всю аптечку взял, как полагается, по списку. А рюкзачок оставил здесь, у Коли. Наверное, он там теперь… ну, за стеной.
– А почему в карман не положил запасной ингалятор?
Почуяв слабину, Павел бил наотмашь, без пощады; охранник ему не понравился с первой минуты.
Петрович безвольно махнул рукой:
– Положил. Но сдуру забыл в штанах, когда переодевался.
– Ошибочка вышла.
– Да хуже чем ошибочка. Я практически уже в отставке. Вылезем отсюда – сам себя уволю… если Михаил Ханаанович позволит.
Хы-хы, – Ройтман продолжал сражаться с лишним воздухом. Время от времени он вскидывал голову, так что каска падала; начохраны радостно кидался за нею, как пес за любимой игрушкой: он мог хотя бы на секунду уклониться от мучений совести, показать хозяину, что все не так ужасно, что он по-прежнему на службе, рядом, и всегда готов помочь. Но только Ройтман этого не видел; заглотнув очередную дозу кислорода, он тут же начинал его мучительно выдавливать. Хы, хы.
Рядом пахнущий уриной труп. Ройтман загибается, ничем помочь ему нельзя. А вчерашняя смена ушла, новую по снегопаду не доставишь; в заводоуправлении остались одни бестолковые тетки плюс жалкий инвалид-инструктор; телефоны вырублены, спасателей не позовешь.
4
На обмер квартиры, калькуляцию и бурное, до криков, обсуждение цены и сроков ушло не два часа, а три. (Поняв, что предстоит ремонт, тетя Ира сменила гнев на милость и все ходила хвостиком за Владой, неостановимо повторяя: вот, Владочка, какая ты хорошая, а то я все думаю, что же у тебя так много денег, а мамочку свою забыла, но ты, оказывается вот какая, ты нарочно к нам приехала…)
К половине второго закончили. Договорились, что ремонтники поставят деревянные тройные рамы, и чтобы никаких стеклопакетов. В доме газовые плиты, воздух в кухне должен циркулировать; на полу пусть будет плитка, пропеченного южного цвета, матовая, с подогревом, нет, не водяным, а электрическим; сказала же вам, нет; стены красим в теплые тона, здесь все-таки старые люди… А уже потом оставшиеся комнаты, по очереди, и бабушек не вздумайте тревожить – сама прилечу принимать. Аванс? какой такой аванс? не будете – не надо… хорошо.
Уйму времени съела косметика – перелет в Сибирь тяжелый, против солнца, большая разница во времени, поэтому с утра подглазья темные, припухлые, как маленькие сливы, впору прятаться за черные очки. Ладно, сядем против света и загородимся полутенью; пусть любуется иссиня-черным блеском коротко стриженных волос, сияющими вспышками серег-малинок, синей бархатной курточкой, достающей только до груди, и дерзким воротом полурасстегнутой рубашки.
Освободилась Влада только во второй половине дня. И, плюхнувшись на заднее сиденье джипа, пропахшего дешевой спиртовой незамерзайкой, задумалась: а как себя вести на этой встрече? Ей надо почувствовать Павла, понять, на что он может пригодиться. Поможет, помешает, свяжет с кем-то из начальников, сам согласится быть посредником, или ей попался бесполезный экземпляр, пригодный только для случайного общения по телефону. Почувствовав его, она решит, что делать: позабыть об этом странном типе, или продолжить назойливый флирт, или сразу превратить его в обычного партнера, в старом, лишенном эротики смысле.
Но ведь настырный паренек давно уже нацелился на большее? Он не собирается болтать и делить с ней будущую прибыль; он же спать с ней вознамерился, понятно. И только он поймет, в чем дело, захлопнется, как створки раковины. Губы распустит и будет сидеть, непреклонный, разгневанный, мелкий; видела она таких не раз.
И чем ближе они подъезжали, тем больше ей хотелось оттянуть минуту встречи.
– Гражданин, ээй, гражданин, давайте сделаем еще кружок по городу, поднимемся на смотровую, и обратно. Я заплачу по двойному тарифу.
Водитель, без конца говоривший по трем телефонам, на секунду отодвинул трубку, из которой вырывалось неприличное хихиканье далекой коти.
– Да мы же сейчас вдоль решетки, и справа по курсу… это к храму, что ли?
Он был удручен столичным самодурством дамочки; ему нужно было срочно найти объяснение:
– Вы, что ли, свечку поставить забыли?
Влада решила поддакнуть:
– Забыла.
– Важная встреча? Без свечки неправильно. Хорошо еще, что вспомнили.
И, продолжая говорить по телефону, киска моя, я твой зайчик… узнала… а, не можешь сейчас, я потом позвоню, он круто развернулся поперек дороги, так что машину слегка повело, ловко выровнял курс и помчался по белому городу черной чадящей кометой. За окном проносились просевшие дряхлые домики, краснокирпичные уродины с ажурными балконами в стиле каслинских решеток, несколько новых, вполне симпатичных домов в окружении брежневских блочных коробок…
Неожиданно ветер усилился, мелкозернистый снег поднялся вихрем и в серой тонкой взвеси стали расплываться очертания. То ли это пойма Енисея, то ли виадук, то ли край земли, за которым смутная, глухая пустота. Автобусы, машины и маршрутки включили ярко-желтую подсветку, снег загорелся изнутри, и город стал похож на внутренность рождественского грота.
– Приехали, вы там идите, помолитесь, свечки лучше по пятнадцать, Никола справа, Серафим Саровский слева, Матронушка у входа, а я пока пойду перекурю.
5
Ройтман совершенно обессилел, покаянно опустился на колени (Петрович кинулся стелить подкладку, тот с вялой злостью отмахнулся – ступай, не до тебя сейчас), еще плотнее вжался головой в породу и продолжил страдальчески бухикать. Лицо припухло, стало отрешенным, Ройтман был похож на грешника с церковной росписи, чересчур картинно бьющего поклоны; эхо колотилось о породу, аукалось само с собой.
Павел повернулся полубоком и внимательно следил за Ройтманом, но на самом деле думал он не про него, не про погибшего охранника Колю, даже не про то, когда их вытащат из этой мышеловки и как он будет объясняться с Владой; а думал он о том, что страшно хочет есть. Вместо завтрака он выпил сок с солеными орешками из мини-бара, долго досыпал, в столовую спуститься не успел: пришлось тащиться к Ройтману с его картинками. Кому же в голову могло прийти, что они застрянут в шахте? По плану после рудника их ждал вчерашний розовый муксун, строганина из пахучей нельмы, оленина под брусничным соусом… А потом, из-за роскошного стола, в аэропорт, на встречу Владе. Вместо этого тени гуляют под сводами, Ройтман сипит, как дырявый сифон, а желудок щипчиками тянет вниз, чтобы соки бежали быстрее и в ноздри шибает придуманным запахом пищи.
Было стыдно, он презирал себя, но поделать ничего не мог, мысли о еде были сильнее его. И в конце концов не выдержал, застенчиво, как третьеклассница у завуча, спросил:
– Петрович, тут такое дело… я сегодня не успел позавтракать… у нас нету ничего поесть? случайно?
Охранник сделал вид, что с трудом переключается с серьезных размышлений на такую бытовую ерунду, хотя в душе возликовал; он только о еде сейчас и думал, не зная, как, в каких словах, завести разговор с историком о перекусе.
И сварливо ответил:
– Еда. Еда-то есть. А сколько мы здесь еще просидим? А запасы не надо оставить? А богу сейчас не до нас?
И значило это одно: ты меня поуговаривай, я нехотя поддамся… и заодно с тобой поем.
Осуждающе качая головой, Петрович вытащил из оттопыренного кармана пластмассовый контейнер, сорвал свинцовую бляшку, притороченную плотной закрученной ниткой (безопасно! проверено! ешь!), вынул двойной бутерброд с толстым сыром на тонких хлебцах и разломил его напополам.
Вкус бутерброда был божественным, чуть-чуть соленым и немного сладковатым, желудок благодарно отозвался, и трудолюбиво переваривал подачку. Петрович тоже млел от бутерброда, хотя пытался это скрыть и от Саларьева, и от себя; он жевал, не отрываясь глядя на хозяина и сострадательно покачивая головой.
Покончив с бутербродом, Павел решил доехидничать – уже без злобы, просто так, от скуки.
– Значит, ингалятор забываем, а насчет покушать – у нас полный порядок?
Но начальник охраны не повелся; он педагогически, как младшему бойцу, сделал Павлу твердое внушение.
– Слушай, историк, кончай. Мы взаперти, нам друг друга злить нельзя. Так что утихни и ешь. Ты меня понял. – Знак вопроса на конце отсутствовал.
– Понял. А запить у тебя не найдется?
– Найдется и запить. Но только три булька, не больше.
Из другого кармана Петрович вынул поллитровую пластмассовую фляжку, тоже запечатанную пломбой; зубами сорвал печатку, не выпуская фляжку из рук, приставил ее к губам Саларьева и отсчитал, как жадный мальчик, три глотка.
